авг. 2013

История про КикимОру. Легенды Большого.

В мастерских Большого театра, что в Петровском переулке, расшумелся домовой. Столько лет всё шло спокойно, и вдруг на тебе — полки отваливаются, станки по обработке дерева сами включаются...
17247

Глава первая

В мастерских Большого театра, что в Петровском переулке, расшумелся домовой. Столько лет всё шло спокойно, и вдруг на тебе — полки отваливаются, сами включаются-выключаются, деревяшки с пола подпрыгивают, лампы перегорают, гаснут ни с того, ни с сего. До того дошло, что приняли решение закрыть цеха на ремонт. Понаблюдать, проверить, что к чему. А то ведь перевернёт всё вверх дном сердешный, не обрадуешься.


Depositphotos_120563130_xl-2015.jpg


Дело в том, что главного домового Петровских мастерских Большого театра звали Иваныч. Кто-то из тех, с кем он был хорошо знаком, а, как вы понимаете, такие люди есть всегда, утверждал, что уж больно-то этот домовой смахивал внешне на преданного слугу Осипа Ивановича Бове, по странному стечению обстоятельств тоже Иваныча.
До самой смерти хозяина, великого российского архитектора Осипа Ивановича Бове, старый Иваныч служил верой и правдой, старался от всей души, переживал и за работу хозяина, и за вверенный ему дом. Так иссушал себя трудом, так мучился, соблюдая хозяйство при жизни господской, что остался и после смерти своей присматривать за порученным ему когда-то имуществом. 
Сделался Иваныч домовым. Остался домашним духом. Работал положенную домашней нечисти работу. Она иной раз вернее будет, чем бесполезное присутствие вроде бы праведника. Ну, и переживал душой, конечно, за сам Большой театр, в восстановление которого его хозяин Осип Иванович Бове вложил столько души и профессионального умения. Тогда, после реконструкции, проведённой под его руководством, театр открылся шестого января 1825 года представлением «Торжество муз». В этом действе говорилось, как Гений России, объединившись с музами, из развалин сгоревшего Большого Петровского театра Медокса создал новый. Иваныч очень гордился и радовался. Шутка ли сказать, такую работу Осип Иванович завершил. И Иваныч помогал, как мог. Музы музами конечно, но без помощников самого Иваныч дело точно не обошлось. А что вы думаете? Домовые с филюжниками всегда строящийся театр с колен подымали. Больше скажу, и нынче-то куда без такого подспорья?
 

Через девятнадцать лет после смерти Осипа Ивановича Бове, 11 марта 1853 года театр снова горел.
Вот горе-то какое!
И вновь был отстроен, теперь уже по проекту главного архитектора императорских театров Альберто Кавоса. Открыт уже 20 августа 1856 года.
В Большом театре «в основном объём здания и планировка были сохранены, однако Кавос увеличил высоту, изменил пропорции и полностью переработал архитектурный декор, оформив фасады в духе ранней эклектики. Взамен погибшей при пожаре алебастровой скульптуры Аполлона над входным портиком поставили бронзовую квадригу работы Петра Клодта. На фронтоне был установлен гипсовый двуглавый орёл — государственный герб Российской империи».

Иваныч вообще не любил переделок. Ну ладно, Кавос перестраивал театр после пожара. А вот что это за блажь Советам вдруг привиделась?
Тяжело дались ему и  перестройки 1928 года, когда архитектор П.А. Толстых « с целью ликвидации ранговой иерархии посетителей перепланировал ряд лестниц и других помещений здания». 
Что за фантазии без лишней причины театр ковырять? Потусторонние вообще этих перестроек не любят. Недовольство долго сохраняют. Долго к новому порядку привыкают. Ничего не поделаешь! Такая она постоянная в своих пристрастиях московская нечистая сила.
Последняя реконструкция Театра началась 1 июля 2005 года. Предварила её опера Мусоргского «Борис Годунов», 30 июня. (Премьера её прошла 16 декабря 1888 года.)
- Ох! Не к добру это, - думал Иваныч, поддерживая кулису вместе с Занавесочником. - Нет, чтобы балетом каким порадовали, Жизель Адана, например, или оперу какую жизнеутверждающую завели, Глинку, например, «Жизнь за царя» или «Руслана и Людмилу» в конце-концов! Так нет, им фатализьму подавай!
Прав был старый домовой. Как говорится, «предчувствия его не обманули». Да! Да! Иваныч чувствительный был, душевный, красоту видел. В теперешних мастерских Большого театра, бывших когда-то родным ему домом, рабОтал, вставлял в каждый левый верхний угол строящейся декорации осколок зелёного стекла. Ну, вроде как особый знак, что вся работа прошла-де его проверку. Запасы сверкающих кусочков образовались в 1890 году. Ишь на сколько лет хватило!
С детства Иваныч цвет зелёный любил. Как помнил себя, так расцветал душою, как только травка зелёная ложилась в лугах. Такое счастье ему было после холодно-белой морозной зимы упасть в свежесть зелёного луга. И долго лежать, наполняясь силой согревающейся весенним теплом земли.
В Москву попал он совсем мальчишкой. Забрали в 1780 году из имения князей Трубецких, почти что несмышлёнышем, шестилетним мальчишкой от сумасшедшего отца, убившего на полной луне всю свою семью. Один маленький Иваныч остался жив.
Поначалу замотали в старый бабушкин платок и отнесли в барский дом, а потом перевезли в Москву. Больно уж симпатичный был белобрысый смышлёный паренёк. Служить поставили старой барыне.
А потом, когда старая барыня умерла, а у молодой появился новый муж, Иваныч к тому и приставили. Так и прослужил беззаветно-преданно Осипу Ивановичу Бове. Повсюду с ним рядом. И на службе, и дома. Пророс своим хозяином до основания своей бессмертной души, так можно сказать. И стал домовым — не получилось ему отвлечься от земного, всего, что связано с хозяином и с домом его. Такое пристрастие у будущих домовых. Обожают они дома, чуют все их нужды, ухаживают при жизни отменно, а после смерти превращаются в верного пса, стерегущего дом и память своего господина. Решение остаться в жизни мирской далось ему с трудом, всё же крещеный был. Но что-то щелкунуло в душе и …

Так и жил Иваныч в своём бывшем, хозяйском, то есть, доме. Поскольку стали здесь мастерские Большого театра, то безобразил редко, исключительно когда по его мнению отчаянный беспорядок раздавался. В эти редкие случаи путал краски в вёдрах. А так, в основном, помогал мастерам, то доску подсунет, то оборку поближе положит. Никогда отвёртки и шурупы не прятал, на станки ветошь не бросал. Изредка только швеям нитки путал и иголки в игрушечные подушечки втыкал. Можно сказать, что заигрывал. А чего? Мужска натура! Никуды, браток, не делася. Напоминает о себе, хоть и нечисть, прости господи!

Время шло, и в мастерских стали появляться аппараты всякие мудрёные, механизмы прямо какие-то. Чудно, диковинно! Положишь плоскую фанеру вовнутрь этого чудовища, нажмёшь на кнопку, а машина эта сама по себе резные узоры выпиливает.
Потом Иваныч, не дурак же вообще, разглядел, что управляет этой здоровущей штукой одна средних размеров книжица с кнопочками. Страницы в ней не переворачивались, только образы какие-то мелькали, прямо как те, которые потом в декорациях воплощались.
Ох, диковинно! Правду сказать, работники, несмотря на таки чудны приборы, всё же сильно старались. Да, да, да! Иваныча не обманешь. Видел он людей насквозь. У кого-то в середине тела сердце радостное бьётся, у кого-то — всё в черных прожилках, злое.

Как-то так случалось, что люди со злым сердцем в Петровских мастерских не задерживались. Иваныч бывало такое состроит, что весь их норов от злой души наружу так и прёт. Уходили сами, понимая, что не будет им тут ни удачи, ни счастья, потому как стала видна, заметна людям их сердечная червоточина. Иваныч знал, прямо-таки чувствовал, когда его помощь родным мастерским понадобится, чтобы плохого человека от ответственной работы отвадить.
Для этого нужно было состроить им проверку на честность. Шоб выяснить, кто крысятничает.
Перепутает Иваныч нарочно ночью стопки заказов и сидит тихонечко, наблюдает, доложит ли начальнику тот, кому он чужую работу положил, или захапает всю стопку себе, оставив приятелей без заработка.
Куда в серьёзной работе без доверия? Талантливые мастера бывают рассеянными до подсчета денег, и своих, и чужих. Они делом заняты, творчеством. Поэтому должны помогать друг другу и не жулить понапрасну.
Готовился Иваныч к своим проверкам заранее и возникал беспременно со своими проказами, когда желтый ворон на рассвете пролетал мимо его чердачного окна. Если желтый ворон пролетел мимо, значит, понимал Иваныч, всё правильно делает и ждёт его удача. Давно такая традиция образовалась, а с чего она началась, никто и не знал.

Больше всего Иваныч боялся почему-то дирижеров Большого, заходивших изредка в мастерские полюбопытствовать, как идут приготовления к спектаклю. Робел прямо в их присутствии. Раз как-то уронил одному на голову коробочку с приготовленными кусочками зелёного стекла. Уж так любил он свою работу повставлять в левый верхний угол каждой готовящейся декорации по осколочку, что практически всегда носил её с собой.  Происшествие сие расценили, как случайность, и никого наказывать не стали.
А вот в друзьях Иваныч завсегда был с басами Большого. Он, как правило, переезжал на свежей декорации из мастерских прямо на сцену и всегда почему-то был виден исполнителям заглавных партий в том случае, если это был бас. Ну вот прихоть такая кому-то приспичила, чтоб домовой с басами был на дружеской ноге.

Архипыч, главный домовой Малого театра, из всех, принадлежащих Большому, больше всего ценил Иваныча. Это, конечно, при том, что дипломатические отношения имел со всеми. И с феей оркестровой ямы — Шепотуньей, и с колдуном большого занавеса — Занавесочником, и с мелочью всякой — Крепилой, ломавшим стулья и сидения кресел, с Нахалистой,


Depositphotos_89430930_xl-2015.jpg


подрезавшей ленты на пуантах балерин, с Манефикой, путавшей оперных. Вообщем, компания большая.
А последнее время, аккурат после большого ремонта, во вновь открывшемся театре стали твориться всякие неожиданные вещи, свидетельствующие о том, что страшное зло, запрятанное глубоко во времена Альберто Кавоса, каким-то образом высвободилось и воцарилось в пространстве московского Храма искусств.

Глава вторая

Большой горел вновь и открыт был в 1856 году после реконструкции по проекту Альберто Кавоса, главного архитектора императорских театров. Альберто Кавос без сомнения таланту был большого, но, как казалось всегда Иванычу, на дух не переносил имени Осипа Ивановича Бове.
Такое желание имел он затмить собой заслуги великого архитектора, отстроившего почитай весь центр красавицы-Москвы, что как-то непродуманно-жестко относился к строителям.
А потом ведь вот какое дело...
Альберт Катеринович Кавос был про происхождению венецианец.
- Уже и так архитектор, а значит дипломированный маг пространств, при большой власти состоит, - думал Иваныч, - так ещё и полный воз своих домовых возит туда, сюда. То в свою Венецию поедет, в родительский дом на Гранд Канале, то назад в Москву вернётся. И всюду с ним эти шустрые ребятки. Правила свои устанавливать пытаются. Не надо нам ихних порядков венецианских. У нас тут свои.
И опять был прав Иваныч. Не знал он только, что домовые, которых Кавос повсюду возил с собой, были особой природы. Их звали Снатья.

Как известно, самая сильная магия рождается в том случае, когда вода реки, моря, озера близко подходит к человеческом жилью. Венецианская лагуна позволила строить дома «на воде».
И вот уж где было раздолье для водяных фей! Одним прыжком они поднимались в дома венецианских граждан, начинали кокетничать, заводили романы с серёзными венецианскими домовыми.


Depositphotos_2483899_xl-2015.jpg


Начувствовавшись, напереживавшись, могли потом их внезапно бросить, но никогда не отказывали себе в удовольствии родить маленького удивительно красивого домовёнка.
Этих детишек от нежно голубых водяных фей и суровых венецианских домовых называли Снатья. Они были немного похожи на эльфов, особой отцовской суровости не наследовали, имели подобие крыльев, могли очень быстро перемещаться в пространтсве и обладали ещё одним удивительным талантом — могли долго находиться в воде - стакане, графине, наполненной ванне.


BipolarWitchy Babes.jpg


В Мариинском они прижились, а в Большом не задержались. И вот почему...
Поначалу, переместившись на реконструкцию в Большой вместе со своим хозяином, Снатья попытались установить свои порядки. Но команда Иваныча им попрепятствовала.
А чему тут собственно потакать-то? Венецианские домовые постоянно прятали инструмент у плотников. А ведь плотницкая работа одна из самых важных — уж кто кто, а Иваныч-то это знал лучше всякого.
От того, как плотники сработают, зависит звук в театре. Архитектор может самое нужное изобразить, а плотники должны исполнить.
Чудно ещё было то, что Альберто Кавос считался одним из лучших архитекторов-акустиков, может тут он и перещеголял Осипа Ивановича, но всё равно бдительный Иваныч не мог позволить никому возвыситься выше его господина — такова холопская натура — глотку выгрызть за своего хозяина и за его положение. А венецианская Снатья, похоже, особо душой за своего не болела, раз в таком серьёзном труде плотников-работников путала.

Иваныч не знал конечно, хоть и мысли читать умел, но уж больно за большим количеством народа домовому присматривать нужно было — не успевал повсюду. Не знал он того, что сам Кавос замечал, как его Снатья хулиганит, но особых замечаний им не делал — понимал их природу и характер. Заставить их замолчать — всё равно, что уничтожить, обрекая на бездействие.
В Большом не прижились, а в Мариинском, в котором поселились от начала строительства, прижились, сроднились. И даже теперь помогают Главному хранить порядок, потому что считают его очень похожим на Альберто Кавоса.
Без работы, которую себе сами придумывали, они не могли. Кавос это чувствовал и не предпринимал никаких мер — ему с ними было весело.

Весело-то, весело, но в какой-то момент и сами плотники стали понимать, что происходит. Подумали, подумали и привезли с дальнего болота гнилую палку. Выточили из неё фигурку Кикиморы. Уж она-то найдёт управу на венецианских домовых.
Так и случилось.

Depositphotos_174195706_xl-2015.jpg


Снатья были тронуты появлением на стройке тонкой московской феи. О её приближении сообщал тонкий болотный запах серы. Этот запах, так раздражавший Иваныча и его камарилью, был для Снатья отчасти родным — их ближайшие родственники по линии мам, венецианских прибрежных русалок, жили на болотах. Половина из них влюбились в Кикимору, а половину взял на себя Иваныч. Так театр и достроили.
Но при самом окончании работ то ли намучившиеся за строительство плотники всё же решили отомстить хозяину венецианской Снатьи, то ли по забывчивости сотворили это, по невнимательности... Но забили, законопатили укромное убежище Кикиморы и оставили её в заточении на долгие, долгие годы.

Натерпелся народ, чего уж тут! Мужик у нас, Ой! Долгопамятливый. Так-то в глаза покорность проявит, нежно всё покажет, объяснит, скорбно за твою жадность и недальновидность помолится, а потом чего-то такое придумает... У мужика-то свои приёмчики имеются. Никто от ответа не уйдёт.

Прав был Иваныч. Обижены были трудящие мужики на недохлёбу в строительных начальниках. Уважения должного редким мастерам не было. Ответили с душой...
Решились, оставили между брёвен глубоко под оркестровой ямой выточенную из гнилой болотной круглой палки фигурку женщины, Кикимору, призванную навредить хозяевам в уже отстроенном доме.
Испытанный способ, кстати. Вот почему , опасаясь застарелой мести, строителей на Руси чтили по-всякому. Голодом морить работяг и обманывать, не заплатив, не решались. Подход к простому человеку иметь надо, а не только что свою самость холить. Оно, конечно, тоже не возброняется, только умный хозяин должен обо всём думать, а более того о том, чьи руки его прожекты возводить станут. Хорошие руки, не обиженные, — долго дом простоит, хорошо в нём и петься будет, и танцеваться, и просто жить. Во так-то оно и делается...

За долгие годы заключения призванная изначально для устрашения мешавших работе венецианских домовых Кикимора превратилась в совершенно злую ведьму КикимОру, ненавидящую всех и вся, и людей, и домовых, и домашних фей.
Ничего не поделаешь, у всякого своя судьба. Вот так и получилось, что очаровательная волшебная Кикимора превратилась в чудовище, злобную ведьму КикимОру.

Во время последнего ремонта 2005 года саркофаг её был разбит, и она, гневная, тёмная, обиженная и обозлённая, коварная и мстительная, выползла наружу.
Обследовала пространство вокруг, своровала кое-что из заначек бережливого Иваныча и подтвердила, что будет страшно мстить людям, по вине которых и мирная нечисть начинает ссориться друг с другом.

В глухой ненависти уму места нет.
Не приняла она в расчет, что собирается мстить не тем, кто её законопатил, а артистам и всем, кто им помогает. Это не простые люди, а талантливые создатели искусства здесь, прямо сейчас, на сцене.
Какие-то сомнения её на время посетили, но быстро испарились, дав затопить остатки здравого смысла черной, всё прожигающей ненавистью.

Артисты не могли не заметить, что после ремонта обстановка в театре изменилась. Стало трудно работать. Просто невозможно.
И Иваныч знал, чуял своим домовитым чутьём всё происходящее в родном театре. Понял он, что КикимОра во время последнего ремонта, на который миллиарды были потрачены (подслушал он в мастерских) освободилась таки.
Такая тяжесть в воздухе повисла, казалось, что мечется по всему пространтсву Большого невидимый крикливый образ, рассылающий во все стороны черные сгустки зависти к успехам и друг к другу. Удивлялся Иваныч — природа-то у КикимОры женская, а поступки стала совершать мужские.

Чего уж там греха таить! Всякое бывало. И позавидовать могли, и понаушничать, но чтоб такое. Такого отчуждения между сотрудниками театра не было никогда.
Тяжесть и беспросветность повисли в коридорах, погрустнели репетиционные, неподвижно замерли кресла в фойе. Теперь они не придвигались к желающим сесть, а, казалось, всеми силами старались выпихнуть театралов за обозначенные ими пределы.

А уж что тут говорить про фей и домовых! Расшалились не на шутку. Стало их не остановить.
Занавесочник обязательно занавес поддёрнет, чтобы солисту по лицу кистями звездануть. Фея оркестровой ямы Шепотунья ни одного выступления оркестра не пропустит. Перепрыгивая с пюпитра на пюпитр, попутает ноты альтистам. У арфистки будет держать струну в неподвижности, заставляя разговорившуюся арфу замолчать. Крепиле, ломавшему кресла, уже скоро работы не останется, а у Манефики пора ножницы отнимать, а то все мастерские Большого с утра до ночи ленты к пуантам, потревоженным этой непоседой, с утра до глубокой ночи шьют.

Короче говоря, переполошила всё в Большом освободившаяся после многовекового заточения злая КикимОра. А с виду вроде и не сильно злобная. Но очень хитрая и коварная своим пониманием человеческой природы, такая теперь у неё природа.

Вообще-то говоря, весь народ заподозрил неладное.
Первым перенёс глобальное потрясение от действия злой силы бас Альтаиров, когда выходил в «Борисе Годунове» в последней сцене. Происходило что-то невообразимое.
Совершенно вдруг у него перед глазами образовалось голубое покрывало, от которого пошел страшный пар. Сначала он вроде обрадовался — тёплый влажный воздух согрел его раздраженные за спектакль связки, показалось, что допеть будет легко согревшимся горлом. А что за покрывало такое разберёмся в конце, после выступления.
Но через мгновение он понял, что ставший горячим воздух обжигает ему горло. Попытался отогнать голубое покрывало от себя. Со стороны это выглядело ужасно. Оказывается, никто, кроме Альтаирова это облако не видел. Зрителям было непонятно, что хочет Альтаиров, размахивающий перед собой руками. А тот нервничал, сбивался, начал кашлять. Спектакль пришлось завершить скомканно. А напоследок ещё и Занавесочник съездил Альтаирову по лицу тяжелой кистью.

Руководству артист так ничего объяснить и не смог. С горя спустился в оркестровую яму к своему другу из клавишных Грише Мастеркову и всё подробно рассказал. Их разговор подслушала Шепотунья и всё подробно пересказала товарищам по цеху.
Феи и домовые Большого договорились в эту ночь не объедаться и не спать. Нужно было проследить, станет ли входящая в силу КикимОра наглеть и вылезет ли сама на главную сцену.
Ночь прошла спокойно.
На следующий день была устроена срочная встреча с Архипычем из Малого и Никитичем из Центрального детского. Подозрения подтвердились, у товарищей из соседних театров были свои источники информации, - Да! КикимОра на свободе.

Тем временем в театре началась сущая чертовщина. Все ополчились друг на друга. Стали ещё больше подозревать, завидовать, ненавидеть, строить козни. Волна черной ненависти затопила артистов.
Нужно было что-то делать, потому что в такой обстановке, как известно, и домовым с русалками неуютно. Их брату приятно в спокойной доброжелательной обстановке балагурить, и, конечно же, по собственному желанию и по утверждённому главным расписанию. Естественно, без принуждения, да ещё такого невидимо-коварного, каким обладала КикимОра, превращавшего достойную старо-московскую нечисть в полных идиотов.

Глава третья

В связи со сложившейся нетерпимой обстановкой собрались феи-домовые Большого, пригласили товарищей-деятелей Театральной площади. Как говорится, одно дело делаем. И стали думать, как справится с КикимОрой, как выгнать такое очумелое зло с театральных подмостков, как очистить сознание балетных и вернуть неподражаемую силу оперным.
Думали, думали и придумали.
И было это так...
- Раз, - говорит Иваныч, - дух у КикимОры женский, значит нужно театр через балетных выручать
- Ничего похожего, - раздражается Шепотунья, - только оркестр её назад запихнуть и сможет.
- Куда назад, подруга! - возражает Занавесочник. - Того места уже нет, где хранилась Её Вредность. Отремонтировали всё под оркестровой ямой. Навели тебе гламуру деланного. Нужно что-то новое изобразить. Для того тебя сюда и позвали. Я тут вот что смекнул. Нужно, чтобы Иваныч с жестянщиками договорился. Чтобы они сосуд сделали плотный, который потом запаять снаружи можно. Чтобы эта, извините, гадина назад уже не выбралась.

Все в большом изумлении посмотрели на Занавесочника. Никто не ожидал от него такой прыти. И такой сообразительности. Видно тоже настрадался парень, что такую работу ума провернул в своей голове.
Иваныч задумался, предложение Занавесочника показалось ему дельным.
В самый разгар бурного обсуждения, как спасаться от злобной КикимОры, Никитич из Центрального Детского вдруг занервничал, забеспокоился, сообщил всем, что почувствовал вдруг запах серы.
Гниющее болото так пахнет.
А это значит, что КикимОра где-то рядом.
Никитич редко бывал в Большом, только в случае крайней необходимости. Чуйка у него была отменная, а в недомашней обстановке обострялась до отчетливых видений.

Он громко зашептал и резво замахал руками. Домовые с феями попрятались, кто куда мог. Все знали, что лучше КикимОре на глаза без лишней надобности не попадаться. За столько лет в заточении зла она накопила предостаточно и могла повести себя, как угодно, не считаясь с понятиями чести, которые, как выясняется, у нечистой силы почитай повыше, чем у добреньких людей.

На сцену тайком пробиралась КикимОра. Это был вызов. Она во всеуслышание заявила о себе. Она всем показалась. Она заявила о себе.
На шее у неё болтался приёмник, или транзистор — нашла где-то среди ремонтной рухляди. Чудовищное унца-унца неслось с её груди. Это было вторым нарушением протокола. В театре могла звучать только родная музыка — никаких там джазов, попов и унцов. Принесший эти звуки в святая святых должен был быть наказан отдельно.

КикимОра сублимировала. Приняла облик «балерины». Голубая рваная пачка, резкие некрасивые движения, страшная гримаса ненависти на лице.


Depositphotos_310689456_xl-2015.jpg

           
- Ну и ну! - ахал Иваныч, сидя рядом с Занавесочником в засаде. - Во даёт! Так и не скажешь, что в театре столько лет живёт! Дергается, как бомж недокормленный. За все годы заточения отплясывает. Всё! Мне противно. Больше смотреть не буду.
- Ну, Иваныч, ты бы посидел столько лет заколоченным, я бы посмотрел, че ты потом тут творил бы.
- Че творил бы? Я бы нажрался от счастья, что выпустили.
- Это ещё неизвестно. У тебя-то вон норов какой. А в прижатом виде что бы с ним стало — никому не ведомо.
- Знаешь, Занавесочник, ты лучше не болтай, сиди тихо. Чтобы она нас, прорва, не обнаружила.
- И то верно.

Иваныч затаился, но наблюдать за КикимОрой продолжал. А та тем временем села на пол, выключила транзистор, внимательно и хищно оглядела всё вокруг и, не приметив ничего подозрительного, скрылась из виду.
- Ну, вот, всё, кончилось это безобразие. Пока, ребята, я пойду. Устала, - сказала Шепотунья.
- Да, давайте расстанемся на время, обмозгуем ещё раз, что к чему, - заявился Иваныч. - А потом встретимся, обсудим, как быть дальше.

Пока друзья раздумывали, в театре происходили новые неприятные события.
Иваныч распереживался не на шутку, когда выснилось, что двое артистов, отстаивая свою точку зрения, подрались на собрании труппы.
Это была последняя капля. До такого доводить было нельзя. Артист — человек талантливый, но в современной жизни часто подневольный. Именно за то, что решает делиться своим даром, сочетая творчество с монетизацией, беречь его нужно особенно, уважая и оберегая от вских ненужных треволнений.

Наверное, всем членам тайной группы было одинаково тревожно. Да так, что не сговариваясь, они собрались в какой-то вечер на своей завалинке в закулисье.
Обсуждение сложившейся ситуации происходило так бурно потому что больше всех волновался Занавесочник. Он привык кричать. И был так переполнен чувствами, что уже не мог сдерживаться. Шепотунья его успокаивала, показывая особую заинтересованность его состоянием. Так никто и не заметил, как откуда-то сбоку подкралась КикимОра.
- Чего это вы тут шепчетесь? - прошелестел её злобный голос.
Шепотунья задрожала, Занавесочник резко отпрянул в сторону. Архипыч из Малого как-то разом весь окостенел. Иваныч от неожиданности стал извиняться. Один Никитич из Центрального Детского отреагировал более-менее адекватно — ну, это и понятно, всё он помоложе всех был. Так вот, Никитич вдруг встрепенулся, отпрыгнул в сторону, вытянул руки и закричал с выражением в лучших традициях:
- Дражайшая! Ну наконец-то вы нам явились. А то чувствуем, что вы выбрались из заточения, а лицезреть не получается. Не показываетесь.
- А вы чего, ждали меня что ли? - осклабилась КикимОра.
- Да конечно, милейшая! А как же? Конечно ждали! Что за жизнь тут без вас была? Никаких тебе неожиданностей. Никаких приключений. Всё ровно и гладко. А такое не в наших правилах.
- Что верно, то верно. Особых гадостей не происходило. Нужно восстановить справедливость.
- Ну, пойдёмте, - вдруг оживился Занавесочник. - В гримёрках нам, как всегда, еды оставили. Закусим, поговорим. Дамы, прошу вперёд.
- Поздно, - рассмеялась КикимОра. - Я уже всё съела. Придётся вам потерпеть. Может завтра оставлю.
- Голодными в который раз останемся, - заплакала Шепотунья. - Я уже который день не ела. Так значит это ты тут за нас всё хаваешь.
- Следи за базаром, детка, - КикимОра нагло улыбалась.
- Извините, - вмешался Иваныч — где это вы такой такой пошлости набрались? Раньше так не выражались.
- Иваныч, это я от голода, - прошептала Шепотунья.
- Где, где? У рабочих, которые меня освобождали, - гордо заявила КикимОра.
- И что же? - продолжал вкрадчиво Иваныч — Как же ваше освобождение происходило?
- Очень просто. Они уже спешили, проект не отслеживали, долбили всё подряд. Тайную строительную науку забыли, а может и не знали — так что клетку мою разломали ломиком, и сделали это довольно быстро. Вот радости-то было.
- А как теперь думаетет жить? Какие планы? - поинтересовался Иваныч, пытаясь выспросить побольше.
- Мои планы вас не касаются, - огрызнулась ведьма.
- Ну почему же? Всё-таки одним делом заняты, - не успокаивался Иваныч.
- Каким одним? Ты всё стеклянные осколочки вставляешь в декорации. Она музыкантам ноты путает, - пробубнила КикимОра, ткнув пльцем в Шепотунью.- Этот всё в занавесках болтается. Чем там Архипыч занимается, я не знаю. Никитич вообще из Детского. Можно сказать, в нашем деле бесполезно-вредный.
- Неправда! - зарделся Никитич. Мы тоже кое-что можем.
- Чего ты можешь? В кофе сигарету ткнуть? Стул в сторону отодвинуть? Всё это ерунда!
- Ну, а вы тогда чем же заняты, с позволения спросить желаю, - деланно замялся Иваныч.
- Чем? Чем? А я талант разрушаю и мысли хорошие забираю. А вместо них свои гадостные в голову запускаю.
- И как же, извиняюсь, у вас, уважаемая это выходит, - Иванычу всё не было покоя.
- Как? Как? С музыкой мысли свои в голову вкачиваю. У меня ещё со старых времён клей остался особый. Я им к нотам приклеиваю мысли черные, так они попадают в ухо, а там совсем рядом до головы, мозга то есть.
- Но ведь люди сердцем думают. А сердце защищено хорошо.
- Да! Тут у меня недорабочка маленькая есть, - ответила КикимОра задумчиво. - Выручает правда, если сердце у кого-то злое, оно все ноты с черными мыслями слышит. А если доброе, то не допускает к себе — это верно... А чего-то вы тут меня пытаете? Зачем это вам?
- Ну как же, как же, уважаемая? Раз уж вы тут появились, будем работать вместе. Развалим этот чертов театр к его чертовой бабушке! - Иваныч врал и ни один мускул на его лице не дрогнул.
- А... Ну тото же! - зарделась КикимОра ярким румянцем. - Ну, ладно, я пойду. Не дрейфь, - обратилась она к Шепотунье. Завтра жрачки тебе оставлю.
- Спасибо, конечно, - скривилась фея оркестровой ямы и подмигнула Манефике.
- И не кривись, а то заколдую.

Архипыч из Малого вовремя наступил Шепотунье на ногу. Та смолчала, ничего не ответила. Тогда КикимОра, довольная видимостью полной власти, отвалила вглубь театра.
- Ну, вот! Слыхали? - спросил, оглядываясь, Иваныч.
- Ушла, ушла, - прошептал Занавесочник, приблизив лицо к лицам друзей.
- Прямо хорошим быть хочется, пообщавшись с такой ужасной, - прошептал Никитич.
- Так и придётся побыть хорошими. И с людьми посотрудничать, - задумчиво пробубнил Иваныч. - Будем готовить план действий. Встречаемся здесь через неделю.
- Иваныч, я так понимаю, что у нас вся надежда на вас? - спросил Занавесочник перед самым расставанием.
- Похоже, что так. Спасаться нужно самим и театр нужно спасать.
- Да! Да! - зашептала Шепотунья, - она нас всех поодиночке скушает, а потом всё вокруг уничтожит. Я боюсь!
Галантный Занавесочник — откуда что берётся, пообещал позаботиться о даме и повёл её в укромное место кормить объедками, оставшимися от вчерашней бригады электриков.


Глава четвёртая

Решающая встреча заговорщиков состоялась, как было договорено, ровно через неделю. Каждому из членов "группы освобождения" были подробно разъяснены его функции, даны инструкции и на случай непредвиденной ситуации. 
И тут - как хорошо, что всё успели сделать вовремя — Иваныч всех организовал, разом почувствовали запах серы — верный предвестник появления КикимОры.
Когда она каким-то неведомым путём просочилась к месту сбора, её старые знакомые увлеченно играли в карты.
- Опять в дурака режетесь, - презрительно отозвалось страшилище.
- Да!, - кокетливо поправляя шляпку второй принцессы из балета «Ганноверский триумвират», пропела Шепотунья, - режемся. Хотите с нами?
- Вообще-то фея оркестровой ямы могла бы вести себя поскромнее, - проскрипела КикимОра. - Нечего шляпки воровать, нотным листом прикрывайся!
- Ой! Как грубо! А вы-то сами у кого пачку украли?
- Не твоё дело, - прошипела Кики.
- Дамы, не ссорьтесь! - заверещал Занавесочник. - Я вот тоже себе на сегодня кисточку от правой занавески отодрал поносить.
- Все вы тут воры и жулики бесполезные.
- Почему же бесполезные? - пропел Иваныч, сбрасывая бито. - Каждый свои делом занят. Мы вот тут, между прочим, времени даром не теряли и придумали камеру особую. Вот, хотели вам показать. Ну, всё, Крепила, подставляй нос! Я выиграл!
Крепила покорно приблизился к партнёру, получил тридцать ударов по носу и отполз в сторонку, предоставив другу пространтство для демонстрации своего изобретения.

- Ну, что ещё? - недовольно пробурчала КикимОра.
- Ой! Какой у вас маникюрчик симпатичный! - теперь подала голос Манефика.
- Не лезь, - грубо огрызнулась та и сама не заметила, как рядом с ней появился жестяной сосуд, размером с трёхлитровый бидон с крышкой. - А это чего такое?- спросила она в изумлении.
- Вот, дражайшая, - Иваныч и сам не понимал, как такие слова у него с языка сваливаются, - это сделанный нами «Сосуд зла». Мы должны наполнить его вашими чувствами и мыслями, а потом выпускать их помаленьку на людей, по нашим меркам подготовленных. Ну, вы понимаете!
КикимОра сделала умный вид, на всякий случай.
- Объясни подробнее.
- Пожалуйста! - Иваныч засуетился. Он забегал вокруг бидона, заверещал так, как ни разу не верещал с тех пор, как стал домовым. Он показывал, кричал, шептал, махал руками, корчил страшные рожи, и в конце-концов до КикимОры дошло, что в этот бидон, когда он наполнится её злостью и её сутью, эти тупые, ни на что самостоятельное не годные выродки будут всовывать еду и одежду дрянных людишек, чтобы отравить. Используя отравленное, те станут ещё хуже, начнут больше ссориться, заражать других своей гадостью,  передавать свою ненависть третьим. И так пойдёт, поедет всеобщее разложение, в котором уже не будет места для творчества, что и является её главной задумкой. Она ведь так хочет всем отомстить за своё многолетнее заточение. 
Про себя она подумала:
- Ну, ты тупой, Иваныч, совсем тупой, раз так передо мной распластался. - А вслух сказала: - Хорошая идея. Мне понравилось. Так что делать-то надо?
- Ну, для начала сообщите нам пожалуйста, согласны ли вы на такое сотрудничество?
- Согласна, не тяни резину. Я и так тут от тебя озверела. Говори, чего делать.
- Ну, так вот, собственно, если вы согласны на сотрудничество...
- Ты что? Издеваешься, урод? Я же сказала, что согласна!
- Так вот, я и говорю. Если вы согласны...
- …
- Извините! Нужно всунуть в прибор руку. Датчик на боку укажет, смогли ли от вас получить нужную дозу для отравления людей. После этого мы решим, нужно ли ещё будет помещать в сосуд какую-либо часть вашего тела.
- Так! Умник! Блин, я сказку про джина знаю. Ты что это? Задумал меня в этот бидон запихнуть?
- Да что вы! Кому же такая глупость в голову придёт! Но другого пути считать ваш отрицательный потенциал просто нет. Так что не волнуйтесь пожалуйста. Позвольте ручку.
Любопытная КикимОра просунула руку в бидон. Датчик на боку показал наполнение — 30%. Иваныч задумался.
- Ну, говори, чего дальше?
- Не знаю. Что-то у вас с отрицательным потенциалом дела как-то слабовато обстоят.
- Нормально у меня всё. Идиот! Давай, пробуй ещё раз!
- Давайте. Ну, вот, видите? Опять то же самое! Давайте, сделаем так. Вы поднакопите зла, ненависти. Через недельку мы ещё раз встретимся. Возможно, показатели будут получше.
- Ладно, давай. Через неделю здесь же. Подумать только, целую неделю гадить не буду. Но да ладно, ради такого важного дела потерплю.
- Вот и договорились, - сказал Занавесочник, упаковывая бидон в большой ящик.
КикимОра одарила его одним из самых ненавидящих взглядов и скрылась в складках кулис.


Когда серный запах пропал совсем, Никитич затряс головой и зашептал Иванычу на ухо:
- До чего же мерзкая!
- И не говори, - Иваныч, сидя на полу, отирал пот со лба. - Но вроде как заинтересовалась. Дождёмся мы своего часа. Уберём её отсюдова. Театр спасём и артистов сохраним. Более всего за них у меня душа болит. Потому как ходит она повсюду, и зло своё разбрасывает. А артисты-то наши люди доверчивые, наивные, не могут от такой кошмарины в стенах родных защититься. Ну, ладно. Отдыхаем, готовимся. Все всё поняли. Так, быстренько разошлись.

Ещё неделя пролетела незаметно. По театру поползи самые невероятные слухи.
Кто-то говорил, что ремонт сделан неправильно и нарушена аэрация в системе.
Кто-то рассказывал, что иностранные граждане совершили диверсию и понаставили по всему театру какие-то датчики, из-за них артистам тяжело выходить на сцену.
Короче, наслушались домовые с феями всяких ужасов, впридачу ещё подслушали разговор, кого из священнослужителей звать для особой работы с помещениями театра. Пришли в полное перевозбуждение и решили, что правильно всё делают, что нужно им обхитрить КикимОру и удалить её из театра, тогда начнётся снова спокойная жизнь, всем станет уютно работать и вообще воцарится наконец в стенах национального храма искусств достойная его рабочая обстановка.


Встреча с КикимОрой состоялась по плану. Она выглядела совсем обезумевшей от накрывавшей её злобы и ненависти ко всему живому.
Пока Иваныч снова рекламировал свой метод накопления зла в одном флаконе, снова бегал, суетился, махал руками и кричал, Занавесочник отполз в сторонку, открыл крышку на комуфляжном люке, откуда полилась тихая, еле слышная нежная музыка.
КикимОра так была поглощена мыслью, какой уровень дерьма в себе накопила, что не обратила на это никакого внимания. Этому конечно поспособствовал и сам Иваныч. Он бегал вокруг неё, суетился, то всовывал руки в бидон, то вытаскивал их, объясняя, что лучше бы под другим углом их вставить. В конце-концов произвёл измерение. Датчик показал 45% наполнение.
- Ну, что же вы, дорогуша, так мало дерьма-то накопили?
- Как мало? - искренне удивилась та. - Целую неделю, можно сказать, постилась, ни одного мерзкого дела не совершила.
- Ну, не знаю, не знаю. А чего же прибор только 45% накопления ваших ужасов нам показывает.
- Мне-то откуда знать! Это же ты его сюда приволок! Может он не работает?
- И то! - сказал мирно Иваныч. - Сейчас я проверю. Выдернул из сосуда руки КикимОры и впихнул свои. - Да, нет! Видите? Работает, вот у меня 3% показывает.
Он снова тарабанил про количество зла в нём самом, потом впихнул в бидон руки Архипыча. Датчик вообще 1% показал.
КикимОра наблюдала за всем этим с нескрываемым любопытством — уж больно ей было интересно, какие слабаки эти старомосковская нечисть. А все испытуемые и ожидавшие своей очереди наблюдали за ней.

Дело было в том, что тот самый волшебный клей, которым она сдуру похвасталась перед Иванычем был его. КикимОра сама впопыхах забыла, откуда, как, и у кого она его украла. Прибрала в каком-то укромном месте прямо с описанием, как им пользоваться.
Иваныч-то описание составил для своей памяти — вон на сколько столетий сохранка должна была сработать.
А тут такое дело — украли баночку. Но у него-то, как у заправского хозяина, заначки были сделаны по всему театру и мастерским — кто его знает, где волшебством придётся воспользоваться, не всё же с собой таскать.
Иваныч пользовался волшебным клеем, когда наблюдал, что творческий градус в театре падает. Само собой, когда менялся главный дирижер, художественный руководитель, или директор театра. Такие перемены всегда тяжело отзываются на артистах, ведь у каждого начальника свои любимчики, репертуар переделывают.
Вообщем, во все нервные для артистов времена Иваныч доставал свой волшебный клей, пристраивался невидимо в оркестровой яме и очень аккуратно приклеивал к нотам светлую радость, любовь, чувство искренней дружбы, поддержки, взаимопомощи и радости творчества.
С потоком исполняемой музыки приклеенные к нотам чувства попадали в ухо и мозг артистов. Те успокаивались и снова начинали увлеченно творчески работать — в театре восстанавливался покой, гармония и счастье. Театр жив и благополучен творчеством. Его способны создать только люди: музыканты, артисты, дирижеры, художники, декораторы, швеи, костюмеры и вообще все те, кто своей головой, своими руками и ногами делает театр.

КикимОра уже в третий раз впихнула свои руки в измерительный бидон. На этот раз Иваныч их плотно прикрыл и начал колдовать с датчиком. КикимОру начало потихоньку мутить. Она заметалась, задёргалась, навострила уши и услышала нежные звуки.
На глазах ей становилось всё хуже и хуже.
И тут она поняла. Рванулась со всей силы в сторону, глазами попыталась найти музыкальный источник. Ей нужно было понять, найти, откуда движутся к ней склеенные с творчеством ноты.
Она так корила себя за болтовню. И теперь сама получила. Музыка, склеенная с добром, счастьем и творчеством, попадали в её сущность, наполненную злом и ненавистью, действовали на неё разрушающе.
КикимОра таяла на глазах. Исчезала сантиметрами. И окончательно пропала на глазах у изумлённой происходящим Шепотуньи.
Её растаявшую суть, то есть остатки её втянуло к крепко прижатым и уменьшившимся до нереально малых размеров рукам в тот самый измерительный бидон.

Конечно, ни Шепотунья, ни Манефика никогда бы не позволили  себе сомневаться в талантах и связях Иваныча, - ведь это он всё придумал и нужных людей подключил.
Но чтоб вот так всё произошло натурально у них на глазах — раньше вообразить себе такое было просто невозможно.
Остаток голубой рваной пачки Занавесочник засунул при помощи пинцета в бидон, туго притёр плотную крышку, которую на следующий день жестянщик Андрей из Петровских мастерских Большого театра запаял крепко-крепко и отправил со своим братом-охотником в тайгу.
Тот трезво оценил опасность ситуации, вызвался помочь и закопал запаянный бидон на заброшенном участке непролазной тайги. Так и случилось!


Эпилог

А в театре, освободившемся от злющей ведьмы, воцарилось спокойствие и счастье.
Балетные исполняли, оперные славили.
Репертуар утвердили. Старое начальство уволили.
Вернулось уважительное отношение друг к другу. Все работники театра стали очень внимательны и к себе, и к другим, и к процессу репетиций, подготовки к выступлениям.
Освободилось место для творчества.
И оно пришло, новое творческое начало, увлекая в свой превосходный, исключительный мир.
Искренность и теплота растопили непонятливый лёд искупления.
А старо-московская нечисть, восстановив своё доброе имя, доказав, что тоже кое на что способна, теперь регулярно получала в награду за содеянное объедки со стола гримёрной и буфета.
За общей ночной трапезой Шепотунья, Манефика, Крепила, Занавесочник, Архипыч из Малого и Никитич из Центрального детского с тех пор встречались чаще. К их тёплой компании прибилась и тихо-тщеславная Вертунья из театра Станиславского. Ну как же! Они ведь теперь такие герои! Обещала рассказать что-то интересненькое.
Во время бесед и разговоров улыбались, важно кивали, переглядывались и поддерживали друг друга ахами и охами, вспоминая, сколько сил потратили, чтобы избавить родной театр от невесть откуда свалившегося зла. При этом уважительно поглядывали на главного.
- Да! Чего уж тут говорить! - важно рассуждал, подтверждая их мысли, Иваныч, главный домовой Большого, - есть кому постоять за здоровье и благополучие артистов...
И дай-то Бог!



Понравилось? Поделись с друзьями!
А еще можете поделиться своим мнением...
Текст сообщения*
Загрузить файл или картинкуПеретащить с помощью Drag'n'drop
Перетащите файлы
Ничего не найдено
Защита от автоматических сообщений
Похожие записи
Сказки
Новогодняя сказка про Любовь и Кота
Кто знал, что последняя неделя 2010 года преподнесёт нам столько неожиданностей и каверзных в своей нескончаемости сюрпризов..
Сказки
Мишенькины сказки. Новое знакомство.
В один большой подмосковный посёлок на свежий воздух переехал жить мальчик Миша. Все звали его Мишенька.
Сказки
История про КикимОру. Легенды Большого.
В мастерских Большого театра, что в Петровском переулке, расшумелся домовой. Столько лет всё шло спокойно, и вдруг на тебе — полки отваливаются, станки по обработке дерева сами включаются...
x