"Всякое нарушение творческой жизни театра - преступление"

В декабре 2018 года художественным руководителем МХАТ имени Горького стал Эдуард Бояков. И вся просвещенная Москва, все, кому не безразлична Московская театральная жизнь, стали с изумлением наблюдать происходящее в театре. Увольнения артистов театра. Демонстрации актёров и работников театра с просьбой убрать Боякова и вернуть Татьяну Васильевну Доронину. Все внимательно следящие отмечали, что Татьяна Васильевна Доронина исчезла из театра. Она прекратила контакт с новым руководством. Я бы тоже прекратила, если бы со мной разговаривали "через губу", если бы все спектакли в моим участием поснимали, если бы мои портреты из фойе отодрали со стен и покидали на пол, приговаривая, что "патриоты старого театра с кислой капустой в бороде" не имеют  никакого понятия о том, каким должен быть современный театр. Но они и не должны были иметь этих понятий, потому что театр был создан Станиславским и Немировичем-Данченко, и всеми силами старался жить традициями, заложенными создателями оного. В числе новых форм работы Художественного театра имени Горького "по-новому" предполагалось Э. Бояковым создать (шоб не простаивали площади) залы занятия йогой, кафе на втором этаже и балконе, которое должно было стать самым модным и рейтинговым. Повсюду в новом "Горький-центр" должны были открыться ларьки и площадки по продаже разного товара. И все задавались вопросом, а сам-то театр? А с ним-то что будет? 

Татьяна Васильевна Доронина обратилась с  открытым письмом к нашему Президенту Владимиру Владимировичу Путину. "Я решилась на просьбу. Очень верится, что Вы меня услышите: срочно надо изгнать торгашей из нашего Театра. Если нынешний непрофессиональный и бездарный худрук останется в Театре в качестве руководителя - от нашего горьковского МХАТа не останется даже и воспоминаний..." 

Кстати, спектакль в постановке Боякова "Чудесный грузин" с Ольгой Бузовой является живым подтверждением слов Татьяны Васильевны Дорониной о непрофессионализме и бездарности худрука Э.Боякова. Сейчас новым руководством он исключен из репертуара театра. 

Такое меня охватило в те времена чувство безысходности, что написала эту статью, стараясь, как могу, заступиться за Художественный театр.  

Вот текст этой статьи. А буквально в последние дни ситуация вокруг МХАТ развивалась стремительно. Об этом чуть позже...

Можно конечно посмеяться, какие мы с Константином Сергеевичем Станиславским (Алексеевым) родственники. Подумаешь, троюродный прадедушка — Ха-Ха-Ха!!!
Да! Родственники дальние. Но в каждом из нас течет кровь Алексеевых. Мы с Константином Сергеевичем — члены большой семьи, в которой все поддерживали друг друга — такие порядки были в семьях бывших старообрядцев. 
И если сегодня никто не хочет заступиться за память и наследие Станиславского, его многолетний труд, опыт и ещё Бог знает что — а всё это содержится в самом понятии «Художественный театр» - то это делаю я. 

Российские купцы, и Алексеевы в том числе, в основном были старой веры. Старый уклад жизни и порядок самым непредсказуемым образом сделали их богатейшими в России семьями. Строгая семейственность, нерушимое купеческое слово, мощнейший по духоподъёмности лозунг «Лень — есть преступление перед Родиной». А как иначе? Как по-другому, если не трудиться с утра до вечера, можно сделать свою страну процветающим сильным Государством?!?

Алексеевы поднялись с самого низа — от земли, от крестьян. Своим умом, трудом, беззаветной любовью к Державе добились больших успехов. Ни у кого ничего не просили. Николай Александрович Алексеев, будучи Городским Головой (Мэром по-нашему), зарплату свою 12 тысяч в год не получал, отдавал на благотворительность, а жил со своих доходов. Работал много. Построил современный ГУМ. Убрал скотобойни из центра Москвы. Расширил Мытищинский водопровод. Построил канализационные сооружения, спасшие Москву от выгребных ям и всякого нецензурного. Построил Исторический музей и Городскую думу. Под его личным присмотром привели в порядок разбитый у Кремлёвской стены Александровский сад. 



Алексеевы же сами из народа, о народе и думали. При Николае Алексееве открывались бани и прачечные. Разбивались скверы и сады. Дома призрения (благотворительные заведения, богадельни), столовые для бедных, музыкальные и общеобразовательные школы он строил на свои деньги.
Была построена «Канатчикова дача», психиатрическая больница, в которой долго работал Петр Петрович Кащенко. 




Николай Алексеев, умный прогрессивный человек, понимал, что новый гуманный метод работы с душевно больными, который исповедовал и проводил в жизнь доктор Кащенко, очень очень важен для лечения людей. Прекрасно понимал, что здоровье людей — это государственное дело. Землю тогда выкупили выкупили у купца Канатчикова. Отсюда и название. Долгое время Психиатрическая больница номер один носила имя Кащенко, но с 1994 года получила имя Николая Алексеева.

Во времена Николая Алексеева Москва превратилась из большой деревни в современный европейский город. Для превращения облагораживающих Москву деяний использовал благотворительные пожертвования. Известен случай, когда на приёме, посвященном строительству психиатрической больницы, той самой, один из богатейших купцов сказал: «Поклонись мне в ноги при всём народе — дам денег!». Николай Алексеев, не задержавшись ни на минуту, бухнулся в ноги купцу. Оторопевший от неожиданности товарищ тут же дал денег — слово купеческое нерушимо.

Алексеевы строили заводы, фабрики, магазины, занялись разведением редких мериносовых пород овец, много жертвовали на благотворительные цели. Отец Константина Станиславского (Алексеева) Сергей Владимирович Алексеев во время русско-турецкой войны собрал один миллион рублей с купцов Замоскворечья для семей погибших воинов. И ни одна душа не сомневалась, что всё собранное до копеички окажется в руках семей, потерявших кормильца.

Будучи успешными в промышленных делах, Алексеевы очень интересовались, можно сказать тяготели к искусству. Я думаю, что новое поколение вырвалось из жестких рамок жизни по старообрядческим законам и, сохраняя основные жизненные принципы, дало себе послабление, погрузилось в прежде запрещенные удовольствия. Москва была маленькой, и все в ней родственники. Алексеевские женихи были завидной партией. И за дочками тоже давали преогромное придание. Так со временем Алексеевы породнились с Чайковскими, Мамонтовыми, Поленовымии Васнецовыми, Боткиными, Третьяковыми, Рахманиновыми,Скрябиными.
Это и поддерживало, и укрепляло большую семью и помогало в реализации многих задумок. В семье моего прадеда Петра Семёновича Алексеева, которая относилась к более консервативной части Алексеевых, чем ветвь Станиславского, мазурку стали танцевать после того, как прадед Пётр Семёнович женился на моей прабабушке Елене Михайловне, дочери известного путешественника и помощника Николая Пржевальского — Михаила Пыльцова. Елена Михайловна и её сестра Софья Михайловна были воспитанницами Александровского Института благородных девиц. Там тебе и мазурка, и четыре языка, и обливание холодной водой до последних дней жизни, и запаренные каши в печи для хорошего самочувствия и долголетия. Прожила моя прабабушка до 94 лет.

Я чего так расчебушилась? Все сми, даже самые ленивые, и даже Форбс написали о том конфликте, который тлеет уже который месяц в театре, созданном Станиславским и Немировичем-Данченко. Созданный ими театр разделился на две части — уже не очень приятно. Но огромное счастье, что характер, традиции и часть постановок были сохранены возглавлявшей Театр с 1987 года Татьяной Дорониной. Артисты труппы против сегодняшнего художественного руководителя Эдуарда Боякова. Их не устраивают методы и подходы, стиль руководства и, думаю просто по-человечески он им не нравится — жесткий, бескомпромиссный по их словам.
Уважаемый мной человек в окружении Эдуарда Боякова считает неприязнь членов труппы и поклонников Татьяны Дорониной проплаченной специально организованной акцией. И очень странно, что молчит всегда такой активный Захар Прилепин.

А я сейчас о том, как бы в пылу, в запале этих грандиозных разборок не покрушили, не поломали то, что осталось от огромного труда Станиславского по созданию и развитию своего театра, прослужившего многие годы нам, простым людям, для которых поход в театр был большим настоящим праздником.
Мой сегодняшний поинт — неприемлемая обстановка в театре, который создал много лет назад, Константин Сергеевич Станиславский. Сохранение Наследия Станиславского, сбережённого до сегодняшнего дня Татьяной Дорониной.  

Когда Константин Сергеевич Алексеев, взявший впоследствии псевдоним Станиславского, встречался в ресторане «Славянский базар» с Владимиром Немировичем-Данченко для того, чтобы обсудить концепцию создания нового театра, он был инженером и возглавлял золотоканительную фабрику. Золотая канитель — это тончайшая золотая нить, из которой ткалась парча. Спрос на золотую канитель был огромным. Парчовые одежды при дворе Его Императорского Величества, одежды священнослужителей, большие партии товара шли заграницу. В 1984 году при фабрике была открыта читальня, на Большой Алексеевской — теперь улице Станиславского — проводились публичные чтения. На фабрике был создан хор и самодеятельный театральный уколлектив.В 1989 году при фабрике был построен театр, отдельное здание со сценой. Там проводились концерты оркестра и спектакли для рабочих, число зрительских мест было увеличено с 250 до 580.

В своей книге «Моя жизнь в искусстве» Константин Сергеевич пишет:

«Мечтая о театре на новых началах, ища для создания его подходящих людей, мы уже давно искали друг друга. Владимиру Ивановичу легче было найти меня, так как я в качестве актера, режиссера и руководителя любительского кружка постоянно показывал свою работу на публичных спектаклях. Его же школьные вечера были редки, в большинстве случаев закрыты и далеко не всем доступны.

Вот почему он первый нашел, угадал и позвал меня. В июне 1897 года я получил от него записку, приглашавшую меня приехать для переговоров в один из московских ресторанов, называвшийся "Славянским Базаром". Там он выяснил мне цель нашего свидания. Она заключалась в создании нового театра, в который я должен был войти со своей группой любителей, а он -- со своей группой выпускаемых в следующем году учеников. К этому ядру нужно было прибавить его прежних учеников, И. М. Москвина и М. Л. Роксанову, и подобрать недостающих артистов из других театров столиц и провинции. Главный же вопрос заключался в том, чтобы выяснить, насколько художественные принципы руководителей будущего дела родственны между собой, насколько каждый из нас способен пойти на взаимные уступки и какие существуют у нас точки соприкосновения...

…Мировая конференция народов не обсуждает своих важных государственных вопросов с такой точностью, с какой мы обсуждали тогда основы будущего дела, вопросы чистого искусства, наши художественные идеалы, сценическую этику, технику, организационные планы, проекты будущего репертуара, наши взаимоотношения.

В то время, о котором идет речь, я был уже довольно опытен в вопросах режиссерского дела. Поэтому Владимиру Ивановичу пришлось согласиться на право моего режиссерского и художественно-постановочного veto. В протокол было записано:

   "Литературное veto принадлежит Немировичу-Данченко, художественное -- Станиславскому".

В течение последующих лет мы крепко держались этого пункта условия. Стоило одному из нас произнести магическое слово veto, спор на полуслове обрывался без права его возобновления, и вся ответственность падала на того, кто наложил свой запрет".

Кроме литературных и художественных моментов Великие проявили огромное внимание к тому, в каких условиях актёры труппы готовятся в спектаклю. Потому что по слова Константина Сергеевича «Единственный царь и владыка сцены -- талантливый артист». 

«Все эти условия мы приняли во внимание и постановили в том знаменитом заседании, что первые деньги, которые нам удастся собрать на ремонт будущего нашего здания, будут употреблены на то, чтоб обставить закулисную жизнь актеров так, как это необходимо для эстетики и для культурной творческой жизни.
У каждого артиста должна быть уборная, хотя бы не большего размера, чем одиночная пароходная каюта. Эта комната должна быть устроена и отделана по требованиям и вкусу ее обитателя. Там должен быть письменный стол со всеми необходимыми принадлежностями. По вечерам тот же стол может превращаться из письменного в гримировальный. Должна быть небольшая библиотека, шкаф для платья и костюмов, умывальник, покойное кресло, диван для отдыха после репетиций или перед спектаклями, паркетный пол, драпировки на окнах, с помощью которых можно было бы делать полную темноту во время утренних спектаклей, хорошее освещение для грима по вечерам и окно с дневным светом по утрам. Ведь мы, актеры, по целым месяцам почти не видим солнца: встаем поздно, так как, взволнованные вечерним спектаклем, поздно засыпаем, спешим на репетицию, целый день репетируем в помещении без света, а когда зимой, по окончании нашей дневной работы, выходим на улицу, уже зажжены фонари. И так изо дня в день в течение многих зимних месяцев. В уборных артистов должна быть пароходная чистота. Это потребует большого количества прислуги, и надо ее дать в первую очередь. Мужские и женские уборные должны быть в разных этажах, с отдельным мужским и женским фойе для общих сборищ за кулисами и для приема гостей. Там необходимо поставить пианино, библиотеку, большой стол для газет и книг, шахматы (карты строго воспрещаются, как и всякие азартные игры). Вход в верхнем платье, в калошах, шубах и шапках строжайшим образом воспрещен. Женщинам не дозволяется ношение шляп в помещении театра».

Просвещенные люди, они прекрасно понимали, что

«Вот после того, как будет заготовлено приличное помещение, приспособленное для интеллигентной жизни, можно будет предъявлять к актерам соответствующие строгие требования».

«Мы говорили тогда и о художественной этике, и свои постановления записали в протоколе отдельными фразами и афоризмами. Так, например: "Нет маленьких ролей, есть маленькие артисты".

   Или:

   "Сегодня -- Гамлет, завтра -- статист, но и в качестве статиста он должен быть артистом..."

   "Поэт, артист, художник, портной, рабочий -- служат одной цели, поставленной поэтом в основу пьесы".

   "Всякое нарушение творческой жизни театра -- преступление".

   "Опаздывание, лень, каприз, истерия, дурной характер, незнание роли, необходимость дважды повторять одно и то же -- одинаково вредны для дела и должны быть искореняемы".

По- моему это очень актуально и сегодня. 

«На этом же заседании было решено, что мы создаем народный театр -- приблизительно с теми же задачами и в тех планах, как мечтал Островский. Для популяризации этой идеи решено было выступить с публичными докладами, подать соответственные заявления в московскую городскую думу и т. п.^».

«Первое историческое заседание наше с В. И. Немировичем-Данченко, имевшее решающее значение для будущего нашего театра, началось в два часа дня и окончилось на следующий день утром, в восемь часов. Таким образом, оно длилось без перерыва восемнадцать часов. Зато мы столковались по всем основным вопросам и пришли к заключению, что мы можем работать вместе. До открытия театра, т. е. до осени 1898 года, времени оставалось еще много: год и четыре месяца. Тем не менее мы принялись за дело немедленно. Было решено, что в течение предстоящего года Владимир Иванович познакомится с артистами моего кружка, Общества искусства и литературы, а я -- с его учениками, намеченными для будущей труппы. И, действительно, ни один школьный спектакль в Филармоническом обществе не проходил без моего присутствия, так же точно, как и ни одна моя постановка не прошла без просмотра и критики Владимира Ивановича. Критикуя и не боясь говорить и выслушивать правду, мы взаимно познавали друг друга, актеров и проч. Попутно обсуждался состав будущей труппы и администрации».

Долгое время оставался открытым вопрос о названии театра. И вот как-то во время репетиции...

«В один из таких моментов пытливого угадывания формировавшейся картины спектакля, когда я чувствовал, что вот еще минута -- и я пойму секрет сцены, акта, пьесы, я услышал над моим ухом голос Владимира Ивановича:

"Больше ждать нельзя. Я предлагаю назвать наш театр "Московским Художественным общедоступным"... Согласны вы? -- Да или нет? Необходимо решать сейчас же".

 Признаюсь, что в момент этого неожиданного вопроса мне было все равно, как бы ни назвали театр. И я, не задумываясь, дал свое согласие. Но на следующий день, когда я прочел в газетах объявление от "Московского Художественного общедоступного театра", мне стало страшно, так как я понял, какую ответственность мы взяли на себя словом "художественный".»

 «Не жалейте меня, читатель! Это были актерские слезы: мы сентиментальны и любим роль оскорбленной невинности не только на сцене, но и в жизни!»

«Чтобы разобраться в материале, прежде всего я разделю работу театра на три периода: первый -- начиная с основания театра, т. е. с 1898 года, до революции 1905 года; второй период -- от 1906 года до Октябрьской революции; третий период -- от Октябрьской революции до наших дней.

Первый период Московского Художественного театра является продолжением того, что происходило в Обществе искусства и литературы. И теперь, как тогда, наше молодое экспансивное чувство откликалось на все новое, хотя и временное, модное, чем увлекались тогда в искусстве. В этих исканиях не было системы, стройного порядка, достаточно обоснованных руководящих мотивов. Метнувшись в одну сторону, я бросался в противоположную, захватив с собой и то, что было найдено раньше. Новое клалось в багаж и уносилось в обратное направление, к пришедшему на смену другому увлечению. По пути терялось ранее приобретенное, в котором многое уже успело выродиться в простой штамп. Однако кое-что важное и нужное откладывалось в тайники творческой души или приобщалось к завоеваниям вырабатываемой техники».

Это очень важная мысль. Станиславский пережил многое в своём театре и в своей работе. Разные периоды. Разные люди, Приход молодых и наглых. Он всё это прочувствовал и на все эти вопросы у него есть ответы.

А пока милая зарисовка его поездки к Метерлинку, «Синюю птицу» которого готовился ставить театр.

Как говорится, времени не пожалел! Поехал бог знает куда обсудить с автором его чудную сказку.

Оставьте хоть «Синюю птицу» в память о той поездке Мастера. Чего вам жалко что ли? Наворочаете себе ещё какой-нибудь экстравагантной чертовщины.

«В гостях у Метерлинка
На очереди стояла постановка "Синей птицы", которую нам доверил Метерлинк. Пьеса бельгийского поэта впервые должна была увидеть свет рампы -- в Москве, в нашем Московском Художественном театре. Такая ответственность обязывала, и я счел своим долгом хорошо сговориться с ее автором и с этой целью, во время летнего отдыха, съездить к М. Метерлинку, тем более что я получил от него очень любезное приглашение. Он жил в только что приобретенном бывшем аббатстве St.-Vandrille в Нормандии, в шести часах езды от Парижа.

 Я собрался в путь по-русски: с множеством свертков, всяких подарков, конфет и проч. В вагоне мной овладело волнение. Еще бы! Я ехал к знаменитому писателю, философу,-- надо же приготовить для встречи какую-нибудь умную фразу. Что-то пришло в голову, и я записал на манжете пышное приветствие, чтобы можно было, в случае надобности, подчитать его.

Но вот поезд подошел к конечной станции; надо было слезать. На перроне не оказалось ни одного носильщика. Около станции стояло несколько автомобилей; у входной калитки толпились шоферы. Нагруженный массой свертков, которые валились из рук, я подошел к выходу. Спросили билет. Пока я шарил по карманам, мои свертки полетели в разные стороны. Как раз в эту критическую для меня минуту один из шоферов окликнул меня:

   "Monsieur Stanislavsky?!"

Я оглянулся и увидел бритого, почтенных лет, седого коренастого красивого человека в сером пальто и фуражке шофера. Он помог мне собрать мои вещи. Упало пальто, он поднял его и заботливо перекинул через руку; потом повел к автомобилю, усадил рядом с собой, уложил багаж, мы тронулись и полетели. Шофер искусно лавировал среди ребятишек и кур по пыльной деревенской улице и несся, как вихрь. Невозможно было любоваться видами очаровательной Нормандии при быстроте, с которой мы мчались. На одном из поворотов, у выступающей скалы, мы едва не налетели на проезжавший экипаж. Но шофер ловко свернул, не задев лошади. При более тихой езде мы перекидывались замечаниями об автомобиле, об опасности скорой езды. Наконец я спросил, как поживает господин Метерлинк.
"Maeterlink? -- воскликнул он удивленно.-- C'est moi Maeterlink!" (Метерлинк? Я и есть Метерлинк!). (Лично Мне кажется, что Метерлинк был похож на Станиславского, в молодости конечно.)

Я всплеснул руками, а потом мы оба долго и громко хохотали. Таким образом, пышная фраза заготовленного приветствия не пригодилась. И отлично, потому что наше простое и неожиданное знакомство сразу сблизило нас.

Среди густого леса мы подъехали к громадным монастырским воротам. Загремела щеколда, и ворота растворились. Автомобиль, который казался анахронизмом в средневековой обстановке, въехал в монастырь. Куда ни повернись -- остатки и следы нескольких веков исчезнувшей культуры. Одни здания и храмы разрушены, другие сохранились. Мы остановились у входа в "refectoire" (трапезную). Меня ввели в большой зал с хорами, колоннами, лестницей, весь уставленный изваяниями. Сверху, в нормандском красном костюме, сходила мадам Жоржетт Метерлинк-Леблан, очень любезная хозяйка, умная и интересная собеседница.

В комнатах нижнего этажа были устроены столовая и маленькая гостиная, а над ними, во втором этаже, коридор, во всю длину которого были расположены кельи монахов. Они преобразованы в спальни, в кабинет Метерлинка, его жены, в комнаты для секретаря, для прислуги и проч. Здесь проходит их интимная домашняя жизнь. Совсем в другом конце монастыря, пройдя ряд библиотек, церковок, зал, попадешь в большую комнату, где устроен рабочий кабинет писателя с выходом на чудесную старинную террасу. Здесь, в теневой стороне, когда пекло солнце, он и работал.

Отведенная мне комната находилась совсем в другой стороне, в круглой башне, в бывших покоях архиепископа. Не могу забыть ночей, проведенных там: я прислушивался к таинственным шумам спящего монастыря, к трескам, ахам, визгам, которые чудились ночью, к бою старинных башенных часов, к шагам сторожа. Это настроение мистического характера вязалось с самим Метерлинком. Я принужден опустить завесу перед частной его жизнью, чтобы не быть нескромным и не вторгнуться в область, случайно открывшуюся для меня. Могу только сказать, что Морис Метерлинк -- очаровательный, радушный хозяин и веселый собеседник. Мы по целым дням говорили об искусстве, и его очень радовало, что актер вникает в сущность, в смысл своего искусства и анализирует его природу. Особенно интересовала Метерлинка внутренняя техника актера.

Первые дни ушли на общие разговоры; мы много гуляли. Метерлинк ходил с маленьким ружьем "монте-кристо". В небольшом ручейке он ловил рыбу. Он знакомил меня с историей аббатства, отлично разбираясь в путанице, созданной разными эпохами, следы которых сохранил монастырь. После ужина, когда темнело, впереди нас несли канделябры, и мы совершали целое шествие, обходя все закоулки. Гулкие шаги по каменным плитам, старина, блеск свечей, таинственность создавали необыкновенное настроение.

В отдаленной гостиной мы пили кофе, беседовали. В определенные часы в дверь скреблась собака Метерлинка, по имени Жако. Хозяин впускал ее, говоря, что Жако вернулся из своего кафе, которое находилось в соседней деревне, где у него был романчик. В установленное время собака возвращалась к хозяину, прыгала к нему на колени, и у них начинался очаровательный разговор. Казалось по умным глазам собаки, что она поднимает все. Жако оказался прототипом пса в "Синей птице", и потому мне пришлось познакомиться с ним поближе.

Чтобы закончить эти беглые воспоминания о чудесных днях, проведенных мною у Метерлинка и у его жены, скажу несколько слов о том, как писатель отнесся ко всему плану постановки его сказки. Сначала мы долго говорили о самой пьесе, о характеристике ролей, о том, что хочет сам Метерлинк. Во время этих переговоров он высказывался чрезвычайно определенно. Но когда речь переходила на режиссерскую почву, он не мог себе представить, как его указания будут выполнены на сцене. В этой области мне пришлось образно объяснять ему, играть целую пьесу, рассказывать кое-какие трюки, выполнявшиеся домашним способом. Я сыграл ему все роли, и он хватал мои намеки на лету. Метерлинк, подобно Чехову, оказался сговорчивым. Он легко увлекался тем, что казалось ему удачным, и охотно фантазировал в подсказанном направлении.

Днем, в рабочие часы поэта, мы гуляли по монастырю с мадам Метерлинк и мечтали о постановке в природе "Аглавены и Селизетты" или "Пелеаса и Мелисанды".

В разных местах аббатства находились живописные уголки, точно нарочно заготовленные для постановки произведений Метерлинка: там -- средневековый колодец среди густой зелени для сцены свидания Пелеаса и Мелисанды, в другом месте -- ход в какое-то подземелье для сцены Пелеаса и Голо и т. д. Было решено устроить спектакль, в котором зрители вместе с актерами будут переходить с одного места аббатства к другому, чтобы смотреть мизансценированную в природе пьесу. Если не ошибаюсь, этот план постановки был потом выполнен г-жой Жоржетт Леблан-Метерлинк.

Пришло время отъезда. При прощаньи Метерлинк дал мне обещание приехать в Москву на первое представление "Синей птицы". Но, к сожалению для нас, ему так и не удалось выполнить своего намерения.

Я не стану описывать самой постановки "Синей птицы", которая хорошо известна не только в России, но и в Париже, куда ездил ставить ее по нашей мизансцене Л. А. Сулержицкий со своим молоденьким учеником Е. Б. Вахтанговым и художником В. Е. Егоровым, по эскизам которого сделаны декорации и костюмы. Очаровательная музыка к "Синей птице" была написана Ильей Сацем.

Нужно ли напоминать, что спектакль имел очень большой успех как у нас, так и в Париже^»

В первой редакции книги "Моя жизнь в искусстве" глава "В гостях у Метерлинка" заканчивалась следующим описанием празднования десятилетнего юбилея Художественного театра (14 октября 1908 года):

"Время летело. Вот уже и десятилетний юбилей театра. Как мы ни отнекивались от торжества, нам не удалось устранить его... На фоне серого занавеса с чайкой, перевешенного в самую глубь сцены, был устроен большой амфитеатр, где сидели представители депутаций. На самой рампе, где суфлерская будка, была сделана большая кафедра для ораторов. Около нее площадка для тех групп, которые приходили с приветствиями. Тут же -- рояль. Со сцены в партер вела широкая лестница, устланная коврами, а посреди зрительного зала, ближе к сцене, на освобожденном от театральных стульев пространстве, стоял большой стол, на который клали подносимые подарки. Они так переполнили и загромоздили все пространство, что пришлось класть последние десятки подношений вдоль рампы и по лестнице. По обе стороны стола, под прямым углом к рампе, стояли кресла для юбиляров, которые таким образом сидели в самом партере, но в профиль к зрителям. Представители всех театров, всех культурных учреждений явились приветствовать нас; говорили речи, читали прозу и стихи, танцевали, оперные певцы пели хором целую кантату, а Ф. И. Шаляпин исполнил музыкальное письмо Рахманинова к Станиславскому, присланное из Дрездена, очень талантливую музыкальную шутку, которую неподражаемо и грациозно передал Федор Иванович.

  
"Дорогой Константин Сергеевич, -- пел он, -- я поздравляю вас от чистого сердца, от самой души. За эти десять лет вы шли вперед, все вперед, и нашли