Капля мускуса на пальто

Преступление

Тёплым ясным сентябрьским вечером у Иванова умерла жена. Он совершенно не плакал на похоронах. Когда увидел её мёртвой, то удивился. Никогда не думал, что сам проживёт дольше. Они были вместе двадцать лет, и все эти годы, а также предыдущие шесть лет он ненавидел её и мстил как мог, просто находясь рядом, отгородив её от целого мира, не дав никому другому занять это место. Дочка тоже не плакала — она ненавидела их обоих. Плакала мама Иванова, свекровь. Она знала, какой страшной жизнью живёт семья её сына, но уже ничего не могла поделать. Последнее время она особенно часто вспоминала, как много лет назад, когда её Максим учился в шестом классе, обнаружила на его портфеле прилепленную жвачку. Времена были трудные и голодные, денег в семье не хватало, экономили на всём. О какой жвачке могла идти речь? Невозможно было на такую ерунду тратиться, и она помнила, что долго ругала сына за то, что он позволил себе съэкономить на еде и купить «эту гадость, да потом ещё и на портфель прилепить. Мол вот, смотрите какой я богатый, жвачку себе жую и плевать мне на всё». 

— Максим, как ты мог позволить себе такое? — Горько кричала она на расстроенного парня. — Это ведь как будто целое яблоко прожевал и выплюнул. Никакого прока от этой жвачки нет. Просто зазря потраченные деньги. Понимаешь ты это или нет? Мы с отцом убиваемся на работе, хотим жизнь вам хорошую создать, а ты шиковать себе позволяешь? Да ещё и издеваешься над матерью. На портфель эту гадость прилепил. На, мол, смотри — делаю, чего хочу и плевать мне на то, что мы бедные.

Максим был умным мальчиком и очень любил мать, ему не нужны были лишние проблемы. Он горько плакал от обиды и изо всех сил пытался объяснить, что он сам не покупал себе жвачку, что свято чтил свой уговор с родителями — не тратиться на ерунду, тогда, может, к осени велосипед осилим. 
Пытаясь перекричать взрослых, а к отчаянному крику матери подключился и отец, а потом и дед с бабушкой, Максим пытался объяснить, что это Маринка прикрепила ему на портфель свою жвачку, но мать уже несло. Её горький, ставший визгливым и пронзительным голос разносился по всему дому, даже тётя Фая с пятого этажа прибежала. Позволить себе такую мощную разрядку по совершенно ничтожному поводу и остановиться сразу, было не в её власти. 
Она уже поняла, что Максим не предавал её, не нарушал той договорённости, к которой они пришли два месяца назад, что он не покупал никакой дурацкой жвачки, и уж тем более и в мыслях-то у него не было издеваться над матерью и устраивать какие-то демонстрации. Но вот так уж случилось. 
Она кричала на сына, а потом уже в его лице на мужа за все обиды, которые пришлось от него перетерпеть, и на прежнего любовника, заразившего её гонореей десять лет тому назад. Просто всё свалилось в одну кучу. 
Ужасно. Стыдно. Устроила парня козлом отпущения за все мужские грехи, коснувшиеся её в жизни. А потом сделала вид, что не слышала его объяснений, и, продолжая играть в обиду, хотя отчетливо понимала, как была не права, отправилась спать. 

С тех пор Максим замкнулся в себе. Дома стал предельно вежливым, утроил усилия в школе, выбился в отличники и стал всё свободное время проводить с Мариной, той самой девочкой, которая для смеха прилепила свою собственную жвачку Максиму на портфель. 
Конечно, в то весёлое детское время ей и в голову не могло прийти, как эта детская шалость может повлиять на её собственную жизнь.
Их дома стояли рядом. Марина жила в десятиэтажном цэковском доме с роскошным подъездом и консьержкой в отдельной комнате у входа. Ивановы жили в доме по соседству. Это была кирпичная пятиэтажка с пристроенными к каждому подъезду снаружи лифтовыми шахтами. 
Старшая Иванова рассказывала подругам на своей работе в ближайшей сберкассе, что мужу от гаража предлагали большую трёхкомнатную квартиру в новом доме в Жулебино. Но они отказались, потому что их теперешний дом с толстыми стенами — тёплый, и в центре. Рядом Тверской бульвар, Бронные улицы, английская спецшкола, в которой учится Максим. 
Уставшие женщины вяло слушали её пространные рассуждения на эту тему, но про себя удивлялись, почему бы не переехать-то в большую квартиру, пусть и в Жулебино. Было бы, где разместиться родителям, двоим детям и престарелым дедушке с бабушкой. Сейчас-то они жили в двухкомнатной. В маленькой комнате спали дедушка с бабушкой. У дедушки была тяжелый бронхит, он постоянно кашлял. У бабушки была открытая язва на ноге. Её постоянно чем-то мазали и бинтовали, она ужасно пахла. Казалось, что этот специфический запах пропитал всю маленькую комната, ванную и кухню, в которой на верёвках, растянутых почти что под потолком сушились стираные бинты. 
В большой комнате спали мама, папа, Максим и его маленькая худенькая и очень больная сестра Ира. Она занималась по школьной программе на дому. К ней приходила учительница Антонина Михайловна, очень высокая и худая. Она всё время жаловалась, что ей не везёт с мужчинами, из-под юбки у неё торчала комбинация, и плохо пахло изо рта. Занимаясь с Ирой, она всё время пила чай с сушками, учила всех жить, давала рекомендации бабушке с ногой. С удовольствием получала подарки к Новому году, Дню учителя и 8 марта.
Дома заниматься было негде, и Максим уходил после школы в библиотеку. В читальном зале было тихо, спокойно, никто не мешал. Возвращался домой после закрытия читального зала и сразу ложился спать. Учиться в английской спецшколе и быть отличником — никто не знал, чего это ему стоило. Но он очень старался и терпел, терпел, терпел, осознав в какой-то момент, что помощи ему ждать неоткуда. 
Тот страшный скандал с матерью, а ведь до некоторых пор он думал, что мама — его главная защита в этой жизни, всё поменял. Максим решил, что мама его предала, унизила, и никак не объяснившись потом, разрушила его мир, став чужим ему человеком. Он потерял её. Его привычный мир рухнул. И виновата в этом была Марина Чвыркина, спровоцировавшая тот самый конфликт со жвачкой. Отныне его главной целью в жизни стало отомстить Марине за разрушенный мир, но только так, чтобы при этом получить максимальную выгоду, и чтобы об этом никто не догадался. Это было сложной задачей. Но Максим знал, что справиться. 

Классы в школе, где учились Максим и Марина были смешанными. В них учились и простые дети из пятиэтажек, хрущевок, и дети из цековских и кооперативных домов московской элиты, «московский рафинад». Так за глаза называли детей из шикарных ведомственных домов, в которых не было коммунальных квартир. У довольных кормленных детишек всегда были красивые ручки, модные рюкзаки, магнитофоны, кроссовки, большие тёплые свитеры и стёганые куртки. Одним словом все атрибуты модной жизни подростков. Максиму стоило большого труда и исключительного напряжения душевных сил сохранять видимое спокойствие рядом с этими разодетыми хлыщами, у которых в квартире домработница жила в отдельной комнате с окнами.
Максим Иванов был очень хорош собой. Красиво подстриженная аккуратная русая челка, которую он тщательно отработанным резким движением руки закидывал к назад, стройная статная фигура с широкими мужественными плечами, небольшие, но очень яркие пронзительные голубые глаза. Он очень нравился Марининому дедушке, бывшему лётчику, генералу КГБ, получившему в своё время квартиру на всю семью в небольшом но очень уютном семиэтажном цековском доме. Их квартира была на 3-м этаже. Окна, естественно выходили во двор. Под окнами росла ель, и был разбит очень красивый цветник, за которым дворник ухаживал с особым рвением.
Всем казалось, что Максим увлеченно ухаживает за Мариной. Носит портфель, провожает до дома, приглашает в кино и дарит шоколадные конфеты. Они виделись каждый день, подолгу не расставались, очень привыкли друг к другу, но Максим знал, что его сложное отношение к Марине вызвано несколькими чувствами. 
Первое и самое главное. Он больше всего на свете хотел жить в том мире, в котором жила она. Единственным способом пробраться в него — стать ей нужным. Нужным настолько, чтобы она не мыслила своей жизни без него. 
Второе — он очень хотел стать нужным её семье, чтобы доказать своим родственникам, что они сделали большую ошибку, обращаясь с ним не по праву грубо и неуважительно. 
Третье — он хотел отомстить ей за тот самый скандал, который устроила ему мама, обнаружив прилепленную жвачку к его портфелю. Это было Маринкиных рук дело, и её баловство положило начало концу их доверительных отношений с матерью. 

После той жуткой ругани, в которую постепенно оказалось втянутой вся семья, он каждый день сознательно мстил ей за ту мерзкую жвачку и скандал с мамой. Дарит цветы — и вдруг один ломается. Идут в кино — вдруг ни с того ни с сего у него заболевает живот или подворачивается нога. Приходится вернуться домой. Очень обидно, ведь билеты были куплены за неделю. Все мечтали посмотреть этот модный фильм. Несёт её портфель — и вдруг случайно роняет его в лужу. 
Всем неприятным неожиданностям всегда находилось объяснение. И никто ни о чем не догадывался. Только старшая Иванова понимала, что что-то не так, как-то странно ведёт себя сын со своей любимой, какая-то фальшь присутствует в его отношении к потенциальной невесте, только та ни о чем не догадывается. Но поговорить с сыном по душам никак не получалось, не хватало времени. Ей очень хотелось объяснить в конце-то-концов, что это она сама виновата — раздула тот несчастный скандал из-за жвачки. Она понимала, что нужно извиниться перед сыном. Из-за какой-то ерунды и её несдержанности произошло что-то очень трудно поправимое. Причем чем больше времени проходило после размолвки, тем всё более неконтролируемой становилась ситуация. 
Но то ли не могла найти подходящего времени, чтобы спокойно поговорить, то ли стыдно и неудобно было просить прощения у сына. Одним словом никак не получалось поговорить по душам, вслух признать свою ошибку и попросить у сына прощения. 
На отца Иванова надежды не было. Он был очень рад, что оказался таким прозорливым в молодости. Не зарился на красивых девчонок, а рассмотрел в невзрачной молодой женщине такой талант самопожертвования. В ней он нашел отчаянную домработницу, мать для своих детей и няньку для престарелых родителей. 
Сексом её не баловал, благо условия жизни к этому располагали. А последняя любовница Таисия Николаевна, сменная дежурная по гаражу его вполне устраивала. Её огромная грудь притягивала взгляд, раскинувшиеся на ширину среднего бампера бёдра волновали его скромное мужское достоинство. Что притягивало в Иванове Таисию Николаевну сказать трудно. Может, он хорошо читал стихи?

Когда стало заметно, что девочка из цековского дома принимает ухаживания Максима, старшему Иванову стал интересен сын.
- Ишь ты, хваткий какой — рассказывал он Таисии в гараже. — Такой молодец! И ты знаешь, с подходцами! Окрутил девчонку, родители даже не пикнули. Она теперь без него шагу шагнуть не может. Слушается его во всём.
— Может у них любовь — робко заступалась Таисия. 
Вообще-то во время всего разговора её занимали совершенно другие мысли. Ей пошили новый лифчик на заказ. Плохо работала застёжка. Это её очень беспокоило. Ведь если застёжка сломается, то платье от внезапного напора освободившейся груди сразу лопнет. А если это случится на работе, когда она будет выписывать наряд очередному водиле? Вот разговоров-то будет. И как тогда идти домой? 
Из-за наплыва таких тревожных мыслей разговора о сыне Иванова не получилось. Хотя на самом деле ей было всё очень интересно про богатых из ЦК. У неё в своё время был ухажер, который работал шофёром у большого партийного начальника. Уж он ей порассказывал об их красивой жизни.
А отцу Иванова очень хотелось породниться с Марининой семьёй и побывать в гостях в качестве потенциального родственника. Вот уж разговоров было бы в гараже. Ему очень нравилась Маринина мама. Несколько раз он видел её на родительском собрании. Стройная, лёгкая, прямо какая-то воздушная, роскошная, из какого- то совсем другого мира, чем его жена и Таисия. Она казалась совсем молодой, садилась в машину своего отца-генерала и уезжала, оставляя за собой волшебный шлейф чудодейственных духов. Чем занимался её муж, никому не было интересно, потому что главным в семье был старый генерал КГБ.
Максим Иванов знал, что дедушка-генерал к нему благоволит. На третьем курсе института он сделал Марине предложение, которое было немедленно принято дедушкой. Марину никто даже не спросил. В подрастающем Максиме дед видел себя в молодости. Сходство действительно было. Свадьба была роскошной. Устройством её занимался дедушка-генерал. Родители Марины прилетели из Монголии. Успели во время. С трудом пробираясь по карьерной лестнице, Маринин папа добился не без участия тестя конечно же, поста первого секретаря в Посольстве СССР в стране самых выносливых скакунов и самого здорового с точки зрения специалистов кумыса. Им рекомендовали умываться монгольские косметологи. Маринина мама попробовала однажды, получила дерматит лица и вернулась к испытанной системе ухода Живанши, благо была возможность заказать любые косметические средства по дипломатическим каналам. В Монголии не было моды, но внутреннее чутьё и немалый опыт по поиску хороших вещей, отработанный в Москве с спецмагазинах и ателье, позволил Марининой маме выписать из Парижа кучу нужных и красивых вещей к свадьбе дочери. 

Молодые были очень красивыми и нарядными, выглядели счастливыми, только за 20 минут до росписи в ЗАГСЕ жених, поправлявший соей невесте край платья, ухитрился каким-то образом порвать фату. Её быстро подштопали и попросили фотографа снимать невесту преимущественно с правой стороны. Марина расстроилась, но не сильно. Она уже давно привыкла к тому, что у Максима руки растут не из того места, и относилась к этому с сочувствием.
Незадолго до смерти она почему-то вспомнила о всех случайностях, которые так отравляли ей жизнь и решила спросить, в шутку конечно, за что он так её ненавидит. Максим очень спокойно и внимательно отнёсся к вопросу, и тщательно перемешивая бульон с разваренной лапшой ответил:
— За жвачку.
— За какую жвачку, Максим? — потрясённая Марина поняла, что её шутейный вопрос получил правдивый и абсолютно серьёзный ответ. Ещё она поняла, что её страдания увеличатся. Но решила не уходить от разговора. Она болела уже 2 года. Было 2 тяжелых операции. Удалили все женские органы. Но болезнь находила новые тайные тропы и разрушала её организм с удивительной быстротой. Растрескавшиеся губы молодой женщины еле открывались. Последняя химия была особенно тяжелой. А боли не проходили.
— А помнишь в шестом классе. Ты прилепила мне на портфель пережеванную жвачку.
— Господи, и что?
— У нас был страшный скандал с мамой. Она тогда меня очень долго и сильно ругала. Этот случай расстроил все наши с ней отношения. И виновата в этом ты.
— Максим, не пугай меня. Ты что, на полном серьёзе всё это говоришь? Мы ведь тогда детьми были. Просто шутили.
— Это у тебя с твоим дедушкой получалось просто так шутить. Ты жила ни в чем не нуждаясь, не заботясь о том, что есть и что на себя надеть. У нас была совсем другая жизнь. Мы спали вчетвером в одной комнате, были лишены элементарного, и я всё детство ходил голодным.
— Так ты что, решил сделать меня во всём виноватой? Столько лет молчал. Ничего не говорил. Почему же ты на мне женился? Почему ты мне ничего не сказал тогда и потом?
— А что я тебе мог сказать, дорогая? Что всю жизнь стремился к сытой и спокойной жизни? Что уже в детстве нахлебался дерьма по уши? Ты знаешь, что такое гнойные бинты, стиранные много раз. Ты знаешь, что такое кислые щи, которые нужно есть пять дней подряд, потому что сварили огромную кастрюлю, а есть больше нечего.
— Но я же не виновата, что дедушка мой генералом был.
— Нет, виновата. Потому что, я так решил. Мне так удобно. Ведь у тебя вообще не было проблем в жизни. А раньше ты и слушать бы меня не стала и начала бы издеваться.
— Откуда ты знаешь, что я стала бы делать? — Маринин голос дрожал. Почти что угасшие глаза ожили неподдельным изумлением и гневом. Бульон вытекал изо рта по бокам струйками. — Оказывается, ты меня никогда не любил. Ты меня всю жизнь ненавидел, да? Ответь мне в конце-концов правду!
— Да, я тебя всю жизнь ненавидел. Я привык к этому чувству. Оно в меня вошло. Ты расстроила мои отношения с мамой. Она перестала меня любить, посчитав, что я предал её. И теперь я рад, что ты смертельно больна.
Максим заботливо поправил ей подушку, вышел из комнаты и позвал сиделку. Та продолжила кормить Марину, из глаз которой текли слёзы. Казалось, им нет конца.
— Плачь, Мариночка — приговаривала Нина Ивановна. Она давно работала сиделкой у тяжело больных. Отдавала им всю свою любовь и заботу. Детей у них с мужем не было. Бог не дал. Нина Ивановна не знала, может быть, она в чем-то виновата перед Создателем? И пыталась всю жизнь искупить свою возможную вину тяжелой работой. Душевных сил хватало. Она упорно изнуряла себя, искупая неосознанную вину, помогала семьям, безысходно уставшим в нелёгкой борьбе за жизнь родного человека. 
Нина Ивановна много повидала на свете и очень хорошо чувствовала, что в этой с виду благополучной семье не всё в порядке. При внешнем участии, любви и заботе от Максима веяло такой холодностью по отношению к жене, что казалось всё замерзает вокруг, когда они вместе. Им было всего по тридцать пять лет. Дочери — шестнадцать. Уже полгода она сидела на героине. Из дома потихоньку пропадали какие-то вещи. На прошлой неделе у Нины Ивановны пропала зарплата за 3 недели. В следующий раз, решила она, при получении будет прятать деньги в лифчик, а то опять малая скрадёт. 

Марина отказалась доедать бульон, и не мудрено. Её начало тошнить.
— Ниночка Ивановна, идите, я подремлю.- Губы еле шевелились.
— Дремлите, Мариночка. Я уберу тарелку и посижу рядом. Буду держать вас за руку.
— Спасибо, — Маринины глаза закрылись.
Нина Ивановна понесла тарелку в кухню. Зазвонил телефон. Это была бабушка-генеральша. Много лет назад они оставили квартиру внукам и переехали в коттедж с башенками рядом с Москвой. Строили посёлок солдаты, и надо сказать, постарались для родного генерала на славу.
— Жизнь на свежем воздухе окрыляет, — говорила Маринина бабушка. Она была недовольна страшной болезнью внучки, и в разговорах с подругами чувствовала себя неудобно. Она привыкла, что у неё всё хорошо, обо всём можно легко и беззаботно беседовать. А тут такое! 
Внучку не видела давно, ссылалась на страшные боли в суставах, которые, однако, не мешали ей встречаться в бассейне со своими подругами. Марина всё понимала и не обижалась. Уж кто-кто, а она очень хорошо знала свою бабушку. Более черствую и безразличную к проблемам других женщину сыскать было трудно. 
Родители давно и безвыездно жили за границей, переезжая из одного Посольства в другое. На Родине с ними простились надолго. Никто не знал, сколь и в какой мере Государство будет нуждаться в таком работнике, как Маринин папа. Пока он был очень востребован. И дай Бог!
Маринина бабушка сухо поздоровалась с Ниной Ивановной. Она знала, что эта сиделка её, мягко говоря, недолюбливает, и грозным голосом спросила, как Марина.
— Доктор сегодня был. Максим кормил Мариночку. Потом уехал на работу. Сейчас она спит.
— Знаю я, на какую работу он уехал.- Не дослушав слова Нины Ивановны сказала бабушка-генеральша. — Ладно, заеду завтра, поговорю с ним.
— Вы бы сегодня заехали. Не знаю, доживёт ли Мариночка до завтра.- Голос Нины Ивановны дрожал. Она едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Ей так было обидно, что эта бедная молодая женщина совсем одна, что никого из её родных не волнует, что с ней происходит. Она была лишена того тепла, которое так нужно здоровым и без которого так тяжело больным.
— А вам и не надо знать. На это врачи есть. — Каменный голос бабушки звучал спокойно и уверенно. Завтра заеду к обеду. Скажите Максиму, пусть ждёт меня внизу, в два часа.
— Да передам, конечно. Извините, кажется, меня Марина зовёт. — Не дослушав ответа, Нина Ивановна бросила трубку и побежала в комнату.
Лёжа на приподнятых подушках, Марина с широко открытыми глазами тяжело дышала. Глаза её были полны просьбы и мольбы. Нина Ивановна подбежала, как можно нежнее взяла за руку бедную женщину и ласково спросила — Ну что Мариночка, сделаем укол?
Поглаживая руку, она ждала ответа. У неё всё было готово для инъекции промедола, он снижал боль, помогал немного. Марина покачала головой:
— Не надо. Я ухожу. Ниночка Ивановна, откройте мою тумбочку, там папка. В ней три тысячи долларов. О них никто не знает. Возьмите их. Я вас прошу.
— Мариночка, деточка моя, не нужно. Узнает кто — меня обвинят, что украла. Не нужно.
— Нина Ивановна, не спорь. Возьми деньги. Иди, позови мне отца Владимира. Я вас дождусь. Деньги отнеси себе домой. Отцу Владимиру дай 500 долларов. Они здесь в ящике, приготовлены для него. Делай быстро. Прошу тебя.
Нина Ивановна сделала всё, как обещала. Марина умерла в семь вечера, после всего положенного для отпускания грехов обряда. Проститься с Мариной успела только дочь. В этот день она пришла раньше, чем обычно, и не обдолбанная. Какое-то чувство, похожее на любовь заставило её прийти домой в необычное время. Колоться она не стала, что-то не пошло, и очень раздражал Вик. Он сделал себе пирсинг, ей не понравилось, а он хотел, чтобы его хвалили.

Поминки устроили в кафе недалеко от бывшего цековского дома. Бабушка-генеральша впопыхах забыла приколоть на костюм свою любимую брошку — дедушка-генерал орал с самого утра. На кладбище он напился и тихонько плакал за столом, сидя на почетном месте рядом с мужем-вдовцом. Родители умершей не успевали прилететь на похороны. В своей заграничной работе они принимала у себя «высокую делегацию» из Москвы.
Вечером Максим ждал у себя Тамару — квартира была свободна. Тамара работала в агентстве Рэд старз. К своим 26 годам была обучена всем премудростям сексуальных утех, которые за последние пять лет так полюбил Максим. Ну а Тамара в свою очередь очень полюбила квартиру Максима в центре около Тверского бульвара. В соседней комнате спала нагероиненная дочь. Максим предвкушал особое удовольствие начавшегося полового акта. Раздался телефонный звонок. Он взял трубку. Звонила мать. Голос старшей Ивановой дрожал:
— Максим, дорогой, как ты там? Очень жалко Мариночку.
Минута молчания.
А затем спокойный и уверенный голос Максима произнёс:
— Пошла вон, старая дура.
Предвкушая приближающиеся удовольствия и испытывая странное облегчение от всего произошедшего, он выдохнул и сказал:
— Теперь я с тобой в расчете. И не звони мне больше.
Старшая Иванова положила трубку, встала с дивана, надела тапочки. Вышла на балкон, с трудом перелезла через перила и упала вниз. Она успела подумать, что Бог отправляет самоубийц в ад. Но земные мучения ей были уже не под силу. Состав своего главного преступления она оценила уже давно.

Грибы

Тёмной ночью на пригорке возле Пятницкого шоссе напротив кладбища за поворотом на «Светлые горы» прораб Петров Фёдор Петрович справлял малую нужду. Да, да, прямо на улице. Строители — народ неизбалованный, терпеливый, могут и на улице помочиться. Делал своё важное дело Петров долго и с большим удовольствием. Струя была мощной и напористой, каждая следующая капля подгоняла предыдущую, и это очень радовало Федю Петрова. Две недели назад ему исполнилось 50 лет. Жена Лида устроила громкий юбилей по случаю дня рождения мужа, было много гостей. После официальной части, когда уже все расслабились и слегка подвыпили, стародавний друг Саша Пушкин очень тихо по секрету пожаловался на свою грозную болезнь, которая называлась «аденома предстательной железы». Про такую хворь Фёдор Петрович никогда ничего не слышал и очень удивился, узнав что главным симптомом является то, что с виду здоровый мужик выделять ненужное начинает частями.
— Как это так? — удивился он.
— Да очень просто,- горестно покачал головой Пушкин. — Захотел — ищи туалет или на крайний случай кусты, и устраивайся поудобней. Сначала вроде бы ничего, только струя вялая, потом всё останавливается. Продолжить хочешь, но не можешь. Понимаешь, что ещё не всё вытекло, только деваться некуда, нужно ждать. Все врачи говорят, что придётся операцию делать. Боюсь я очень.
— Погоди ты. Чего про операцию говорить. Может ещё полечить как-то можно, к другим врачам сходить.
— Да был я у разных. Все говорят одно и то же, — знающий Пушкин грустно и обреченно покачал головой.
Фёдор задал ещё несколько вопросов, старался затянуть разговор. Его на самом деле заинтересовало, где находится эта простата и для чего она. Саша Пушкин как-то вскользь упомянул, что простата там, откуда появляется чувство желать женщину, но Фёдору это было непонятно. Он, если уж начинал желать женщину, то чувствовал это всем своим существом от пяток до кончиков волос, ну и конечно известным местом, которое ощутимо увеличивалось в размере, но простаты на нём не было, он бы заметил. Кроме того, он каким-то двадцатым чувством понимал, что такая болячка может случиться с каждым взрослым мужиком, и очень насторожился.
Договорить им не дали. Тут, как водится, по своей обычной привычке влезать, когда не просят, продолжению такого важного разговора помешала Катя Пушкина, Сашкина жена. На юбилей Фёдора она пришла в новом красивом платье. Его нужно было срочно всем продемонстрировать. Удобнее всего это было сделать в танце. Для этого ей очень подходил высокий и красивый Петров.
Отвечая на её приглашение, Фёдор Петрович стал уже подниматься со стула, но поймал на себе грозный взгляд жены Лиды. На секундочку замешкался, но никак не смог отказать фигуристой Кате. Она так ловко в танце прижималась к нему грудью, что вся его «простата», ну ведь в ней же дело, оживала и взвивалась вихрем вверх, прямо била в голову.
А так как Сашка Пушкин всё время приставал к его Лидке и с завидным постоянством хвалил её фирменные пирожки, Фёдор решил, что Катькины прижимания в танце будут совсем не лишними, станут их самым большим секретом, и хранить его он будет долго, до следующего чьего-нибудь юбилея.
Катю очень устроило, что именинник отреагировал положительно на её приглашение. Она давно мечтала, чтобы её Сашка приревновал хоть к кому, а лучше к Феде Петрову. А заодно ещё и Лидке хотелось отомстить за её гадкие, но очень вкусные пирожки.
Ну, никак они Кате не давались. Она сто раз переписывала рецепт, всё думала, что есть в нём какой-то секрет, и всё пробовала и пробовала колдовать с тестом. Но напрасно.
Тесто никак не хотело подходить, начинка высыпалась, пирожки получались неаккуратными, кургузыми и очень невкусными, хотя она всё делала, как положено. Потом Лида устала, поняла, что печь пироги — это не её, и стала завоёвывать внимание мужчин по-другому.

Юбилей прошел более-менее гладко, жизнь вошла в свою колею, но разговор с другом Пушкиным Фёдору запомнился и очень сильно не понравился. Он так отчетливо представлял себе эти страшные симптомы, что начинал каждый раз волноваться, когда снимал штаны за малым делом, и безумно радовался тому, что делает это громко, мощно и с удовольствием.
Саша Пушкин рассказал, что при его болезни только спустя полчаса начинаешь чувствовать, что мочевой пузырь свободен. Петрову это тоже было непонятно, но он и мысли не допускал, что Сашка врёт. Как такое вообще придумать можно? Это можно только испытать, прочувствовать и прострадать.

Пришла настоящая зима. Выпало много нега. Мужикам-строителям прибавилось работы.
Каждое утро нужно было сначала разгрести снег на подходе к складированным доскам и арматуре. На это уходило время, все нервничали и часто ругались. Сроки строительства подпирали.

Фёдор Петрович закончил своё дело на морозе, натянул штаны и начал думать.
Два часа назад он усилием воли прекратил лаяться с рабочими. Они требовали денег. Но прораб не мог с ними расплатиться.
Те деньги, которые сегодня утром перед отъездом ему выдал хозяин на расходы, он отдал своей жене Лидке. Она скандалила уже месяц, хотела шубу как у Дашки Матвеевой с Тихорецкой улицы.
Что уж ей так в этой шубе понравилось, Фёдор Петров понять не мог, но точно знал, что другого выхода у него не было. Деньги отдал.
Лидка заколдовала его давным-давно и имела над ним такую власть, что просто ужас какой-то. Много лет он пробовал для отвлечения своего внимания от жены переспать с другими женщинами, но каждый раз во время процесса ему становилось неинтересно, а иногда даже и противно так, что он вставал и уходил.
И ему было совершенно наплевать, кто и что о нём подумает. Маша Прыткова кричала: «Сволочь!». Таша Мордасова кричала: «Импотент проклятый!». Но ему было абсолютно всё равно. Каждый раз он убеждался, что лучше Лидки для него никого нет.
По молодости, конечно же, мужики друг друга подначивают. Тут уж волей-неволей влезешь на чужую бабу. Но с годами, когда уже мозги на место встали, не даёшь себя раскочегарить попусту. Скажешь так разом: «Отвали ваще». Да и всё тут. У взрослого мужика разговор короткий и его все распрекрасно понимают.
Лидка была мягкая и тёплая. Около неё было уютно, спокойно, хотелось всех любить, хотелось всем делать хорошее.
Если Лидка уезжала к маме в Бронницы и оставалась там ночевать, Фёдор тосковал, метался по квартире, каждую минуту делал замечания 10-летней Наташе и пятилетнему Пете. Наташа терпела его несправедливые приставания, она уже знала, что папка без мамки будто чумной становится, а маленький Петя возмущался, громко протестовал против несправедливых по его мнению нападок. Он ходил в детский сад, выполнял ту работу, которая была его самым важным делом, так сказал ему папа. И ему было непонятно, почему к нему пристают с руганью. Если отец в ответ на его возражения снова начинал ругаться, Петька лез в драку, защищал себя не на жизнь, а на смерть. Он-то пока ещё глупый не знал, как может тосковать мужик без любимой женщины, даже если расстаётся с ней хоть на одну короткую ночь.
— Да,- думал Фёдор, — у тебя, Петька всё ещё впереди.- Ты, брат весь в меня. Вот зацепит тебя зазноба, женишься, сдашься с потрохами до последнего вздоха, будешь знать, как без жены ночевать, весь изведёшься.

Особенно Фёдор любил, когда Лидка укладывала спать детей. Он исподволь подглядывал за ними, делал вид, что идёт поискать что-то в комнате. А сам любовался, как жена убаюкивала уже взрослую Наташу и непоседливого Петьку. Таким счастьем светились её глаза, такими нежными были её руки. И он мечтал изо всех сил, как окажется с ней рядом в постели и будет так же, как дети, обнимать её за шею, целовать в ухо, а потом ласкать её мягкую нежную грудь. Эти минуты счастья давали ему силы выходить каждый день в жестокую жизнь, драться и сражаться за своё счастье. Он думал, что все мужики должны своих любимых беречь. Но понимал, что у всех взгляд на любовь разный.
Фёдор Петрович регулярно смотрел телевизор, и очень удивлялся, как женщины давали вставлять себе в грудь какие-то «импланты» и как мужики ихние давали так глумиться над своими женами и любовницами, да ещё и деньги бешеные платили за эти операции. Он никогда не дал бы никакой сволочи дотронуться до Лидкиной груди, а тем более лезть в неё со своими ножиками.
Так вот! Лидка хотела шубу, и для Фёдора это был закон. Полученные от хозяина деньги он отдал жене, и теперь мучился, как ему быть дальше.
— Что же мне теперь делать? Как же быть? Где деньги взять? Как обернуться?
Тревожные мысли раздирали голову. Проблема с деньгами была очень серьёзной, и решать её следовало быстро. Рабочим нужно платить, а то разбегуться.
Хуже того, ещё к хозяину пойдут с жалобами, там-то всё и выяснится. Народ долго ждать не будет. Нужно что-то делать.
Фёдор заправил рубашку в брюки, обтёр руки снегом и потихоньку направился к строящемуся дому своего заказчика. Ему нужно было запереть подвал, забрать свои вещи и ехать домой.
При подходе к дому в темноте он увидел незнакомую машину. Распознал джип. Рядом стояла машина хозяйки, её Форд Мондео он знал хорошо.
— Может, приехала подружкам что-то показать? — Удивился Фёдор. — Витражи уже установили, кухня работает, санузлы подключены, спальня обставлена.
Накануне, собираясь в поездку, хозяин говорил, что вернётся из командировки, и будет уговаривать Киру Ивановну переехать в достраивающийся дом. Фёдор возражал, как мог. Всё-таки работы было ещё много, хозяева будут мешаться на стройке. Но спорить было бесполезно.
Колючий неприятный взгляд хозяина остановил его. Так Олег Серафимович смотрел, когда ему не нравилось, что кто-то с ним спорит. Иногда кое-какие возражения принимались, но когда кто-то пытался решать принципиальные вопросы за него, хозяин гневался не на шутку. В таких случаях Фёдор затыкался и уповал на волю Господа. Не зря его бабушка тайком покрестила в далёком детстве. Крест он носил на длинной цепочке, чтобы не вываливался из рубашки. Библию читал, заповеди знал, в церковь изредка ходил. Он не представлял себе, на какую работу ходит хозяин, только понимал, что дело было очень серьёзным и ответственным, требующим принятия важных решений, и Олег Серафимович, как большой начальник, не привык выслушивать возражения. Недовольство хозяина прораб Петров понял и решил не спорить. Будь что будет! На всё воля Господа нашего!

Тем временем в доме что-то происходило, слышался какой-то шум и чувствовалось какое-то движение. Вернее даже не слышался. Просто Фёдор много лет прорабствовал и ощущал свой объект тридцать пятым чувством. По мимолётному взгляду, по запаху, он знал, есть ли кто-то на стройке, или что там происходит. Это была, как он для себя решил, строительная интуиция.
А что? Врачебная интуиция есть, поварская интуиция есть, это когда сыпешь в кастрюлю всё подряд и на глазок, а получается вкусно. Значит и строительная интуиция есть. Крадучись, он приблизился к входной двери. Рабочие ночевали в соседней деревне. Участок был пустым. Охраны не было. И Фёдор решил потихоньку взять свои сумки и ехать домой. Ему не хотелось общаться с хозяйкой, он очень устал за день. Тем не менее, звуки, раздававшиеся из дома, его насторожили. Он совершенно отчетливо понял, что в доме кто-то занимается любовью, причем одним из участников была Кира Ивановна.

Фёдор помнил, что первым впечатлением о хозяйке было потрясение от её огромной круглой попы. Петров вообще-то повидал кое-что на свете, но таких размеров не встречал, это точно. Он не знал, что нужно делать, чтобы такую попу вырастить. Наверное, целый день лежать и двигать только руками и головой. Другие части тела должны были находиться в абсолютном покое. При этом нужно было очень много есть, в основном сладкое, хлеб и макароны.
Когда хозяин шел рядом с женой, он всегда держал руку на её заднице, и она не соскальзывала, никуда не съезжала. Так и лежала на одном единственном месте. Как говорится, куда положил, оттуда и возьмёшь.
Всё рабочие весело подмигивали друг другу, и каждый тайно завидовал хозяину.
Так вот. Фёдор точно понял, что хозяйка с кем-то делает любовь. И это явно был не хозяин. Он сегодня уехал в командировку, предварительно расплатившись через прораба с рабочими.
— С кем же тут хозяйка?- задал себе философский вопрос Фёдор Петрович. Готового ответа не было. Ноги сами понесли его дальше. Поношенные ботинки мягко двигались по земле. Очень коротко мобильный пропикал «сообщение». От Лидки.
— Еду домой — был ответ.
Фёдор аккуратно отключил телефон и так же крадучись двинулся дальше.

Картина достойная кисти Рубенса предстала ему. На огромной кровати, которую под присмотром хозяина, Фёдор собирал своими собственными руками, колыхались два тела.
Фёдор замер в просвете двери. Величественное зрелище предстало его взору. Голая Кира Ивановна, покрикивая, скакала верхом на огромном мужском животе, покрытом черной шерстью. Причем живот был размером с попу партнёрши. Такого от своей хозяйки Фёдор Петрович никак не ожидал.
— Ну и бабы, — думал Фёдор, — то разговаривают еле-еле, а то такое сальто-мортале выделывают на супружеском ложе с чужими мужиками. Просто ужас какой-то!

Он даже не успел испугаться, представив на минуточку, что его Лидка тоже может выделывать такие штуки где-то с кем-то, как вдруг огромный шерстяной живот, на котором скакала хозяйка, сбросил её с себя, подскочил и сел на кровати. Это было лицо кавказской национальности, которое уставилось на Фёдора и заорало громким голосом со специфическим акцентом:
— Ты что тут делаешь? Туда тебя растуда. Ты кто такой?
Голая Кира Ивановна свалилась на кровать, присела рядом с любовником и молча уставилась на Фёдора.
— Фёдор Петрович, вы что тут делаете? — жеманным, но твёрдым голосом спросила она, натягивая на грудь кусок съехавшей простыни.
— Извините, залюбовался, — Петров не мог понять, что за слова вылетают из его рта. Его слегка поколачивало, и губы разговаривали сами собой.
— Залюбовались? — Кира Ивановна кокетливо улыбнулась и подтолкнула шерстяной живот в бок. — Вот видишь, Нукзарчик, какое мы с тобой произвели впечатление на Фёдора Петровича. Познакомься. Это наш прораб.
Нукзарчик слез с кровати и поднялся во весь рост. Фёдор Петров окаменел. Такого размера детородного органа он не видел никогда и не представлял, что такие размеры бывают вообще в жизни.
— Ну что встал, кретин, очумел совсем, идиот проклятый! Убирайся отсюда прочь! А то ноги переламаю!
В это мгновение Фёдор Петрович очнулся и немного рассердился.
Конечно, влез он в неурочное время, прервал их занятие на самом интересном месте. Но он не кретин и не идиот. А просто инспектировал вверенный ему объект. Тем временам сладкая парочка торопливо начала одеваться.
-Да, конечно кайф я им сломал - с сожалением подумал Петров. — Ну ничего, восполнят, сумеют повторить, в этом я не сомневаюсь.
Шерстяной живот как-то быстро оделся, подскочил к Фёдору и схватил его за плечо. — Ты как сюда попал, шакал поганый? Говори. — Видно было, что Нукзарчик испугался не на шутку.
— Опять он меня оскорбляет, — подумал Фёдор и решил уже не спускать обидчику.
Тем временем Кира Ивановна, напевая «Шоу маст гоу он» из репертуара группы «Квиин», надевала чулки. Это было ещё то зрелище. Казалось, что огромная попа лежит на кровати, а сама Кира Ивановна стоит и одевает бельё. Нукзарчик продолжал трясти Фёдора за плечо, тот потерпел немного, а потом резким движением скинул руку и дал наглецу прямо в морду.
Началась драка. Нукзарчик обладал недюжинной силой, но Фёдор Петрович тоже был не промах. И кормила его Лидка хорошо. Короче дрались, как могли, старались, применяли все свои знания и знали, что за ними оценивающе наблюдает женщина. Никому не хотелось ударить в грязь лицом. Фёдор Петрович дрался самозабвенно, но очень устал. И Слава Богу! Когда его силы были совсем на исходе, Кира Ивановна встала и сказала: — Ну, всё, хватит! Они тут же прекратили, сели на пол и уставились друг на друга. Одетая Кира Ивановна сердилась. Она гневно махнула рукой и закричала:
— Ну что, успокоились, обормоты? Двигайте в кухню. Какой бардак устроили, сволочи. Завтра, Фёдор, убирать всё будешь. Лично! Сам! Всё вылизать тебе приказываю! А ты, Нукзарчик, запомни, драться совсем не умеешь! Тебе торговать к лицу, так что не воображай из себя Сильвестра Сталлоне, хрен моржовый! Марш в кухню, разговаривать будем. Гады! Сломали моё кресло, обормоты проклятые. Вон отсюда!
Нукзар оделся и следом за Фёдором двинулся на кухню. Каждый бормотал себе что-то под нос. Но вслух возражать Кире Ивановне никто не решился.

Все расселись вокруг большого круглого стола в кухне, успокоились и начали разговор. Поговорить было о чем.
— Ну что, Фёдор, влез ты конечно к нам не во время.
— Так, Кира Ивановна, я ведь не знал, что вы трахаться приедете. — Фёдор волновался, и голос его дрожал.
— Фёдор, ты как выражаешься, а?
— Как я выражаюсь? Нормально я выражаюсь, по сути. — Фёдор решил не давать себя в обиду и отстаивать своё право следить за объектом, когда хозяин в отъезде.
— Ладно, Фёдор, помолчи немного. Ты ведь всё прекрасно понимаешь! Ты раскрыл мой самый большой секрет.
— Какой секрет? Что вы трахаетесь с этим?
— Фёдор, я же просила тебя так не выражаться грубо. Выбирай выражения.
— Как я могу их выбирать, если нежданно-негаданно в конце рабочего дня застал вас с любовником на строящейся даче? Сижу теперь и страдаю, то ли вы меня уволите, то ли мне ваш Нукзарчик ещё морду бить будет своими кулаками кавказскими. И что я хозяину скажу?
— Что хозяин? Какой хозяин? Что бормочешь, козёл нестреляный? — вдруг подал голос Нукзар.
— Какой я козёл, слышь, ты, лицо кавказское? — Фёдор начал медленно подниматься со стула.
Его движение остановил ледяной голос Киры Ивановны.
— Ладно, всё! Хватит, я сказала! Замолчи, Нукзар! Фёдор, сядь! Так, Нукзар, придётся тебе раскошеливаться. Давай, доставай деньги!
— Какие деньги? — Лицо у Нукзара вытянулось, и он стал судорожно тереть свой большой живот.
— Очень простые деньги. Плати Фёдору, чтобы он нас не выдал.
Фёдор замер на стуле и закрыл глаза. Когда он их открыл, на столе лежали зелёные доллары, такие же, какие ему давал хозяин утром.
— Ну что, доносчик хренов, хватит тебе три тысячи зелёных за молчание?
— Какой я тебе доносчик, морда твоя? Чего он меня оскорбляет, Кира Ивановна? Я пока ещё никому ничего не доносил. Он меня ещё только подкупить хочет по вашей просьбе.
— Нукзар, прекрати его злить. Ему ещё мой дом достраивать.
— Ты что с ума сошла, глупая женщина? Как он тебе будет дом достраивать? Ты что после всего его на работе оставишь? Мозги у тебя есть?
— Ты мне не хами, Нукзар. Мозги у меня есть в отличие от тебя. Я говорила, поедем в гостиницу. Так ты, жмот проклятый денег пожалел. Вот мы и попались. Молчи и плати сейчас же. Фёдор, три тысячи долларов хватит тебе за молчание?
— Кира Ивановна, ради вас я соглашусь. Хватит. Только у вас деньги правильные, не подложные?
— Как разговариваешь? Что такое подложные деньги? Ты русский, или кто?- Нукзар весь покраснел, надулся и начал пересчитывать деньги. Видно было, что расстаться с ними для него ещё тяжелее, чем объясняться с мужем Киры Ивановны.
Фёдор замер. Он себя не чуял от счастья. Ведь это те самые три тысячи долларов, которые он отдал Лидке на шубу. И надо же было ему заглянуть на объект перед уходом! И как же хорошо, что Кира Ивановна сегодня трахаться приехала! Главное вида не показать, как я счастлив, думал Фёдор. С самым своим серьёзным выражением лица он принял деньги, пересчитал, рассмотрел каждую бумажку и аккуратно сложил их в свою папочку с чертежами стройки. Когда застёгивал её, то увидел руку Нукзара, которая вдруг протянулась к деньгам, и резко отпрыгнул в сторону. Кира Ивановна в этот момент красила губы помадой, искоса посмотрела, хохотнула и уже ласково пропела Нукзару:
— Нукзарчик, дорогой, ну всё уже, моя киса. Отстань от него. Фёдор умный, он будет молчать. Давай собирайся, поедем к тебе на дачу.
Расплывшееся было в улыбке лицо Нукзара, вдруг передёрнулось судорогой.
— Ну что ты говоришь, женщина? Ещё хочешь приключений? В гостиница поедем. Всё, я сказал.
— Ну ладно, сказал, так сказал. Это я тебя, глупый, проверяла на остатки ума. Хорошо хоть ещё немножко осталось.
— Что ты меня оскорбляешь целый день? А? Устал я сегодня. Домой поеду, к Этери. Она по ночам не шляется с мужиками по дачам разным!

Фёдор встал, поклонился Кире Ивановне и очень тихо спросил разрешения уйти. Кира Ивановна милостливо кивнула и махнула рукой: 
— Ну иди. Завтра не опаздывай на работу и держи язык за зубами, а то сама тебя опозорю и выгоню.
— Кира Ивановна, не пугайте вы меня больше, очень прошу. Не продам я вас никогда. Спасибо вам премного, Нукзар, не знаю вас по батюшке.
— У нас отчество не говорят, что не знаешь что-ли? — Лицо Нукзара немного расслабилось, он перестал чесать свой большой живот и попытался заглянуть снизу в глаза Кире Ивановне. — Ну ладно, Кирочка, девочка моя, простим его, что ли?
Фёдор подумал было, начать ли новую свару. Но Кира Ивановна ласково посмотрела на него, взяла Нукзара за руку и сказала:
- Ну, Слава Богу! Кажется конфликт исчерпан. Всё-всё-всё! Фёдор, езжай домой. Нукзарчик, дорогой, одевай своё шикарное пальто, пошли.

Краем глаза, уже выбегая из дома, Фёдор увидел, как Нукзар оделся. Пальто действительно было шикарным. Черный тонкий кашемир ласково облегал его нестандартную фигуру, богатый воротник из щипанной норки шалью лежал на груди, подчеркивая благородный овал лица и густые красивые брови кавказского князя. В тот момент Фёдор Петрович подумал, что у такого хозяина он бы работал с ещё большим удовольствием, чем у Олега Серафимовича. Тот конечно был мужик с понятием, но лоску не хватало. Вечно в куртке какой-то бегал, да в гавнодавах на резиновом ходу. А у Нукзара ботинки были блестящие из какой-то редкой кожи, просто загляденье. Фёдор стоял в сторонке и наблюдал, как хозяйка с любовником вышла из дома, заперла его и двинулась к машине.
И в этот момент холуйская часть Фединого существа пересилила любовь к хозяйке. Он подобострастно подскочил к машине богатого и роскошного кавказского князя и негромко сказал:
— Если чем-то вам помочь смогу, господин, вы знаете где меня найти, вот мой телефон, — и отработанным движением быстро просунул руку в окно и положил на торпеду свою визитку.
— Ты что делаешь, предатель, иуда хренов? — Хозяйка возмущенно выглянула из окна своей машины. Оно было открыто, и своим чутким ухом она уловила весь тихий разговор своего прораба.
— Выживаю, Кира Ивановна. — Фёдор отпрыгнул от машины и с чувством, преданно заглянул Нукзару в глаза.
Тот был очень доволен.
Опять за свои собственные деньги он получил подтверждение человеческой подлости и предательства. Это было его главной забавой в жизни. Он с презрением относился к русским женщинам, использовал их по своему усмотрению. Но с мужской российской подлостью и искренним подобострастием сталкивался не часто. Тем более было приятно, что прораб его любовницы сей час готов был отдаться ему с потрохами, наплевав с высокой колокольни на своих хозяев, которые учили его, кормили и платили ему пять лет за его не хитрую и не очень профессиональную работу, которую он получил, подсидев Гришу Тузикова. Про Гришу Тузикова Нукзар ничего не знал, но догадывался при помощи каких интриг этот не очень умелый и очень пронырливый прораб столько лет сохранял своё место.
— Подумаю. — Окно машины Нукзара медленно закрылось.

Фёдор Петров подошел к своему «козлу», достал из багажника початую бутылку хорошей водки из «Седьмого континента» и солёный огурец. Налил маленький стаканчик и выпил. Закусил огурцом и сел руль. Сейчас он был счастлив. В очередной раз ему удалось выкрутиться.
— И шуба будет у Лидки, и рабочим смогу заплатить, — думал он, довольно развалясь на сидении своего авто.

Шоссе было пустым, и Фёдор Петрович быстро доехал до дому. В коридоре на шифоньере висела новая шуба с кисточками, хозяйка не стала убирать её в шкаф, любовалась. А сама Лидка, довольная и красивая, в шелковом пеньюаре восседала в кухне за накрытым столом.
Фёдор разделся, помыл руки. Он был на вершине счастья. На шифоньере висела новая Лидкина шуба, а в его рабочей папке лежали деньги на оплату работы строителей. Больше ему не до чего не было дела. Вкусный ужин, тёплая постель, мягкая Лидкина грудь.
Только всю ночь ему снился странный сон, в котором кавказский князь вынимает из его груди сердце, протыкает его шампуром и томит на огне, подбрасывая разные пряности и подливая какого-то странного вкуса оливковое масло, похожее на кровь.
На следующее утро Фёдор Петрович заболел, у него поднялась температура, и появился кашель. Его несколько раз приезжала навестить Кира Ивановна, потом Олег Серафимович. Его возили на консультации к разным врачам, делали рентген и разные другие исследования, но никто ничего не мог понять и никто не мог поставить ему диагноз. Лечение назначали все разное. Он успел даже полежать в больнице, но сдвигов не было никаких, ему становилось всё хуже и хуже.
Каждую ночь с завидным постоянством ему снился один и тот же сон про то, как у него вынимают из груди сердце и протыкают его шампуром. Делал это человек, очень похожий на Нукзарчика.

В новой шубе Лидка ездила по разным знакомым и советовалась с разными врачами. Лечение всё время меняли, а Фёдор Петрович всё кашлял, болел и что самое странное худел. Ему становилось страшно, когда он начинал разглядывать свою тонкую руку. Раньше ведь железки разгибал.
Время шло, а здоровья не прибавлялось. Как-то раз февральским вечером приехал Олег Серафимович и сказал, что больше ждать не может, пока Фёдор поправится, будет искать нового прораба заканчивать стройку.
— Буду брать другого прораба, извини. Уже два месяца работа стоит. —
— Да, я понимаю, Олег Серафимович,- сказал Фёдор, грустно улыбаясь. — Чего уж тут поделать.
— Фёдор, что же случилось-то? Чего ж ты так заболел, а? Ведь здоровый такой был всегда.
Фёдор Петрович повернул голову в сторону хозяина. Глубоко запавшие глаза были печальными, губы дрожали.
— Да предал я вас, Олег Серафимович, — сказал Фёдор и испуганно замолчал. Он не мог понять, как сказал такое и ещё больше испугался.
— Чё ты ерунду-то говоришь, а? — Хозяин недовольно нахмурился. — Проворовался, что ли? Вроде я не замечал за тобой такого. Деньги, что я тебе оставил расплатиться с рабочими тогда в декабре, ты мне отдал. Что ещё? Говори уж.
— Да нет, не проворовался. — Фёдору уже было абсолютно всё равно.- Хорошо у вас жил и работал, да вот другому хозяину стал себя предлагать, побогаче который.
— Это что, Фиклистову что ли? Соседу моему справа. — Лицо Олега Серафимовича стало совсем грозным.
— Да нет, что вы. Феклистов же козёл полный. Мы то с вами знаем. Другому, незнакомому.
— Ну, если не Феклистову, тогда и хрен с ним совсем. Ерунду какую-то говоришь мне тут, Фёдор. Давай, поправляйся лучше. — Лицо Серафимыча расслабилось, он улыбнулся, похлопал Фёдора Петровича по плечу, дал конфету Петьке и уехал, побибикав на прощание.

Этой ночью прорабу Петрову начал сниться тот же самый, что и каждую ночь сон, но откуда-то взялись силы оттолкнуть страшную волосатую руку и не дать кавказцу разорвать себе грудь. Сердце осталось на своём месте и от радости стало биться ровно и четко. В своём чудном сне с появившимися новыми силами Фёдор Петрович спас птицу от злых людей, вылечил Лидку от гнойного воспаления в желудке и Петьку от аппендицита. Он не знал и не понимал, откуда в его голове беруться такие сны, но очень старался всё делать по совести, всем помогать и никого не предавать.
На следующий день самым странным образом кашель кончился, и Петров начал потеть. Три раза Лидка меняла постель и вечером плакала от усталости. А потом пришла, легла рядом и заснула. Следующую ночь Фёдор совсем не спал, он смотрел на свою родную жену, которая так замучилась с ним за последние месяцы, промокал слёзы, которые катились из её закрытых глаз, и сам плакал потихоньку.
Утром их разбудил звонок. Приехала дальняя родственница Фёдора из Алтайского края. Её звали Фира и она была лекаркой. Лечила травами. Фёдор так замучился за последнее время, что не ругался что та приехала без предупреждения. Тихо слушал её рассказы о новом губернаторе из артистов и сильно потел. Перед походом по магазинам Фира заварила Фёдору настой из своих луговых трав, сказала пить по ложке. После первого приёма Фёдор кашлял три часа. Вышло полстакана черно-зелёной мокроты, два литра кровавой мочи и огромная пробка из левого уха. Фёдор с Лидкой только диву давались, где это всё у него помещалось.
Фира Матвеевна молча готовила новые отвары, и через две недели Фёдора было не узнать. Он расправился, задышал, налился соком и смог снова любить свою жену. Через месяц он начал работать, и решил на всякий случай — чем чёрт не шутит — заехать с своему бывшему хозяину в строящийся дом. Дверь ему открыл довольный Нукзар.
— А, здравствуй, дорогой, заходи, гостем будешь! Что, проблемы какие?
— Ой, извините. Мне бы Олега Серафимовича.
— Нет таких тут. Кира, иди сюда. Фёдор твой пришел.
Кира Ивановна выглянула из кухни.
— А, Фёдор, здравствуй, заходи. Ты поправился? Выглядишь прекрасно. Молодец.
— А где же Олег Серафимович? — Робко спросил Фёдор.
— Умер он, под машину попал. — Кира Ивановна на минуту сделала грустное лицо. Похоронили две недели назад, тут недалеко от нас кладбище маленькое есть. Хожу к нему на могилку через день. Ну что, работать будешь? А то новый прораб мне совсем не нравится.
— Спасибо, Кира Ивановна, пока болею. До свидания, — пробормотал Фёдор и бегом двинулся к машине.

Могила Олега Серафимовича была свежей и очень аккуратной. Фёдор сел около неё на полено и просидел до вечера. В голове проплывали все пережитые вместе события. И было ужасно жаль, прямо до слёз этого строгого, но очень симпатичного, прямого и открытого человека.
Домой Фёдор приехал совсем потерянным, и долго не мог прийти в себя. Уж Лидка уговаривала его по-всякому. Ничего не помогало. Прогоревал неделю. Слава Богу! Не заболел снова. Всё-таки Фира подлечила.
А ещё через полгода, когда Фёдор работал в посёлке по соседству у хороших хозяев, он узнал, что Кира Ивановна упала дома с лестницы, ударилась виском об угол подоконника и через два дня, не приходя в сознание, умерла в больнице.
Дом был продан еврею Рабиновичу, который стал выращивать в длинном сарае шампиньоны и сдавать на продажу в местный магазин, рассказывая о том, какой хороший дом ему достался совсем подешёвке, как хорошо он был построен предыдущим хозяином Олегом Серафимычем и его прорабом Петровым.
Фёдор очень осторожно слушал хвалебные речи в свою сторону и думал, что все несчастья в этом мире начинаются с того момента, когда женщина предаёт свою любовь. Ведь все мужские поступки являются продолжением женских мыслей, от которых никому на этой земле спасения нет.

Повешенный

Огромный куст сирени загораживал проход от калитки к дому.
Славу предупредили, что нужно подъехать к шести вечера.
Электрички от Киевского вокзала шли одна за другой, и он без труда доехал до Переделкино. Извилиcтая асфальтовая дорожка привела его к дому 27 по Центральной улице.
Свеже выкрашенная калитка запачкала ярко зелёной краской две ветки сирени, напиравшей на забор. На дорожке сидела большая лягушка и дышала зобом. Она внимательно посмотрела на Славу и поскакала в сторону сарая.

— Лягушка на дороге — хорошая примета,- подумал Слава. — Лягушка вообще — хорошая примета, к деньгам. Только всё-таки какое это противное и коварное создание. Ладно, посмотрим, как будут события развиваться дальше. Деньги мне, конечно же, нужны, как и каждому нормальному человеку. Хотелось бы побольше. Только с неба они не падают. Теперь я это знаю точно. Так, а это что за персонаж?

Около длинной грядки клубники копался маленький старичок c большой круглой окладистой бородой.
Был конец июля, и самые вкусные сорта уже плодоносили.
Ягоды пахли. Нежный аромат напомнил Славе его раннее детство и тёплые вечера на бабушкиной даче в Кратове. Он всегда помогал ей собирать клубнику, наедаясь в процессе до отвала.
Обобрав две трети грядок, они устраивали передышку.
Садились в тенёк с кружкой молока, болтали, обсуждали соседей. После короткого отдыха можно было снова продолжать ягодную трапезу, выбирая из огромной миски, похожей на таз, самые крупные и самые спелые клубничины. Всё самое лучшее доставалось ему, драгоценному сыну и единственному внуку.
Слава был единственным ребёнком в семье. Двоюродных братьев и сестёр у него тоже не было. Ему не нужно было ни с кем делиться, чем-то жертвовать. Самые красивые игрушки — только ему. Велосипед лучшей марки — пожалуйста. Модные куртку и джинсы — по первой просьбе. Ни в чем не было отказа. Всё только для него.

Отвлекшись от детских воспоминаний, он вежливо поздоровался с маленьким старичком и спросил разрешения пройти к Серафиме Сергеевне.
Очень волновался, боялся сделать что-нибудь не так.
Грядочный старатель чуть приподнял голову, искоса взглянул на просителя, и показал рукой в сторону большого дома.
— Пожалуйста, проходите. Она вас ждёт.

Славе понравилось вежливое начало приёма. Он успокоился и, не спеша, двинулся вперёд.
Большая открытая терасса выглядела очень гостеприимно.
Весёлые, красные в белый горох занавески трепетали на тёплом ветру.
Пахло вареньем. На терассе за столом сидела большая женщина в лёгком открытом платье.
Тёмные густые волосы были забраны вверх и аккуратно уложены в красивую прическу. Накрашенные красной помадой губы раздвинулись в приятной улыбке.

— И зубы у неё хорошие,- невольно отметил Слава. Совсем недавно он закончил большой курс лечения у стоматолога. И теперь всё время обращал пристальное внимание на зубы собеседника, иногда даже слишком внимательно разглядывая его.

— А, — пропела дама — вы, наверное, Слава?
— Да, да, он самый. — Слава тоже, пытаясь подъиграть хозяйке, улыбался во весь рот.
Он очень старался понравиться даме.
Серафима Сергеевна, так её звали, была самой известной и очень дорогой гадалкой по картам ТАРО в России.
Попасть к ней было очень трудно. Она принимала только по рекомендации.
Никогда не устанавливала цену. Люди платили, кто сколько мог. Но те, кому удавалось к ней всё-таки попасть, не скупились, платили много.
Бесценной была информация, которую она сообщала во время сеанса, и бесценным по словам консультируемых было общение с ней. Е
сли кто-то не мог расплатиться немедленно, то по прошествии времени, когда дела налаживались, возвращал долг с низким поклоном и глубокой благодарностью.
К деньгам, как правило, прилагался дорогой подарок.

Все, кто когда-то обращался к Серафиме Сергеевне, знали, что в своём цеху она занимает особое положение, что никакие вольности в общении с ней не допустимы.
Во время общения с ней нужно было тщательно следить не только за своим поведением, но и за своими мыслями.
Обо всём об этом Славу предупредили заранее.
Слава, не спеша, поднимался по лестнице на терассу. В это время Серафима Сергеевна вдруг встала со своего кресла и пошла внутрь дома.
— Проходите и садитесь,- проговорила она на ходу, не оборачиваясь.

Чарешков слегка опешил от неожиданности при таком повороте вполне прилично начавшегося общения.
Но делать было нечего. Он продолжал подниматься на терассу, подошел к большому столу, и робко, удивляясь себе, сел на краешек стула через один от величественного кресла Серафимы. Так неласково начал называть её про себя Слава.
— Интересно, сколько тут мне её ждать? — подумал он.

Изнутри поднималось раздражение. Он был нетерпелив, и не привык ждать.
Нетерпение всегда диктовало какие-то действия.
Именно на этом он всегда и горел, совершая необдуманные и не прогнозируемые поступки. Потом жалел.
Но, как известно, «история не терпит сослагательного наклонения». Что сделано, то сделано. Обратно не вернёшь. Слава с детства не привык ждать, не хотел идти на уступки. Он очень хорошо понимал, что это неправильно, но ничего не мог с собой поделать — ни в чем не хотел себя ущемлять.

Серафима Сергеевна появилась через несколько минут с чайником в руках, и у Славы отлегло от сердца.
От волнения он не сразу понял, что хозяйка хотела угостить его чаем.
А он уже начал было, не разобравшись, обвинять её в невежливости, хамстве, чванливости и профессиональной гордыне, то есть по его меркам во всех смертных грехах.
Большие голубые глаза Серафимы Сергеевны внимательно смотрели на Славу, в то время как руки хозяйки жили своей жизнью, быстро и ловко наливали чай.
Молодой человек не мог ни отвернуться, ни отвести взгляд в сторону, и уже было подумал, что его начали гипнотизировать.
Когда ему что-нибудь не нравилось в действиях собеседника, он начинал внутренне сопротивляться и не считал нужным это скрывать, натура брала своё. Лицо его вдруг искажалось гримасой недовольства, красивые губы искривлялись в капризной ухмылке, и очень противно начинали раздуваться ноздри.
Сейчас он старался следить за выражением своего лица, он ведь обещал быть сдержанным и вежливым. Но считал при этом, что его мысли принадлежат только ему одному. А уж тут-то он давал себе простор разгуляться.

Сейчас он хорошо понимал, что целиком и полностью зависит от этой Серафимы Сергеевны. Ему нужны её способности, её профессионализм. Он должен получить от неё совет, как быть дальше. Сейчас он не мог вслух сказать грубость, проявить негодование, не мог по своей обычной привычке жестами и взглядом выказать презрение к собеседнику, уйти, одновременно хлопая дверью и вежливо извиняясь.
Именно так он поступал, когда его что-то не устраивало в поведении или реакциях оппонента, когда он знал, что уж на этом-то человеке свет клином не сошелся и есть другие специалисты, к помощи которых он может обратиться.
На сей раз, пришлось ему, собрав волю в кулак, заставить себя понять, что никаким гипнозом тут и не пахнет.
Просто такая серьёзная и абсолютно независимая ни от кого дама не может себя вести так, как он этого хочет. Тогда она не была бы собой.
А он и обращается к ней за помощью потому, что сам не знает и не понимает, как быть, не способен проанализировать ситуацию и принять верное решение. Она — единственный на сегодня его помощник, единственный и незаменимый.
Ему стало вдруг ясно и понятно, что люди, к которым он обращается за помощью, должны быть всегда абсолютно независимы от него.
Они должны иметь своё, отличное от его, мнение. А самое главное — они должны обладать обширными знаниями в области ему не известной, иметь незаурядный ум, выдающиеся аналитические способности. Других он просто не способен был уважать. Расшифровывать дальше тайные мысли своего подсознания Чарешков не стал.

— Так, ну что там бабка придумала? — спросил он себя, выходя из задумчивости.
Серафима Сергеевна внимательно на него смотрела. Вспомнив сделанные ему предупреждения, он подумал:
— Чем чёрт не шутит. Такой взгляд у Серафимы пристальный. Может она действительно мысли других читать умеет?- И решил усилием воли вернуть внутреннюю установку обращаться к ней уважительно, по имени отчеству. Принял решение и обрадовался. Стало легче. Он всегда внутренне расслаблялся, если его «Я» гармонично восполняло меру внутреннего комфорта и заставляло его относится уважительно к собеседнику.

Человеку от природы свойственна душевная радость и ощущение счастья внутри. Слава давным-давно был изнутри несчастлив. Он был всё время чем-то недоволен, постоянно переживал по каким-то странным поводам и раздражался, обвиняя в своих проблемах окружающих. Этому он научился у бабушки, с которой проводил много времени. Ему стоило больших усилий научиться делать такое же противное лицо, как у неё. С выражением глубинного презрения к собеседнику бабушка начинала разговор с теми, от которых ничего не зависело в её жизни. Она учила внука, что любого, с кем ты вступаешь в контакт, нужно на всякий случай поначалу унизить за возможное хамство и цинизм в будущем. И только после этого разрешать себе разговаривать с ним на равных. Бывшее когда-то красивым бабушкино лицо прорезали презрительно искривлённые складки губ, заострившийся нос свисал к подбородку, коварно сощуренные глаза добивали собеседника ненавидящим взором.

Вынырнув из воспоминаний, Слава вдруг осознал, что уже почти что допил чашку наивкуснейшего чая и съел большой кусок пирога с клубникой. Как это кусок оказался у него на тарелке, а потом во рту — он не понял.
Серафима Сергеевна ласково спросила: «Ну что, молодой человек, давайте знакомиться, рассказывайте, что вас привело ко мне?». Славе потребовалось несколько минут, чтобы собраться с мыслями и воскресить в памяти события последних дней. Ему казалось, что Серафима Сергеевна теперь знает о нём всё, и все мысли, промелькнувшие в его голове в последний час, были открыты для неё, как давно прочитанная книга. И что только из уважения к нему и чтобы как-то его поддержать, она просит рассказать о происшедших событиях. Тихим голосом он начал свой рассказ.
В последние дни было много работы. Вчера днём ему нужно было отвезти материалы художнику, и он решил воспользоваться общественным транспортом. Спокойненько встал на остановке, прислонившись к прозрачной стенке навеса. Восстанавливая картину происшедшего, он вспомнил, как, ожидая троллейбус, разглядывал всех вокруг и зацепился взглядом за большую шикарную черную машину, которая остановилась метрах в трёх от остановки. Из неё вышла молодая женщина, не броско, но очень дорого одетая, и направилась прямо к нему. За её движением наблюдала вся остановка. Слава стоял, опершись плечом о столбик, поддерживающий прозрачный навес, но по мере приближения этой женщины, стал выпрямляться, почему-то отряхнул пиджак и брюки, перевесил сумку на другое плечо и судорожно сглотнул. Люди на остановке замолчали и с интересом наблюдали, к кому же подойдёт незнакомка из машины. В это время подъехал рейсовый автобус. Он был забит до отказа, и все ожидавшие, оценив степень невозможности попасть внутрь, наплевав на происходящее с дамой из машины, с криками: «Пропустите женщину с ребёнком»; «Обнаглели хамы»; «Дайте пройти, подонки; «Чтоб вам всем повылазило»; «Отпусти руку, шалава»; «Куда вы мужчина полезли, оставьте мою юбку в покое», двинулись отвоевывать своё право на передвижение в общественном транспорте. Через несколько минут остановка опустела, переполненный автобус отъехал с большим трудом. Незнакомка приближалась. На секунду она остановилась в полуметре от Славы. Он заворожено смотрел, не мигая, в глаза молодой женщины, и вдруг почувствовал её руку на своём плече, она обнимала его за шею. Терпкий и сладкий одновременно аромат её духов проник в его сознание. Тридцать пятым чувством, потому что все другие не работали, Слава ощутил её губы около своего уха и услышал как бы издалека, но очень четко: «Я нашла тебя, Викинг! Жду тебя через неделю на этом же месте в это же время. Не опаздывай». Боковым зрением Слава зафиксировал, как большая черная машина подъехала ближе, беззвучно открылась задняя дверь, и женщина, скользнув, исчезла в глубине салона. Подъехал следующий автобус. Машина уже заворачивала за ближайший угол направо. В голове было пусто. Ноги стали ватными. Очень захотелось сесть. Обалдевший от всего происшедшего, Слава приземлился на скамью остановки и замер. В голове шумело. Хотелось пить. Он почувствовал как тётка, которая пыталась поудобнее устроиться на неширокой лавочке, толкает его своими тяжелыми сумками. Аккуратно отодвинул от себя резко пахнувший селёдкой пакет, оттуда что-то капало. Тётка заорала, какая сейчас молодёжь сволочь, не дают присесть заслуженному человеку. Эти знакомые до боли интонации привели Славу в чувство. Он встрепенулся, вскочил на ноги и, выбежав на дорогу, остановил бомбилу на Тойоте.
— Быстренько, голубчик, на Королёва к телецентру.
— Какой я тебе голубчик в натуре. Ты, че, голубой что ли? — бомбила широко улыбался и лениво чесал себя яйца.
— Слушай, какой голубой! Ты чего, охренел вообще, что ли? Какой голубой?. — От негодования, что его обвинили в нетрадиционной сексуальной ориентации, Слава раскипятился. Но очень быстро взял себя в руки и сказал:
— Значит так. Кончай чесать яйца. Я тебе не голубой. Быстро езжай на Королёва. Дам 300 рублей.
Бомбила оживился и заявил, что поедет только за 500.
— Хрен с тобой, получишь свои пятьсот — сказал Слава, — кончай болтать, поехали. Проспект Мира дал им спокойно проехать и повернуть на улицу Королёва. Они резво домчались до Телецентра. Быстро расплатившись и выхватывая на бегу пропуск, Слава бежал к проходной. Здороваясь с охраной, вспомнил, что сначала нужно забежать на второй этаж, отдать долг. Это не займёт много времени, но всё нужно делать быстро. А потом пасть в ноги Нине Лапиной. Говорят, у неё есть какая-то фантастическая гадалка «за бешеные деньги».
— Деньги не проблема — думал Слава — попал в такую передрягу, нужно платить. Самому не разобраться, что к чему. Что за машина такая? Что за объятия на остановке? Какой-такой «Викинг»? Господи, Боже мой, что же такое происходит? Полгода в церкви не был, не исповедовался, не причащался, вот и начало кошмарить. Нужна солидная гадалка. Бог простит. Больше ведь никто не поможет.
Уже через пять минут Слава всунул конверт с деньгами — отдал долг Валентину Пронину, чмокнул его громко в щеку, поблагодарил от души, и понёсся со страшной силой по длинному коридору четвёртого этажа к 6 студии. Там у Нины Лапиной сегодня запись. При всей своей известности и звёздности Нина не зазнавалась. Она знала, если происходит что-то в этой жизни с кем-то из знакомых, нужно помогать сразу, не откладывая. Для себя она это объясняла следующим образом. Если во время не отреагировать на проблему, то начинают происходить всякие странные вещи. И с просившим, и с тем, к кому просьба была обращена. Пять лет назад молоденькая девочка-осветитель пожаловалась ей на череду своих страшных снов, связанных с работой, в которых фигурировала и сама Нина. В те времена Лапина ходила к психоаналитику и обсуждала с ним свои рабочие проблемы. Об этом на работе знали все. Расстроенная до предела чередой тяжелых ночей, девушка со слезами на глазах просила Нину дать ей возможность проконсультироваться со светилом. Но получила отказ. Нина решила, что «давать» этого специалиста юной мнительной особе нет смысла, не «доросла» ещё. Через неделю после произнесённого вслух отказа с Ниной стали происходить всякие странные вещи, и она поняла, что часть снов осветителя Тани Полуниной реализуется в жизни самой Нины. Для неё стало очевидным, что обратившаяся к ней за помощью действительно нуждается в консультации высококвалифицированного психоаналитика. Нужно было разобраться, каким образом во сне ей приходит информация о событиях, которые начинают спустя время реализовываться и в её жизни, и в жизни связанных с ней людей. Психоаналитик встретилась с Таней и после двух сеансов гипноза выяснила, что та обладает даром предвидения с четко очерченными сроками. Когда Тане снился сон с участием знакомых людей в нём, то реализация событий происходила, как правило, в течение 2-3 недель. Ситуация на работе была сложной, менялось начальство, и все были в большом напряжении. Грядущие перемены пугали всех. А повторяющейся темой в снах Тани была ругань и постоянные придирки к Нине Лапиной, руководителя и ведущую информационной программы. В последнем Танином сне Нина после очередного скандала с новым руководителем канала резко вскакивала с кресла, отбрасывала информационные документы, и ломала руку, задев ею за провод осветительного прибора, который, падая, разрезал кожу и мышцу предплечья. Брызнувшая кровь обливала Таню Полунину, стоявшую рядом, и та падала, теряя сознание.
Обсудившая в свою очередь Танины сны с психоаналитиком «предупреждённая и вооруженная» Нина Лапина была очень внимательна к своим действиям. Она следила за развитием очередного нелицеприятного разговора с новым начальником. Он начался в конце рабочего дня после съёмок очередной программы. Кирилл Валерьевич тяжело вошел в студию и подозвал Нину к себе. Все окружавшие её сотрудники поспешили ретироваться от греха. Только Таня Полунина замешкалась около своих софитов. Кирилл Валерьевич начал совать Нине документы, в которых она настаивала, несмотря на долгие уговоры с его стороны, на прежней концепции канала. Ругаясь с начальником, Нина, тем не менее следила, что она делает с обсуждаемыми документами. Разговор на повышенных тонах, внутренний протест, взаимные обвинения, душившая её обида начали выбрасывать её правую руку в сторону. Она уже почти что коснулась шнура софита, как вдруг внутреннее видение центровой ведущей канала, подготовленное работой с психоаналиткиком, включило естественные тормоза, в картинах представило сон Тани Полуниной, его завершающую стадию. Нина внутренне замерла, снизила агрессию на половину, внутренне сжалась, потом расслабилась и уронила часть бумаг на пол. Со слезами злости на глазах присела на корточки и стала собирать разлетевшиеся документы в папку. Софит и рука были спасены. Кирилл Валерьевич, получивший за глаза прозвище «заносчивый индюк», постоял минуту в бездействии, а потом вдруг тоже бросился подбирать бумаги с пола. Через час за чашкой кофе в буфете на втором этаже они начали договариваться. Казалось, что основные разногласия позади. Правда, понадобилось ещё два раза поругаться до крика и взаимных оскорблений. Но компромисс был найден. Они начали новый этап совместной работы. Нина увидела в позиции начальника здравый смысл опытного чиновника от телевидения. Кирилл Валерьевич — удивительный профессионализм и доброжелательность в общении с аудиторией, состоящей из людей разного социального и образовательного уровня, отсутствие какой-либо «реакции» на камеру прекрасно образованной ведущей Нины Лапиной. Процесс пошел. Жизнь вошла в нормальную колею. Всё устаканилось. Но пророческие сны Тани Полуниной запомнились Нине на всю жизнь. С тех пор в отношениях с людьми Нина напрочь забыла о своём статусе имеющей обширные связи телевизионной дивы и бросалась помогать сразу же, как только кто-нибудь из коллег обращался к ней с просьбой. Увидев перекошенное лицо Славы, Нина поняла, сегодня её помощь точно понадобиться. Последние аплодисменты зрителей в студии её очень обрадовали. Всё в порядке, достойно провела эфир. Она радостно улыбнулась, с благодарностью, как учили её в своё время в школе телеведущих, поклонилась и, не спеша, двинулась к выходу из студии, где от нетерпения почти подпрыгивал Чарешков. Через секунду он уже бежал к ней от дверей с распростёртыми объятиями, перескакивая через провода и шнуры. Кто-то из осветителей хотел подставить ему подножку, но коллеги взглядом отсоветовали, представив себе размер последствий. Чарешков славился долгоиграющее-мстительным характером. Один из редакторов канала «отдувался» почти что два года после того, как ляпнул, не подумавши в присутствии главного продюсера канала, что стиль Чарешкова кажется ему агрессивно-тревожным. Боже, что тут началось! В начале любого обсуждения Слава делал обиженное лицо, начинал качать головой и приговаривать
— Конечно, что тут на мои слова обращать внимание, они агрессивно-тревожные.
Это продолжалось до тех пор, пока у главного продюсера не кончилось терпение. Он ценил Чарешкова за его нестандартную креативность, но не мог долго выносить повторяющиеся занудные стенания.
— Или ты прекращаешь нытьё, или нам придётся расстаться!
Слова дошли до Славиного сознания. Он прекратил ныть, но редактора, давшего негативную оценку его стиля, не простил, затаился, решив отомстить ему при первом удобном случае. Случай пока не представился.
Нина Лапина и Чарешков обнялись. Их отношения были тёплыми и доверительными.
— Что случилось, Славочка, ты сам на себя не похож?
— Нина, душа моя, ты не поверишь, происходит что-то непонятное. Я не знаю, что делать. Мне нужен твой совет. Нужна твоя гадалка, которая живёт в Переделкино. Уж будь добра, поспособствуй.
Слава в красках рассказал о происшедших с ним событиях, странной встрече на автобусной остановке. Нина внимательно слушала. Затем достала карманный компьютер, нашла телефон и адрес Серафимы Сергеевны, четко продиктовала Славе. Всё это время она очень внимательно наблюдала за ним и поняла, что действительно происходит что-то странное. Слава держался хорошо, но ей было заметно, что он взволнован и потрясён.
— Славочка, — Нина тронула его за руку, — будь вежлив с Серафимой Сергеевной, ты ведь понимаешь, что я даю тебе очень серьёзный контакт.
— Да, конечно, я очень тебе благодарен. Не волнуйся, я буду аккуратен, внимателен и вежлив.
Слава всё записал, быстро собрался. Чмокнул подругу в щёку и собирался уйти. Но Нина задержала его взглядом.
— Ниночка, что-то ещё?
— Слава, пожалуйста, задержись ещё немного. Я должна тебе сказать. Пожалуйста, не обижайся.
— Ну, что ты Нина. Мы ведь с тобой давно знаем друг друга. Говори, я тебя слушаю.
— Славочка, ты ведь человек верующий, да? Ты ведь знаешь, что церковь плохо относится к гаданиям и к гадалкам?
— Нина, да брось ты! Что тут плохого, если я один раз схожу погадать? Ничего страшного не случиться. Понимаешь, мне очень надо.
— Ну, хорошо. Если ты принял твёрдое решение обратиться к Серафиме Сергеевне, то тогда конечно... А ты уверен, что никак по-другому не получиться решить твою проблему?
— Кира, я уже начинаю злиться. Что ты всё ходишь вокруг да около? Ты можешь разговаривать нормально? Да, я решил поехать к гадалке. Никто другой мне не поможет. Я так решил, в конце-концов. Ты, может, пожалела, что дала мне её координаты? Так и скажи.
— Нет, я не пожалела. Просто, если ты принял окончательное решение пойти к ней на приём, то должен знать и соблюдать определённые правила.
— Нина, что ты говоришь? Какие правила? Я же не на приём к президенту иду?
— Почти что к президенту, Слава. Слушай меня внимательно. Ты должен быть предельно вежлив с Серафимой Сергеевной. Предельно вежлив и корректен и в поведении, и в мыслях.
— Нина, ты со мной, как с ребёнком разговариваешь.
— Не перебивай меня пожалуйста.
— Хорошо, хорошо.
— Так вот. Повторяю ещё раз. Ты должен быть предельно внимателен и вежлив с Серафимой Сергеевной. Ты не должен с ней спорить, не должен выражать недовольство. Задай свой вопрос, обрисуй проблему и сохраняй полное молчание во время сеанса. Это очень важно. Ей нельзя мешать работать. Ты понял? Возьми с собой тысячу долларов. У тебя есть такая сумма?
— Есть, конечно. А почему так дорого?
— Это не дорого. Если нужно будет заплатить больше, тебе скажут. Выслушай ответ, расплатись и уходи. Я тебя очень прошу, будь предельно внимателен и корректен. Не делай своих обычных ошибок.
— Ты что имеешь в виду?
— Слава, не лезь в бутылку. Повторяю ещё раз. Контролируй свои мысли и действия. Выслушай ответ, расплатись и уходи. Благодари за каждое слово.
— Хорошо, я всё сделаю, как ты сказала. Всё, я побежал. Пока.
— Славочка, обязательно позвони мне после визита к Серафиме Сергеевне. Не забудешь?
— Что ты, Нинон! Обязательно позвоню.
Слава выскочил на улицу, набрал номер телефона, который ему дала Нина Лапина. Через пять минут он знал, куда и когда нужно приехать, и с чувством облегчения отправился домой.

В большом подмосковном загородном особняке, на открытой терассе проходила беседа хозяйки с новой горничной. Кира Множко сидела в своём любимом кресле. Напротив неё устроилась на краешке стула молодая женщина. Она очень волновалась. Устраивалась на работу горничной. Её тоже звали Кира. Бывают же такие совпадения? Кира-хозяйка изучала потенциальную домработницу сканирующим взглядом. Ногти в порядке, одета аккуратно, без вызова. Краски мало, взгляд не наглый, вежлива. Мягкая удобная обувь. Интересно, почему она вынуждена идти в горничные? Видно воспитание и образование. Кира Множко привыкла задавать вопросы прямо. Целых 8 лет она была замужем за миниолигархом, Олегом Множко, рафинированным партийным внуком и хозяином восьми подпольных суперборделей. Девушек отбирали по всей России. Безжалостно уничтожали конкурентов, увозивших товар за границу в бордели Испании, Турции, Германии, Италии. Олег Множко был воспитан своим дедушкой правильно. Он знал, что главное достояние страны — российских женщин — нужно беречь пуще глаза. Это и покой, и комфорт, и вкусная еда, приправленная лаской, и живая валюта. Олега убили в прошлом году. Убили на глазах одурманенной токсичным летучим газом охраны методом вспарывания живота. Олег падал и из его разрезанного живота потихоньку вываливался кишечник. Перистальтирующая волна не останавливалась, зрелище было жуткое. Олег посмотрел на то, что выпало из его подтянутого всегда аккуратного живота с мышечными квадратиками, предмета зависти всех посетителей спортклуба, и умер.
У Киры выкупили хозяйство мужа за бешеные деньги. Она стала очень богатой и очень одинокой. Три месяца тому назад Кира отдыхала в Испании. Марбелья, как всегда была очень гостеприимной. Баюкала Киру на ласковой волне, обнимала гибкими мягкими ветками цветущих рододендронов, успокаивала запахами удивительно красивых цветов. Постепенно пришло успокоение, но остался страх, как жить дальше. Она не привыкла быть одной, ей нужен был спутник и теперь категорически не олигарх. Этого добра она уже нахлебалась с избытком. Очень хотела, чтобы рядом был мужчина романтической профессии, художник, актёр. Хотя, нет, актёра не нужно. Ну, писатель тоже создал бы замечательную компанию. Из задумчивости её вывела новая горничная.
— Кира Витальевна, так вы сказали, что я завтра могу выйти на работу?
— Да, приезжайте к 10-00. Няня покажет вам всё. Сначала зарплата пятьсот долларов. Посмотрю, как будете работать. Будет всё в порядке — подниму до семисот.
Проводив домработницу взглядом до дверей, Кира раскинулась в кресле, закрыла глаза и снова в который раз перед глазами возникла та испанская цыганка. Её привела старая подруга Марина Ших, которая давно жила в Марбелье и была помешана на всяких методах гадания. Кира не раз предупреждала её, что никому нельзя так активно влезать в чужую карму. Но Марина отшучивалась и говорила, что если бы не регулярное обращение к этим специалистам, то давным-давно скушали бы её акулы в океане у берегов Австралии, где её предпоследний муж Шалва Григориани проиграл в карты своему партнёру Вадику Московскому.
Проконсультировавшись у гадалки за неделю до этих событий, Марина ухитрилась, обманув свою охрану, сбежать из аэропорта. И правильно сделала. Потому что Шалва с Вадиком играли в очко на своих женщин. Проигравший должен был заставить свою любимую полчаса поплавать в океане. Побережье Австралии кишмя-кишит акулами. Если съедят — туда и дорога глупой бабе. Если выживет — хорошо, будем продолжать играть дальше.
— Тридцать минут в океане у берегов Австралии — это круто. — Так думали друзья и охранники самых жестоких российских воров, наблюдавшие со стороны за игрой. Любовница Вадика Московского билась в истерике с той минуты, как узнала что ей грозит. Жена Григориани — Марина должна была с минуты на минуту прилететь. В аэропорту её встречали люди Шалвы. Но Марина не прилетела, а Шалва проиграл. У любовницы Вадика Московского случился обморок от счастья, что ей не придётся кормить собой акул, а он сам заподозрил партнёра в неискренности. Решил, что Шалва начал играть, зная, что его жена не прилетит, и набросился с кулаками на Григориани.
— Ты всю жизнь был койотом лживым. — орал Вадик, пытаясь добраться до шеи Шалвы. Григориани дрался зло и приготовился использовать свой коронный приём со смертельным ударом по двум точкам на груди противника. Для этого ему нужно было занять позицию прямо напротив. Он не знал, что последние полгода Вадик потратил на занятия с лучшим мастером каратэ, и ждал того мгновения, когда Григориани, по его мнению, предупредивший жену о страшном пари и нарушивший этим все договорённости, пойдёт в ва-банк.
Шалва вдруг очень устал. Драка отнимала последние силы, которых с каждым месяцем оставалось всё меньше. Он был болен, но до сих пор не знал, какая болезнь разрушает его тело и отнимает жизнь. Ему было очень страшно обследоваться. Он чувствовал, что болезнь у него тяжелая. На самом деле это был рак простаты, который развился спустя пол-года встречи с той чернокожей проституткой, не отпускавшей его пять часов. Она измучила и вытянула все его соки до капли. Он ничего не мог с собой поделать, и всё кончал и кончал. Сразу после этой встречи проболел три дня, температура была 39,9. Весь потный и мокрый, периодически опускаясь в сонный бред, он всё думал о том, что Марина за все его многочисленные измены подсунула ему какую-то негритянскую колдунью, с которой он никак не мог слезть. К врачам он не ходил. Врачей ненавидел. В том числе и потому, что от них зависело его здоровье. А он хотел, чтобы всё зависело только от него. Невозможно было представить, что придётся ходить по кабинетам, кто-то будет брать у него анализы, и, снисходительно усмехаясь за ширмой, кивать:
— Вот мол, угораздило же мужика такую болячку себе заработать. Жизни-то его пришел конец.
Как только не уговаривали его друзья-товарищи лечь в больницу, он отказывался, причем категорически. Никто не знал наверняка, чем он был болен. Но воровская интуиция — великая вещь. И он чувствовал, что болен смертельно, запустил свою болезнь, дал ей перейти границы дозволенного.
Вадик Московский сделал резкий выброс вперёд, Шалва испугался, и метнувшись в сторону, схватил пистолет и выстрелил. В это время в него уже летела пуля, выпущенная другом Вадика, Пашей Кидом, который в большом напряжении наблюдал за дракой, и, понимая, что Московского сейчас застрелят, решил опередить Григориани. Две пули одновременно попали в сердца двух старых партнёров, заигравшихся с этой жизнью. Они умерли сразу и почему-то держались за руки.
Любовницу Вадика увезли в больницу, там она провела 30 дней. Счет за её лечение оплатила Марина Ших, вдова Григориани. Сама Марина не плакала, когда хоронила Шалву, а только благодарила Бога, который послал ей гадалку, предсказавшую возможную смерть от проигрыша мужа и острых зубов большой хищной рыбы.
Свою веру в гадания Марина с большой уверенностью передавала Кире Множко и та не отказалась от встречи с цыганокй в доме госпожи Ших в Марбелье. Манон, так звали цыганку, долго читала свои молитвы, раскинула карты и, не глядя в глаза Кире, сказала:
— Муж твой умер. Ему распороли живот. Тебе нужен новый муж. Ты найдёшь его в своей жестокой стране. Ровно через месяц на остановке автобуса напротив твоего дома. Через плечо у него будет перекинута коричневая сумка, в руках будет синяя папка. Этот человек — потомок Викинга. Он даст тебе любовь. Дождись её. Не забудь, через месяц, ровно в два часа дня. — Манон договорила, не глядя в глаза, протянула руку за деньгами, Она всегда так делала, когда гадание было трудным, или предсказание тяжелым. Быстро выхватила деньги из рук Марины и, не глядя, вышла из дома. Через некоторое время Кира очухалась, выскочила вслед за ней на улицу, но той и след простыл. Пришлось вернуться домой. Кира медленно прошла к столу, за которым они сидели, и увидела, что Марина что-то пишет на заготовленном листке.
— Что ты пишешь?
— Кирочка, душечка, ты же всё забудешь, а я всё записала. Вот, через месяц — двадцать шестого июля, напротив своего дома на автобусной остановке в 14-00 часов, ты встретишь своего избранника. Потомок Викингов. Коричневая сумка через плечо. В руках синяя папка. Ну вот, а ты волновалась. Вот, он нашелся, то есть найдётся.
Марина тоже заметно нервничала, у неё немного дрожали руки. Кира это заметила и сжала их в своих ладонях.
— Ты знаешь, я пойду. Что-то устала.
— Да, конечно, Кирочка. Ты так побледнела. Ты уж прости меня. Я ведь хотела, как лучше.
— Пупсик, не парься. Всё нормально. Я пойду. Правда. Чего-то вспомнила, как Олег умирал. Я вообще очень впечатлительная стала. Я тебе позвоню. Пока.
Кира легонько прикоснулась щекой к щеке подруги, взяла свою сумочку и выскользнула в темноту. Мысли бились в её голове. Их нужно было успокоить, и успокоиться самой.
Рюмка водки в баре отеля решила эту проблему. Засыпая в душистых подушках и простынях, чувствуя странное волнение в груди, Кира думала, что жизнь не кончается и какое-то будущее у неё есть. Ей мерещился красивый блондин с коричневой сумкой через плечо на автобусной остановке напротив её дома, и нескончаемый поток машин, который не даёт пробраться на ту сторону.

Серафима Сергеевна перетасовала карты, разложила их в нужном порядке.
— Да, — подумал Слава, ей без большого стола не обойтись, вон сколько места расклад занимает. Вспомнив Нинин инструктаж перед посещением Серафимы Сергеевны, он сидел очень тихо и молчал, понимая, что происходит что-то очень значительное, от чего, может быть зависит его дальнейшая жизнь.
Серафима Сергеевна стала открывать карты. Её бывшее спокойным лицо стало вдруг напряженным, брови сдвинулись к переносице, голубые глаза сузились. Слава подался вперёд и часто задышал. Он проследил взгляд Серафимы и увидел эту карту, на которой сосредоточилось внимание великой гадалки. Это был 12 Аркан. Как будто, забыв о Чарешкове, Серафима Сергеевна заговорила:
— 12 Аркан карт Таро — Повешенный — Приход в жизнь необъяснимого. Переломный этап в жизни человека, когда он начинает понимать, что прежняя жизнь его не устраивает, не приносит ему радости. Жить по-прежнему невозможно. Нужно остановиться, оглядеться. Понять, кто из ближнего окружения искренен с тобой, а кто играет в доброжелательность, не отдавая ничего взамен, принимая твоё самопожертвование, как должное. Люди неблагодарны, но им нужно прощать, особенно своим врагам. «Повешенный» означает добровольную жертву. Нужно чем-то пожертвовать сегодня, нельзя гнаться за недостижимым. Это одна из причин неприкаянности.
Дополнительный расклад не усугублял картину. И Серафима Сергеевна внутренне расслабилась. Славу вдруг перестало трясти. Он успокоился и, робко теребя скатерть, обратился к гадалке.
— Серафима Сергеевна, ну как тут у меня, а?
Предсказательница выпрямилась, её глаза горели ясным голубым огнём, лицо излучало изумительную возвышенную одухотворённость, и Слава подумал, что на неё снизошло послание свыше. Так величественно-торжественен был момент.
— Всё хорошо, Славочка. Из расклада стало ясно, что вы не довольны тем, как складывается ваша жизнь. Вам одиноко и тоскливо. Вы занимаетесь не своим делом. Когда-то вы приняли решение любой ценой получить работу на телевидении. Для вас это было престижно и почетно. Вы принесли в жертву своему ЭГО ум, энергию, здоровье. Но на самом деле, телевидение — не ваша специальность. Работа не приносит вам удовлетворения, вы чувствуете свою несостоятельность в этом деле. Сегодняшняя жизнь для вас равносильна медленной смерти. Вам нужно что-то изменить. Поменять вид деятельности, впустить новых людей в своё окружение. Нужно обязательно пойти на встречу, которую вам назначили на остановке автобуса при таких странных обстоятельствах. Нужны перемены. Вам нужно поменять профессию, жениться, родить детей. То, что вы делаете сегодня — не ваше, поэтому и не получается ничего хорошего. Человек не может долго жить неприкаянным. Ну, вот. Ваш сеанс окончен. Спасибо. До свидания. Оставите на столе тысячу долларов. Больше ко мне не приходите. Не приму. В вас очень много болезненного упрямства, презрения к людям и их возможностям, но разбираться в причинах этого — не моя задача.
Серафима Сергеевна не спеша встала и ушла в глубь дома. На пороге терассы появился маленький старичок и молча сел на маленькую скамеечку около лестницы. На Славу он не смотрел. Внезапно Чарешковым овладело страшное раздражение. Что же это такое? Напоила чаем с пирогом, пораскладывала карты, рассказала, что жизнь у него не удалась — это он и сам знает, и тысячу долларов отдай. Резким движением он вынул деньги из нагрудного кармана и с силой швырнул на стол. Деньги разлетелись по столу и по полу. Лёгкий ветерок начал играть стодолларовыми купюрами, а Слава злобно шел к калитке, сшибая цветочные головки носком тяжелого ботинка. Маленький старичок неподвижно сидел на скамеечке, он даже не двинулся для того чтобы начать собирать банкноты. Всё замерло вокруг, один ветерок не унимался. Произошло что-то ужасное, и всё пространство замерло до вынесения приговора Неблагодарному.
Электричка пришла быстро. Было много свободных мест. Слава уселся у окна по ходу движения и начал злобно грызть ногти. На следующей остановке в вагон вошли трое непонятных молодых людей. Судя по всему, они ехали в Москву на гулянку. Блажной взгляд одного из них остановился на Чарешкове. Почувствовав неладное, Слава не стал испытывать судьбу и дожидаться, когда весёлая компания начнёт просить у него закурить. Проявив недюжинные способности по скоростному передвижению в движущейся электричке, Слава выскочил на станции «Матвеевская» и быстро побежал ловить такси. Его никто не стал догонять, а ловкий водитель на своём ситроене быстро домчал его до дома. Отпирая дверь, Слава слышал телефонный звонок. Бросив ключи на стол, он схватил трубку и услышал в ней голос Нины:
— Славочка, ну что, как ты съездил? Ты можешь говорить? Каков результат? Что тебе сказала Серафима Сергеевна?
— Спасибо, Ниночка. — Отвечал Слава. Вежливость беседы давалась с трудом. -Действительно, говорить трудно. Короче, заплатил тысячу долларов и получил рекомендацию поменять работу. Вроде бы трачу время не на то. — На этих словах вся Славина выдержка кончилась, и его понесло. Он орал в трубку, не стесняясь в выражениях. — Такой бред, просто ужас. Зря тебя побеспокоил и денег потратил кучу. Просто потратил кучу денег. В любом случае, тебе спасибо.
Вслушиваясь в речь Чарешкова, Нина недоумевала, что случилось. Что же такого страшного могло произойти на сеансе у Серафимы Сергеевны. Почему он так кричит? Расстроилась ужасно. Если бы знала, что посещение гадалки приведёт Чарешкова в такое бешенство, то ни в коем случае не стала бы вмешиваться. Было ясно, что произошло какое-то неприятное событие, растоптавшее Славино самолюбие. В конце-концов она ужасно разозлилась, коря себя за то, что среагировала на его просьбу и дала ему этот важный контакт. Но то, что сделано, то сделано. Назад не воротишь. Нина взяла себя в руки, подумала, что, учитывая весь свой предыдущий опыт общения с Чарешковым, она не будет дальше на него сердиться и злиться. Нина не стала развивать тему, вежливо попрощалась и, пожелав ему всего хорошего, закончила разговор. Приказала себе не волноваться, усилием воли вышла из состояния сопереживания и пошла в душ. Нужно было смыть с себя все последствия этого дня. Ей не было жалко Славу и его денег. Судя по всему, Серафима Сергеевна промыла ему мозги. Давно пора! А то зарвался парень — дальше некуда.
Душ принёс облегчение. Новый гель пах жасмином и мягко ласкал грудь. В голове пронеслись образы всех коллег по работе, которые могли оказаться партнёрами по постели, включая Славу. После душа Нина налила себе стакан молока, немного подогрела его в микроволновке, улеглась в свою любимую кровать, включила тихо музыку, сделала два глотка молока и задремала. Ей снился сон...
Большая тёмная улица в центре Манхеттена. Кругом ни Души. Ни машин, ни пешеходов. И только Нина посередине дороги. На ней одето старое бабушкино синее платье в бело-серый цветочек, на ногах дедушкины военные сапоги и бушлат на плечах. Нина причесана как Марлен Дитрих, и в голове у неё крутится мелодия одой из её любимых песен. Вдруг, зажигается огромное количество огней, и через несколько секунд, привыкши к свету, Нина раскрывает глаза и видит вокруг рукоплещущую ей толпу за оградой, охраняемой полицейскими. Оказывается, только что закончился Нинин концерт. Она пела, пела русские песни. И ей рукоплескал гордый Нью-Йорк.
Через год Нина вышла замуж в третий раз. Её третьим мужем был американец французского происхождения, владелец канала NPG. После свадьбы Нинавдруг обнаружила, что у неё появился голос. На первый концерт она пригласила всех коллег со старой московской работы. Всех, кроме Чарешкова. Все известные ей номера телефонов не отвечали.
Нина знала, что у Славы состоялась встреча со странной незнакомкой с остановки. Эта женщина, её звали Кира, оказалось очень богатой вдовой, и через месяц после своей первой встречи они со Славой повенчались. У них родился сын, и когда мальчику исполнился год семья переехала в Америку. На своём ранчо в Техасе, они разводили породистых скакунов. Слава Чарешков слыл большим специалистом по осеменению породистых кобыл. Он знал какое-то тайное слово, после которого самые норовистые кобылы подпускали к себе арабского скакуна Лорда. Каждое лошадиное соитие Чарешков записывал на камеру. Лорд не протестовал. Он знал, что когда-нибудь сможет отмстить хозяину за такой наглый интерес к таинствам лошадиной любви. И отомстил-таки как-то раз, лягнув любопытного хозяина в живот. Слава разозлился страшно, но подглядывать за Лордом перестал.
Богатсво и известность в лошадином мире примирили Чарешкова с его телевизионными неудачами. Это была уже старая «московская» история его жизни. Те времена он вспоминал неохотно, надеясь когда-нибудь написать мемуары о тайнах телевидения самой «страшной» страны на земле. Слава часто вспоминал свой поход к той известной московской гадалке. Он последовал совету Серафимы Сергеевны, так кажется, её звали. И действительно, рекомендованная ему гадалкой встреча с Кирой кардинально поменяла его жизнь.

Кира ждала второго ребёнка. На одной из скачек, в которой принимали участие его скакуны, ему привиделась среди гостей миллионера Штайна дама, очень похожая на ту самую гадалку из Переделкино. Короткий фуршет, устроенный Гербертом Штайном по случаю победы его лошади, которая была выпестована в Славином хозяйстве, закончился очень неожиданно. Герберт поднял тост за Чарешкова. Улыбающийся Слава правой рукой поднял руку с бокалом шампанского, приветствуя Штайна, левой он обнимал за талию беременную Киру. Как вдруг сзади над его ухом раздался тихий шепот:
— Вы мой должник, господин Чарешков. Деньги, которые вы бросили мне на стол разлетелись по всей окраине. Вы не расплатились за сделанную работу. Но деньги теперь мне от вас не нужны. Вы отдадите мне вашего второго ребёнка. Адьос.
Потрясённый Слава застыл с рюмкой в поднятой правой руке и опустил её только под взглядом изумлённой Киры, которая повернулась к нему лицом после того, как заметила удивлённые лица гостей, стоявших напротив них.
Через полгода в семье Чарешковых родилась дочь. Мария росла и радовала своих родителей. Слава обожал её. Он никогда не предполагал, что когда-нибудь будет любить кого-то так, как любил её. Проводил с ней всё свободное время. Они ездили на море, катались на лошадях. Слава читал ей вслух русские книги, очень хотел, чтобы Маша знала свой родной язык. Рассказывал дочери про далёкую Россию и свою бабушку. Кира тоже была очень счастлива. Она стала забывать свою страшную московскую жизнь. Иногда перезванивалась с Мариной Ших, которая продолжала жить в Марбелье, и каждый раз благодарила её за то, что та так вовремя пригласила цыганку Манон погадать для подруги «на любовь». Старшего сына отправили учиться в Англию в Итон. Кира так мечтала, чтобы Вик стал известным адвокатом. Теперь она могла полностью посвятить себя мужу и любимой дочери.
В свой одиннадцатый день рождения, Маша устроила родителям скандал. Взрослые пребывали в полном недоумении. Такого они никак не ожидали. Маша редко плакала, была спокойной, доброжелательной, очень любила своих родных. Девочка кричала, что больше не будет ходить в свою школу. Она требовала, чтобы родители перевели её учиться в частную школу госпожи Мендес. Чарешковы навели справки и выяснили, что это известная частная школа для девочек. Престижное заведение. Но откуда она узнала о нём? Маша рассказывала, что ей приснился сон, в котором вежливая пожилая дама сообщила ей, что поступление и обучение в школе госпожи Мендес являются для Маши обязательными. Так надо. Спорить с Машей родители не стали, оформили все бумаги и отвезли её туда. Их дом словно осиротел. 
Как-то раз, просматривая образовательные документы для родителей, выданные директором, Слава обратил внимание на то, что в курс обучения были внесены все необходимые предметы, обеспечивающие прекрасное светское образование. Отдельной малозаметной сноской были указаны введённые в программу пять лет назад, когда госпожа Мендес стала хозяйкой школы, семинары частной и практической магии, основу которых составлял её собственный авторский курс. Темой первой вступительной лекции было «Деньги — как самая малая плата за гадание на картах Таро».
Маша начала учебу в школе госпожи Мендес. Говорила, что в школе ей всё очень нравится, что она совсем не скучает, и отказывалась приезжать домой на каникулы. Всё свободное от учебы время проводила вместе с хозяйкой школы, была её любимой ученицей. На кого была похожа эта солидная полная пожилая дама с ярко голубыми лучистыми глазами, тёмными густыми волосами, забранными вверх, Слава никак не мог вспомнить. И однажды его осенило. Он всё понял и долго плакал. Он никому не мог объяснить, что навсегда потерял горячо любимую дочь. Он не мог никому рассказать, как был отвратительно груб и неуважителен с той самой гадалкой, Серафимой Сергеевной, встречу с которой организовала ему Нина Лапина — бывшая подруга с телевидения. Тревожные сны вновь и вновь воспроизводили одну и ту же картину. Серафима Сергеевна заканчивает говорить и назначает плату. Он недовольно бросает на стол пачку долларов, которые разлетаются в разные стороны. Денежные купюры кружат вокруг него и никак не могут приземлиться. Он пытается их поймать и сложить на земле. Но ему никак не удаётся это сделать. Он отдавал и никак не мог отдать эти деньги. Его деньги не приняли. Он горячо молил Серафиму Сергеевну простить его безобразное поведение в прошлом, принять назначенную ею плату и вернуть ему дочь. Сильный голос остановил его мольбы и просьбы.
— Послушай, Слава, ты не выполнил предварительный договор, ты не расплатился вовремя. Поэтому счет тебе выставили в другой валюте.

Крик души

Варвара Краснова считала себя женщиной умной, «практической», живущей «в ногу со временем».
Родилась она в подмосковной деревне, которая со временем превратилась в посёлок городского типа со своей школой, Домом культуры и двумя большими магазинами, продовольственным и промтоварным.
Училась хорошо, была школьной активисткой и втайне мечтала, что когда закончит школу, переедет жить в Москву.
Их дом стоял на окраине деревни. Сразу за огородом начинался лес. В доме было две комнаты: родительская спальня и большой «зал», в котором спали они с братом.
Каждый раз, укладываясь поудобнее на своей жесткой постели за занавеской, Варвара представляла, как она, совсем уже взрослая и очень красиво одетая, выходит рано утром на работу из большого подъезда московского дома, расположенного в самом центре города.
Как идёт к остановке троллейбуса. А все люди вокруг смотрят и восхищаются ею, понимая, что она не только красивая и нарядная, но и очень важный человек на своей службе — выполняет ответственную работу.
Мужчины на остановке расступаются, пропускают её вперёд, уступают ей место около окна троллейбуса, а затем подают ей руку, помогая сойти на тротуар.

Говорят, что создание подобных образов, помогает моделировать будущее.
Трудно себе представить, что Варя знала об этом, но, действительно, через четыре года после окончания школы она превратилась в замужнюю москвичку и поселилась в центре города в большом сталинском доме.
Хорошая двухкомнатная квартира досталась им с мужем и маленькой дочкой после того, как родители её мужа Толи разменяли свою пятикомнатную квартиру на Чистых прудах.

Профессор Краснов был рад, что его непутёвый сын женился.
Учиться Толик не хотел. Большого труда стоило «отмазать» сынулю от армии.
Младшего Краснова устроили на завод, в отдел по снабжению.
В заводском клубе на торжественном вечере, посвященном очередной годовщине Октябрьской революции, он познакомился с Варей, к тому времени она уже полгода проработала в заводской бухгалтерии.
Через три года их семейной жизни родилась дочка Маша, и профессор Краснов под напором супруги занялся разменом жилплощади. Калерия Петровна понимала, что сын у неё страшный лодырь и разгильдяй, воистину на нём «природа отдохнула», не в отца пошел, это точно. Хорошо хоть, женился.
А то, как говорится, не дай бог, «погрузился бы в пучину разврата».
А Варя быстро взяла его в оборот. Характер у неё сильный, нервы крепкие. Не забалуешь!
Вот и хорошо. Пусть занимается бестолковый Толик женой и дочкой, авось как-нибудь да проживут.

Варя в свою очередь понимала, что муж её не отличается особыми способностями и деловой хваткой. Но он очень нравился ей внешне. Такой симпатичный, холёный, всегда в чистой рубашке, не то, что другие работяги. Ну и кроме всего прочего, она была ему страшно благодарна, за то, что своим появлением в её жизни, он помог осуществлению её давней детской мечты — жить в центре Москвы в большом и красивом доме.

Каждый год молодая семья Красновых отмечала дату «начала образования» их семьи, так нарекла Варвара день знакомства со своим мужем.
Каждое 7 ноября, вне зависимости от государственного переименования праздников, было для них торжественным.
В этот день в гостиной накрывали стол, приглашали родственников и друзей.
Не изменили традиции и тогда, когда пришлось забрать из деревни в их московскую квартиру Варину маму Алевтину Петровну.
Её старший сын, Андрей, кадровый военный, погиб в 1989 году в Афганистане, перед самым окончанием войны. Для матери это было страшным потрясением. Она заболела, очень сильно ослабла, и не стала возражать по поводу переезда к дочери в Москву, тем более что зять не возражал.
Наоборот, был великодушно-настойчив, объясняя Алевтине Петровне, что жить одной семьёй легче и что они с женой присмотрят за её домом, жить в котором одной ей категорически противопоказано по состоянию здоровья.

Толик научился в своей семейной жизни сохранять устойчивый «статус кво». Он никогда не спорил с женой, если иногда и говорил что-то против, то последнее слово всё равно оставалось за Варварой. Зная это, Толик поддерживал все начинания своей жены, был чрезвычайно вежлив со всеми её родственниками, благо их было всего ничего — мама и Татьяна — вдова погибшего Андрея.
Детей в семье Вариного брата не было. Вдова, правда, ровно через год после гибели мужа вышла повторно замуж, так что по сути из всех близких родственников одна мама и осталась.

Алевтину Петровну положили в больницу на обследование и лечение. Пожилая женщина не была избалована каким-то особым вниманием, и по своей неопытности расценила профессиональную вежливость персонала в клинике, как проявление лично к ней особого расположения и сочувствия. При каждом удобном случае она начинала рассказывать историю своей жизни, чем очень утомляла загруженный медперсонал.
Варвара почувствовала напряженное отношение медсестёр к своей маме и начала выдавать всем дежурившим на посту хорошую прибавку к основной зарплате.
Теперь дежурные сестрички выбирали во второй половине дня свободные полчаса и шли к постели Алевтины Петровны поговорить с ней о её нелёгкой жизни.
А та откровенно, с болью от всего пережитого в голосе, рассказывала им, что родила своего первенца в двадцать шесть лет.
Так радовались они с мужем, ведь уже, почитай-то ждать своих детей перестали. Поженились-то, когда двадцать обоим исполнилось. Уже стали думать, не взять ли на воспитание ребёночка из детдома.
Но Господь сжалился и подарил им сына Андрюшу. Дочку Вареньку Алевтина Петровна родила только спустя десять лет после рождения сына. Ей тогда исполнилось тридцать шесть.
Врачи отговаривали рожать самостоятельно, предлагали сделать кесарево сечение.
Но Алевтина Петровна отказалась. И правильно сделала. Дочка родилась всем на радость. И красавица, и умница. Алевтина Петровна была счастлива, очень радовалась своей полной семье. С мужем они прожили в мире и согласии много лет. Поставили детей на ноги.

И первым сильным ударом для Алевтины Петровны стала смерть мужа. За долгие годы она привыкла, что все проблемы они решали вместе, проживали несчастья, поддерживая друг друга. А тут такое... Еле оправилась.
И вот, спустя три года после кончины мужа новое горе — погиб сын Андрей.
Никак не думала Алевтина Петровна, что переживёт сына.
Конечно, она понимала, что сын — человек военный, что сражается в Афганистане с "какими-то моджахедами».
Понимала, что на войне всякое может случиться, ну, например, могут Андрюшу ранить.
Но что его могут убить?!
Такого с её сыном случиться не могло. Ан, случилось.
Тяжелее всего переносило это сердце. Оно болело пугающе-тяжело.
Каждое утро в больнице, ровно в девять начинался приступ стенокардии. Два раза из отделения она без сознания попадала в реанимацию. На пике развививающегося криза во время второго приступа, когда страшная боль захватила всю грудь, и белая пелена стала наплывать на глаза, она вдруг вспомнила, что у неё есть дочь и трёхлетняя внучка.
Эта мысль заставила сердце биться сильнее, и оно не остановилось, продолжало жить.
Врачи не отходили от Алевтины Петровны целых два дня, и она выжила.
Из больницы в дом к дочери вернулась слабенькой и сильно похудевшей. Теперь нужно было принимать кучу лекарств. Ничего не поделаешь, её организм был изношен, и сердцу нужна была постоянная поддержка.

Варя очень переживала за маму.
Старалась, ухаживала за ней, уговаривала, как могла, что ничего не поделаешь, Андрюшу не вернуть. Но жизнь продолжается, нужно жить дальше, благо есть ради кого.
Алевтина Петровна постепенно пришла в себя, стала лучше себя чувствовать, начала выходить гулять на улицу. Конечно, тосковала по своему родному деревенскому дому, но понимала, что одной с хозяйством не справиться. А у Вари — работа, семья, сложная насыщенная московская жизнь.

Жизнь у Вари, действительно была сложной и насыщенной.
Она уже давно ушла с завода, работала бухгалтером в двух небольших фирмах, и имела в отличие от мужа хороший заработок.
Стала задумываться о втором ребёнке. Все её знакомые, «кому позволяли средства» и давала «добро» мать-природа, начали рожать по второму.

Варвара отреагировала быстро, и аккурат в самый Миллениум родила-таки сына.
Мальчика назвали Виталием. Странно как-то, но он родился слабеньким и очень капризным, всё время просился на руки.
Выручало то, что в Алевтину Петровну, казалось, появление на свет внука вдохнуло новую жизнь. Она поставила кроватку малыша в свою комнату и дежурила около неё все ночи напролёт, не смыкая глаз.
Такая помощь матери позволила Варваре сохранить свою работу, не потерять налаженные связи и сохранить среди друзей и знакомых образ «современной, идущей в ногу со временем женщины».
Она и раньше о себе это знала, но теперь получила общественное признание «своей активной жизненной позиции».

Жизнь шла своим чередом. Виталик подрос, и семья Варвары Красновой стала выезжать по новой моде на летний отдых в Турцию.
Варе очень нравился отдых «Всё включено». Она любила обсуждать со своими знакомыми преимущества заграничного сервиса, активность турецких аниматоров и все преимущества питания в турецких отелях.
Разнообразный шведский стол, обилие предлагаемых напитков, возможность легко перекусить на территории отеля в любое время дня — всё это создавало, по её мнению, прекрасные условия для отдыха всей семьи, и, особенно матери семейства.
Можно было на время забыть о кухне, отвлечься и не думать каждую минуту, чем кормить семью на завтрак, обед и ужин.
— Все вопросы питания для отдыхающих прекрасно решены в турецких отелях,- авторитетно заявляла она.

Как правило, с Варварой Красновой никто не спорил.
Среди её друзей и знакомых она приобрела особый авторитет.
Закрепилось мнение, что она лучше всех знает, что хорошо, а что плохо в современной жизни.
Что только с ней посоветовавшись, можно решить, что лучше для семьи, а чего делать не следует.
Правда, в один момент общественное мнение обескураженно «затормозило», не понимая, как реагировать на то, что Варвара вдруг зачастила в церковь, приняла крещение сама, покрестила детей, мужа, а потом с ним обвенчалась.
До этого времени никто из знакомых не замечал за ней особой набожности.
Она никогда не говорила о вере, о Боге, и вдруг такое.
Варина мама, Алевтина Петровна была, конечно, рада.
Её саму в младенчестве крестили тайком в чудом сохранившейся православной деревенской церкви.

Варвара Краснова считала себя женщиной современной, живущей в полном согласии со своим временем.
Теперь она смотрела по телевизору трансляции всех церковных торжеств.
Как правило, во время всех торжественных служб в храме присутствовали руководители города и страны.
Оценивая степень вовлеченности самых главных людей Государства в православную жизнь, Варвара утверждалась в правильности принятого решения, подтверждала сама для себя правильность выбора в пользу воцерковления семьи.

Такие перемены в её жизни вызывали огромный интерес у всех друзей и знакомых.
Теперь к ней стали обращаться с просьбами объяснить смысл того или иного христианского праздника, рассказать, через сколько дней после прохождения обряда крещения мужа можно с ним повенчаться.
И так далее.
Варя чувствовала себя нужной людям, ведь была востребована ещё одна сторона её многогранно-активной жизненной позиции.

Ей захотелось стать ещё ближе к церкви, и через какое-то время она получила разрешение от настоятеля посещаемого ею храма, стоять субботу и воскресенье за свечным ящиком у входа. Вступавшие в церковь прихожане вежливо здоровались с ней, покупали свечи, расставляли их около икон.
Проходящая служба, приём записок за соседним столом о здравии и об упокоении умерших, выдача святой воды.
Всё это было так торжественно-значимо для неё, что как-то само собой отодвинуло её домашнюю жизнь на второй план.

Прошло полгода её активной работы по выходным.
Теперь она, как ей казалось, до конца осозновая всю важность и нужность Богу её жертвенной работы, негодовала, как муж может сердиться на то, что её не бывает по субботам и воскресеньям дома.
Её стало раздражать, что мама, отказывается приготовить обед в выходные, ссылаясь на плохое самочувствие.
Она понимала, конечно, что у Алевтины Петровны «не богатырское здоровье» и слабое сердце, но считала, что вполне можно потерпеть.
— Как она не понимает. Я ведь не гулять хожу, а в храме по выходным работаю. Божий промысел совершаю. Ведь она сама крещеная, верит в Бога. Как может жаловаться мне, что ей тяжело. Бог терпел и нам велел. Я ведь совершаю богоугодное дело. Не каждого человека допустят до работы в Храме. Она должна гордиться мной.

Алевтину Петровну всё-таки пришлось положить в больницу. И хорошо, что во время успели. Изношенное сердце пожилой женщины нуждалось в покое и лечении.
Пока мама была в больнице, Варвара заставила старшую дочь взять на себя обязанности по ведению хозяйства в выходные дни.
Маша протестовала, ей хотелось проводить выходные со своими друзьями и очень хотелось присоединиться к молодёжному движению «ЭМО», но спорить с матерью было сложно.
Младший Виталик стал часто болеть, никак не удавалось вылечить его кашель до конца.
Варя водила мальчика к гомеопату на бесплатные приёмы при церкви, где она работала. Консультировала его в Институте педиатрии.

И все врачи, как будто сговорившись, советовали быть к ребёнку более терпимой, ласковой, кормить горячей пищей два раза в день, следить за тем, чтобы он был тепло одет и чтобы ноги не промокали.
А, судя по тому, что мальчик, как правило заболевал после выходных, значит и простужался во время прогулок с папой, то Толик получал от разъярённой Варвары «по полной».
Действительно, как он мог не уследить за тем, как сын гуляет, сколько времени бегает по лужам, в какой обуви выскакивает на улицу.
Муж отбрёхивался, как мог, но Варвара продолжала обвинять его в частых простудах Виталика.
Как-то раз, выбрасывая в понедельник воскресный мусор, Варя нашла в ведре пустую бутылку из-под водки.
То-то в спальне она почувствовала запах перегара, но пришла в двенадцать ночи и была такой уставшей, что решила, что ей кажется.

Приближалось очередное 7 ноября. Теперь среди друзей и знакомых Варвары Красновой стало модно уезжать на праздники и выходные за границу.
На первый раз они с Толиком решили съездить в Финляндию.
Благо она недалеко.
Было решено оставить больную бабушку на попечение старшей дочери, а самим с мужем и сыном поехать в Хельсинки.
Толик не спорил. Ему очень хотелось побыть вместе с женой и как-то изменить сложившиеся за последнее год напряженно-недоверчивые отношения.
Виталик был очень рад предстоящей поездке. Ему тоже хотелось побыть рядом с родителями. Папу-то он видел по выходным, а вот маму нет. Всю неделю она работала в своей конторе, а в выходные — в церкви.

Середина осени. Великий Хельсинки сменил дожди на снег.
Внезапно возникшая метель заставляла забыть о сухих, согретых солнцем тротуарах.
Под ногами начинала противно хлюпать мокрая жижа.
Морозные вихри не давали проходу, швыряли снежинки вверх и вниз, создавая причудливые узоры вокруг прохожих и проезжавших мимо машин.
Такая обстановка привычна финнам. Они надевают тёплые шарфы и идут по улицам в быстро меняющих своё направление потоках снега, радуясь, что через некоторое время можно будет зайти в тёплое пространство офисного здания, гостиницы, магазина, ощутить себя защищённым от непогоды, снять тёплую куртку, выпить чашку ароматного кофе и заняться привычными делами.
Суровый климат воспитал в них выносливость, упорство в достижении цели, отменное трудолюбие, что сделало финскую нацию одной из самых успешных в мире.
В основной массе финны вежливы, доброжелательны и растят своих детей в большой любви.

В ноябре финское утро настраивается на приглушенно-сумрачную волну.
В декабре по утрам становится совсем темно, как ночью, и только к десяти часам улицы наполняются светом.
Пятого ноября 2006 года тёплые приглушенные огни отеля Камп, согревая тёплым светом только что вылезших из постелей постояльцев, помогали им постепенно «войти в жизнь», не спеша настроиться на завтрак, который проходил в большом зале на первом этаже, окна которого выходили на Эспланаду — двусторонний бульвар «старого» Хельсинки.

Вихрящаяся метель не давала прохожим возможности разглядеть, что же происходит в зале отеля Камп на первом этаже. А всем, сидящим за столами на уютных диванах и в больших раскидистых кожаных креслах, пригубившим вторую чашку кофе, были хорошо видны пробегавшие мимо люди и проезжающие автомобили.

Виталика посадили на диван, спиной к большим окнам.
Места в креслах с видом на Эспланаду заняли мама с папой.
Он вертелся на диване, чтобы всё-таки ухитриться посмотреть на улицу, но сторогий взгляд мамы его всё время останавливал.
У других детей в этом зале были более молодые мамы, они разрешали своим детям вставать со своего места, тихонько ходить по залу, подходить к окну.
Из задумчивости его вывел голос мамы.
— Виталик, не зевай, ешь, давай, быстрее. Нужно сходить теперь за другой едой. Вижу, хлопья ты уже почти что доел.
— Я больше ничего не хочу. Я наелся, мамочка. Я хочу вам рассказать. Я вчера посмотрел мультфильм про бегемота. Он никак не мог накормить своих бегемонтят, всё бегал за ними по берегу, так смешно...

Последний звук замер на губах Виталика, всем своим существом он ощутил грозный взгляд и поперхнулся последней ложкой.
Папа молчал. Всё ясно, на его помощь рассчитывать не приходилось. Было видно, что родители почему-то ведут себя за завтраком непривычно-напряженно.
Обычно они весело болтали, смеялись, расспрашивали Виталика про школу, Машу — про институт, обещали Алевтине Петровне, , что уж этим-то летом точно поедут в её родную деревню и приведут полузаброшенное хозяйство в порядок.
Сейчас происходило что-то странное, что напрочь лишило мальчика остатков аппетита.

На самом деле, Виталику это просто не могло прийти в голову, его родители очень стеснялись в непривычной для них обстановке.
И вовсю старались, испытывая странное смущение, сохранять достойный вид.
Они в первый раз оказались за границей в таком шикарном отеле. Привычная обстановка в турецких гостиницах, куда они ездили каждое лето на отдых, была более демократичной, вокруг было много русских.
Здесь было всё по-другому. Величественный интерьер старинного здания. Серьёзные солидные люди за столами вокруг, которые не спеша, завтракали, читали газеты, разговаривали друг с другом приглушенными голосами. Метрдотель, похожий на испанского гранда. Было от чего заробеть.

Варвара усилием воли решила вывести себя из оцепенения.
— Виталик, не спи. Иди возьми себе сосисек.
Она видела, что Виталик не хочет есть. Но ей нужно было что-то делать, она привыкла решительно «руководить процессом».
При этом Варвара понимала, что ей нужно быть осторожной, ведь она, как выяснилось ничего не знала о правилах поведения, которые были приняты в том обществе, в котором она оказалась сейчас.
Это было неприятно. Неприятной была и та неуверенность, которую она сейчас испытывала. Поэтому решила воспользоваться старым приёмом, суть которого заключалась в том, что, если ты робеешь и не знаешь, как вести себя в незнакомом месте, то просто и тупо начинай хвалить хозяев.

Лесть замазывает в глазах людей те огрехи, которые можно допустить по незнанию.

Тем более что, если вокруг есть люди, понимающие русский язык, то они будут знать, что эта женщина, то есть она, Варвара даже, если и делает что-то неправильно, но зато не стесняется вслух и громко высказать уважение ко всему финскому народу, в гостях у которого находится её семья.
Такого рода созданный ею для себя кодекс «интернационального о политеса» был набором устойчивых приёмов, заменяющих искренность в поведении.

Маленькие усики над её верхней губой встали дыбом, лицо приняло торжественно-вопрошающее выражение и с пафосом, достойным выступления в государственной думе, Варвара громко произнесла вслух:
— Виталик, а ты знаешь, что национальной финской едой являются сосиски? Если ты их не съешь, то ты обидищь весь финский народ.

Папа поперхнулся. Виталик замер с ложкой в руках.
Такой патетики от Варвары никто не ожидал. Она грозно посмотрела на Толика, движением губ подавила робкое желание сына высказаться и, гордо оглядев пространство вокруг, заметила на себе серьёзный взгляд пожилого мужчины за соседним столиком.

Евгений Сергеевич вот уже два дня как наблюдал эту семейную пару, приехавшую, судя по их разговорам за завтраком, на короткие каникулы в Хельсинки. Сам он был в Финляндии по делам, и сегодня вечером перелетал в северную часть страны.

Виталик попросился в номер. Варвара осталась за столиком одна и решила выяснить со свойственной ей прямотой, что так заинтересовало сидящего рядом господина в её словах.
— Простите, пожалуйста. Вы говорите по-русски? — обратилась она своему соседу по столику.
— Да, конечно говорю. Я русский. — ответил Евгений Сергеевич.
— Скажите, пожалуйста, вам что-то не понравилось из того, что я говорила? Вы так серьёзно на меня посмотрели, что мне стало как-то даже неловко.
— Бог с вами.
— Мне показалось, что вы меня осуждаете.
— На мой взгляд у вас завышена чувствительность. Впрочем, кто я такой, чтобы вас осуждать. Сказано «Не судите, да не судимы будете».
— Вы верите в Бога?
— Да, я — верующий. Глубоко и искренне.
— Вы знаете, я тоже пришла к Богу. Крестилась. Верую. Работаю в Храме по выходным.
— То, о чем вы говорите, ваши дела вызывают глубокое уважение.
— Да, вы знаете, я сама очень рада, что всё в жизни так сложилось. Правда устаю очень, ведь все выходные провожу в церкви.
— А с кем вы живёте? Сейчас с вами, я полагаю, ваши муж и сын?
— Да, это мои муж и сын. С нами живут ещё моя старшая дочь и моя старенькая мама. Она давно болеет, вот мы и забрали её из деревни в свою московскую квартиру.
— У вас большая семья. Как же вы всё успеваете?
— Тяжело конечно. Дома все недовольны, что меня по выходным нет. Я ведь в Храме целый день. Дел полно.
— Да, я понимаю. А как же ваши домашние без вас обходятся?
— Вы знаете, я считаю, что мои домашние должны быть сознательнее. Я считаю, что они должны понимать, что работа в церкви — очень важная для верующего человека деятельность, богоугодная, если хотите.
— Наверное. Мне сложно об этом говорить.
— Почему сложно? По-моему всё очень просто.
— Послушайте, Варвара, я слышал, так вас называл муж. Я принадлежу к Старообрядческой Православной церкви и могу сказать, что был бы очень против того, чтобы вы все выходные дни проводили без своей семьи в церкви. Одно дело — прийти всем вместе на службу, другое — когда вас нет со своими родными, которые в вас очень нуждаются. Я видел, что мальчик ваш подкашливает, болеет, наверное?
— Да вот уже два года не можем справиться с бронхитом.
— А сколько времени вы в церкви по выходным работаете?
— Два года будет в декабре. А вы что, хотите сказать, что Виталик болеет из-за того, что я в церкви работаю? Как вы, верующий человек, можете такое говорить? Так чем отличается ваша Старообрядческая церковь от нашей простой Православной?
— Да, собственно, ничем особым. Просто старообрядцы ведут себя одинаково и будучи в Храме, и после выхода из него.

У Евгения Сергеевича зазвонил телефон. Он извинился перед Варварой. Ответил на все заданные ему телефонным собеседником вопросы. Поднялся, начал прощаться и, улыбаясь, сказал:
— Вы знаете, Варя, а финны никогда не заставляют своих детей есть, особенно, если те сами отказываются от предложенной еды.
— Да я поняла, что вы меня раскусили, когда я к Виталику с этими сосисками начала приставать. Просто не знала, как себя вести, и что дальше делать.
— Вам не нужно беспокоиться. Ребёнка нужно просто любить. Запомните, просто любить. И ещё один совет. Прислушивайтесь к тому, что говорят маленькие дети, они почти что никогда не врут. Не чета взрослым!

Остаток своих ноябрьских каникул Варина семья провела просто великолепно.
Они гуляли по хельсинкским улицам, ездили в аквапарк, ходили в магазин «Сокос», где в отделе игрушек была насыпана гора из маленьких пластмассовых шариков, в которых можно было валяться и прыгать.
И, пока Виталик с папой на равных палили друг в друга из игрушечных автоматов, Варвара занималась собой, выбирая необходимую одежду для работы и дома.

Отдых закончился.
Красновы вернулись домой. Началась привычная жизнь, заполненная работой, службой в Храме. Только теперь как-то неуютно чувствовала себя Варвара за свечным ящиком.
Она постоянно думала о доме, о больной маме, о Виталике, боялась, чтобы Толик не начал снова выпивать, размышляла, что это у Маши за друзья новые — ЭМО какие-то. Все ходят в черном. Поговорить бы с этими девочками. Только нет времени.

Уходила из церкви предпоследней. Остановилась перед выходом, прочитала про себя молитву, перекрестилась, ощутила тяжелое смятение в душе, огляделась по сторонам.
Стояла в дверях, не могла двинуться с места под строгим испытывающим взглядом Святых, наблюдавших за ней со всех икон.

На следующий день Варвара договорилась на работе, что берёт три дня отгулов. Приготовила для домашних еды впрок. Объяснила маме и Толику, что едет проведать их деревенский дом, навести там порядок перед новым годом. Слукавила, сказала, что, может быть, повезёт туда семью на новогодние праздники.

Старый полузаброшенный дом с радостью принял свою молодую хозяйку.
Домовой от радости, что хоть кто-то появился, попрятал все спички. Варвара протопила дом, убралась, сходила к соседям, узнала, что их деревенская церковь работает по-прежнему исправно. На следующий день отстояла все службы. Молилась истово.
Просила у Бога покоя в Душе, здоровья и счастья своим близким.
А на следующее утро пошла на исповедь. Она хорошо помнила совет своей подруги, что работать нужно в одном Храме, а исповедоваться — в другом.

Отцу Александру в этом году исполнилось девяносто два года. Он по-прежнему служил в церкви. Многое перепоручал делать своим помощникам — отцу Кириллу и отцу Никодиму.
Но исповедь всегда стоял сам.
Варвара очень нервничала, рассказывая всё батюшке. Отец Александр внимательно выслушал её и сказал:
— Что же ты, матушка, душой своей бедствуешь? Что же ты её от своих родных отворотила? Кто же, кроме тебя о твоей матери родной, да о сыне побеспокоится? Кто же кроме тебя, венчанной мужу своему, служить ему будет верой и правдой? Кто же, кроме тебя самой, о твоей Душе позаботится? Вон ведь как она у тебя кричит. На весь Храм слышно. Ты пойми, ведь недаром в церкви в основном пожилые женщины работают. У молодых ведь дети на руках, старенькие родители. И для их Души главной мерой искренности послушания и Веры в Бога является служение своей семье. Иди с миром. Молись. Служи своей семье. Да простит тебя Господь всемогущий! Аминь!

Варвара вернулась домой.
Отработала ближайшие выходные. После службы попросилась на приём к настоятелю. Объяснила, что не может больше работать в приходе, что она очень нужна дома.
Прочитала недовольство в глазах своего собеседника. Но, ничего не поделаешь!
Понимала, что найти серьёзного и ответственного человека для работы в Храме тяжело.
Приход всегда формируется с большим трудом.
Но её отказ от работы — это не каприз, а тяжело выстраданное решение. Ведь, кроме неё, никто не позаботится о её близких, о её семье.

Может быть это совпадение, но кашель у Виталика прошел ровно через месяц после того, как Варвара «вернулась» домой.
Толик ходил довольный и счастливый.
Маша привела домой своих новых друзей и познакомила с ними Варвару. Ничего страшного в этих ЭМО Варвара не увидела, только ещё раз подумала, как важно быть ближе к дочери.
Хоть и взрослая вроде, а всё равно в матери нуждается.

Алевтина Петровна чувствовала себя совсем плохо, почти что совсем не вставала с постели. Но очень просила по выходным посадить её в удобное кресло в кухне.
Так она чувствовала себя в центре всех домашних событий.
Она внимательно всех слушала, при случае вставляла в разговор своё умное словцо.
Так и умерла тихо и спокойно среди своих близких, довольная и счастливая непростой своей прожитой жизнью.
Отпевали её в деревенской церкви, недалеко от её родного дома.
Похоронили на старом деревенском кладбище.
Поминки собрали почти что всю деревню. Люди приходили по очереди.
Кланялись, выпивали, закусывали, благодарили, поминая светлую память почившей.

На следующий день Варя пошла в деревенскую церковь.
Купила свечи, поставила около каждой иконы.
Молилась.
Просила.
На Душе было спокойно и ясно.
Храм сиял чистотой — скоро Пасха.
Был полон особо проступившей к Празднику святостью намоленных икон, святившихся под мягким утренним светом.

Не заметила, как подошёл отец Александр. Совсем старенький. Опирался на посох. Постоял рядом, поцеловал Варвару в лоб и тихо сказал:
— Благослови тебя Господь за то, что Душу свою сохранила. Тихо в Храме. Слышишь? Никто не кричит.

Медленно повернулся, перекрестился и вошел в Алтарь.

Почетный караул

Глаза не раскрывались, слиплись. Очень хотелось их открыть. С трудом разлепив веки, он увидел непривычное окно и в нём ярко солнечное небо, пробивавшееся в больничную палату. Всё тело болело и страдало. Но больше всего страдала Душа. Подумать не дали. Вошел медбрат Юкка, улыбнулся, спросил о самочувствии. Начинался обычный день в отделении онкологии для взрослых в Хельсинском Госпитале Мейлахти.

Здесь был железный порядок. Четкое расписание процедур. Своё утро каждый пациент начинал с того, что принимал душ. 
Если не мог — был очень слаб, ему помогали. Вежливая медсестра или активный деловой медбрат сажали своего пациента в специальное кресло с дырками под все, подлежащие омовению органы. Кресло вкатывали в душевую кабину, которая была в каждой палате, и очень аккуратно, но тщательно мыли больного. 
Затем одевали в чистую пижаму и укладывали на кровать с уже поменянным бельём, как в пятизвёзном отеле. Капризничать и сопротивляться было бесполезно. 
Отказаться невозможно. В его случае медбрат Юкка сочувственно слушал стенания, охи-ахи, а сам продолжал выполнять свою работу, поддерживая и подбадривая. 
Грязную пижаму снимали, сажали на кресло, ввозили в душ, мыли, вытирали. Уф-ф-ф! Это была очень тяжелая работа. Кто бы мог подумать. Вода освежала и лечила. Потом переодевали в чистую пижаму. 
Раньше с пижамами его размера у финнов были проблемы. Для такого полного пациента госпиталь шил бельё на заказ. Последнее время он сильно похудел, теперь обходились пижамами, которые были в наличии у госпиталя для пациентов стандартных размеров.


После утренних омовений кормили завтраком. Еда лёгкая и какая-то чистая. Она включала жизнь в средней части тела. Это были очень приятные ощущения, похожие на чувство сытости в юности. Короткий отдых от всех утренних дел, которые раньше совсем не воспринимались, как работа, делались сами собой.
Потом в палату приходила уборщица со специальной телегой всяких баночек и скляночек, протирала и промывала все поверхности в палате, все ручки, двери, подоконники и т.д.
Ну и после всех этих приготовлений пространство и пациент были готовы к встрече с врачами. 


Весь день в палату заходили разные врачи. Медсёстры делали назначения.
Ему очень нравилось, что в финских госпиталях царила строгая иерархия среднего и младшего медперсонала.
Во-первых, уборщица-санитарка. Она следит за чистотой, делает это весьма даже профессионально, используя для уборки специальные не токсичные средства.
Во-вторых — младшая медсестра приносит еду, помогает мыться, перестилает постель. Ей положено два часа в день разговаривать с пациентом, его родственниками, поддерживая их морально.
Третий уровень — так называемая «врачебная медсестра». Она исполняет все назначения врачей и допущена к телу больного. Ей разрешено ставить капельницы, делать уколы, брать кровь из вены и из пальца. По сути она является представителем лечащего врача в отделении и контролирует выполнение всех назначений, которые делает врач для пациента. 


Медсёстры, несмотря на молодой возраст и хорошие фигуры, ходили в форменной одежде, не выставляли грудь вперёд из-под прозрачных халатов, пытаясь подцепить среди пациентов ухажера. Они просто работали, поддерживая своими четкими действиями веру в выздоровление и победу над болезнью. За долгое время он проникся глубокой благодарностью ко всему медперсоналу госпиталя, к нему тоже относились очень доброжелательно.


Первый раз он оказался в Финляндии в 1972 году. Начиналось строительство атомной станции. Большое дело, возможность выделится, стать ещё более значимым и известным. Хотелось масштабной работы, большого размаха. Очень хотелось доказать себе и зажравшимся московским хлыщам на что он способен. 
Скрытое пренебрежение к иногородним раздражало его до сих пор, доставало до печенок. Сам он был родом из подмосковного Троицка, отучился в Энергетическом институте, давным-давно жил в Москве, но почему-то до сих пор считался среди сотрудников провинициалом.
Когда атомная станция была построена, получил орден. Весу себе прибавил, стало поспокойнее. Но останавливаться было нельзя. Нужно было утверждаться дальше. Вся последующая жизнь слилась в его сознании в огромный клубок событий, фактов, переживаний. Он никак не мог его размотать, всё разобрать по порядку. Растущие девочки, преданная жена, сволочи-подчинённые, ельцинская кутерьма и совершенно естественная, в духе времени, потребность отхватить жирный кусок от общего пирога. В те времена все соревновались, кто больше украдёт. Он не остался в стороне. Опять был среди первых.
Скрыться удалось в Финляндии. Основную часть денег он отправил через оффшоры в Англию, там собирались жить и учиться девочки. Поэтому в Хельсинки решил жить скромно. Дом купил совсем не в дорогом месте, около аэропорта. Не страшно, что далеко от центра. Доехать можно, нет никаких проблем.

Юкка подошел к кровати и начал тихонько приподнимать головную часть кровати, придавая своему пациенту более удобное сидячее положение. 
Стараясь не совершать быстрых и ненужных движений, он сам потихоньку сел на краю своей шикарной койки, долгое время она была единственным местом отдыха для его измученного тела. На домашней кровати и лежать и сидеть было неудобно, а поменять почему-то жене запрещал. 
Думал, всё равно умру, уже осталось недолго. Зря не поменял, всё хоронил себя, хоронил, а вот прожил почти что пять лет с тех пор, как доктора объявили, что он болен сложной онкологией. Юкка очень аккуратно помог пересесть на кресло, а сам стал перестилать постель. Это обычная ежедневная утренняя процедура, такая же как и душ, и туалет, и переодевание. Господи! Каких же всё это стоило сил, кто бы знал.


Раньше, в самом начале своей тяжелой болезни, он постоянно сердился на жену. Ему было обидно, что она не понимает как ему плохо. 
А потом со временем перестал, внезапно осознав, что она ведь этой болезнью не болеет. Но она болеет другим и переживает свои собственные проблемы и свои собственные боли. 
Очень понятно, но в то же время странно. Ведь до некоторых пор они всё переживали вместе, все переживания были одинаковыми. Он не допускал, что она может думать, делать и переживать по-другому. У них было всё общее. Так было заведено, и он так хотел. Вообще с этим хотением всё совсем не просто. Раньше получалось делать, как хотел, теперь — нет.


Заканчивая утренние процедуры, он вдруг ощутил сильный жар внутри, удивился, что же ещё такое с ним случилось, и потерял сознание.
Когда очнулся — сразу понял, что находится в реанимации. Рядом с кроватью стоял самый талантливый из молодых хирургов, доктор Микка Сааринен. Он разговаривал с медсёстрами отделения, указывал на установленный подключичный катетер своего пациента. Увидел, что тот открыл глаза и ласково улыбнулся. Как же приятно было лечиться у финнов! Они были всегда профессионально вежливы. Это так важно для больного. Никакой грубости, никакого хамства. Предупредительный персонал и действующие в строгом порядке врачи.
— Операция прошла хорошо. Через сутки мы вас снова перевезём в палату.
— Доктор, что со мной?
— Давайте, вы отдохнёте, поспите, а завтра мы поговорим. Вы не против? — Глаза доктора лучились тихим синевато-голубым светом.
— Конечно, доктор, как скажете. Я согласен, давайте завтра поговорим.
Доктор кивнул, дал подробные указания среднему медперсоналу. Нужно было следить за дренажами. Их было три, они все торчали из разных дырок в животе. Указания были приняты, и доктор перешел к другому пациенту.


Ночь была тяжелой. Мучительные боли в животе успокаивались только после сильных анестетиков, от катетера болел мочевой пузырь, и вообще было ужасно плохо. На следующее утро он с нетерпением ждал прихода хирурга. Ждать пришлось долго, врача задержала экстренная операция. 
Уставший Сааринен подошел к кровати, аккуратно пожал ему руку и объяснил, что вчерашняя операция была произведена из-за внезапно начавшегося кровотечения, причиной которому был старый пятилетний рак печени. Часть её пришлось вчера удалить. Доктор говорил тихо и внятно. Правда в какой-то момент больной подумал, что перестаёт вообще что либо понимать.


Всё сознание заполнила одна-единственная мысль. За что ему всё это? Да, он не святой. Много работал, много ел, орал, воровал, унижал подчинённых. Но был хорошим отцом и преданным мужем. Да украл, украл много, сбежал из страны, но таких ведь полным-полно было и есть, гусей лапчатых. Все из Совдепии родом, кто там не воровал — покажите на него пальцем. Ельцинская команда своё дело сделала, и он, будучи номенклатурным работником, тоже не промахнулся. Может, поделиться нужно было с кем-то? Так у нас ведь кто смел — тот и съел. Слышал, конечно, что новые продвинутые олигархи подчинённых и соратников берегут, поддерживают, команду сохраняют. Но в те-то времена всё было по-другому.


Вспомнил вдруг, зачем, к чему? Как хоронили в своё время его заместителя. Речи во славу и на долгую память, солдаты с ружьями, подушечка с орденами, рыдающая вдова. Сам он подумал тогда, что его собственные похороны должны быть богаче и краше, он ведь по рангу выше. Министр, всё-таки. Может, теперь это время пришло? Может, про похороны сейчас думать нужно?
Снова обозначился в сознании голос доктора:
— Вы слышите меня?
— Да, доктор, я вам очень признателен. Спасибо. Я всё понял. Буду следовать всем вашим указаниям.
— Через неделю мы начнём химиотерапию, продолжим лечение.
— Хорошо. Скажите, пожалуйста, когда я смогу увидеть свою жену.
— Уже через несколько минут, она здесь. Но только не надолго. Завтра вас переведут в палату, и она сможет быть рядом с вами.
— Ещё раз спасибо, доктор. Я вам очень признателен. До свидания.
— До завтра.


Жена неслышно приблизилась к его кровати. За последние годы, пока он болел, она научилась бесшумно передвигаться и по комнате, и по палате. Положила руку ему на лоб, поцеловала. Так, молча, они просидели минут двадцать до прихода реанимационной сестры. Жена ещё раз поцеловала.
— До завтра. Буду тебя ждать в твоей палате. Переведут в десять. Ты у меня молодец.
— Да, я молодец, — сказал он, и отметил про себя, как она изменилась за последнее время. — Как она устала со мной, замучилась. Что за жизнь я ей устроил? Конечно, министерша, это хорошо. 


Ну а какое количество чертей ей вдогонку вместо меня посылали, одному Богу известно. Недаром она так не любила все эти светские рауты и приёмы. Всегда придумывала себе какие-то дела только, чтобы не ходить туда и на всякие торжественные заседания. Неискренние улыбки, колючие глаза, прячущих за пазухой остро заточенный нож — все атрибуты светской жизни. Так хотелось её пожалеть, сказать «бедная моя», живём в окружении таких сволочей. Но он не мог позволить себе расслабиться, не хотел проявлять к ней излишнюю по его мнению заботу. Ну и что, чего этим добился? Надо же, каким дураком он был! Зачем эта напускная жестокость?
— Почему жестокость? — Тут же начал себя оправдывать. — Она прекрасно жила. Чего ей не хватало? — Говорил он сам с собой.
— А откуда ты знаешь, чего ей вообще хотелось в этой жизни? — продолжал начатый диалог сам с собой. — Какие у неё были планы на жизнь ещё до того, как ты решил, что она твоя тень.
— У всех женщин потребности одинаковые — муж, дети, семья.
— А вот и нет, совсем не у всех одинаковые. У Гали, например, пропал талант инженера. Я ведь помню, как хорошо она училась, какие перспективы перед ней открывались. Но я решил, что ей нечего этим заниматься, она должна стать просто моей женой.
— Да всё равно она ничего не добилась бы в этой жизни. У неё характер не тот.
— Зато может быть, была бы более счастлива? И что я вообще-то знаю про её характер, и как бы она повела себя в жизни. Ведь она просто смиренно с полной самоотдачей выполняла мои команды и обязанности по дому.


Он решил прекратить обсуждение. После драки кулаками не машут. Уже случилось то, что случилось. Конечно, если бы сейчас начать всё с начала, то он бы советовался с ней, узнавал бы про её желания, помогал бы ей в её собственных делах.
Завтра в палату. А сейчас можно поспать.


Переезд в палату прошел гладко. Все улыбались, подбадривали его. Предложили обед. Он съел немного, побоялся. Боль в животе стала усиливаться и он решил, что больше сегодня есть не будет, только вода. Жена сидела рядом, держала его руку в своей и думала, думала.
— Хотели приехать девочки. Сейчас медбрат принесёт утку. Не укрыть ли мне его ноги потеплее? Не знаю, сколько времени он разрешит побыть с собой, не устанет ли от меня.
Он чувствовал рядом с женой тепло родного дома, хотя где теперь этот дом, никто не знает. В Москву он ехать боялся, да и неизвестно, как будут дальше дела со здоровьем. Вот тебе и всё. Неужели всё кончено? Из глубины Души поднялась вторая тёплая волна, первую он не смог прочувствовать, мысли помешали. Заколотилось сердце. Оно колотилось всё быстрее и быстрее. Он решил, что, наверное, пора позвать медсестру, повернул голову, посмотрел на жену и умер.

Консул Посольства России прибыл в морг Хельсинского Госпиталя во время. Он должен был сопровождать гроб с телом покойного к поезду «Хельсинки-Москва». Документы все были в порядке. Консул с трудом переносил вид гробов, его подташнивало, и покалывала печень.

Его Душа витала над отправляющими его тело в Москву. Контролировать процесс не получалось. Они всё делали так, как считали нужным, не по его.
В Москву гроб доставили и поместили в морг ЦКБ. Прощание было назначено на следующий день. Собралось много народа. Его Душа следила за выражением лиц пришедших, среди которых были конечно скорбящие...
Он не увидел тех, кого так хотел увидеть. При жизни духа не хватило покаяться. Надеялся, что придут к нему на похороны, вспомнят его заслуги, простят, проводят честь по чести.
Было много других, над которыми он издевался полжизни, понимая, что ему не ответят. Это были беспринципные жополизы-подхалимы. Их притворно скорбные физиономии его и тогда, и теперь не могли обмануть. Его Душа видела движения их черных Душ. Это видение живым не подвластно, оно появляется только после смерти, тогда, когда ты уже никому не сможешь рассказать, как всё обстоит на самом деле.
Он был на работе настоящим садистом. Издевался над всеми, как только мог. Но, переступая порог своей московской квартиры, превращался в ласково воркующего мужа и отца. В какой-то момент он подумал, смог ли он быть таким же жестоким по отношению к своим домашним, как к подчинённым, друзьям, сослуживцам, просто прохожим. Наверное, смог бы, если бы хоть на минуту уловил тяжелый дух сопротивления, протеста, желания настоять на своём. Но это было в принципе невозможно, домашние слушались его беспрекословно.

Все, кому нужно было, сказали около гроба правильные слова. Жена плакала, это тоже было правильно.
Ну, наконец-то! Дело дошло и до почетного караула. Этого момента он ждал всё прощание. Вот оно величие момента! Военные отдадут ему последнее прощай. Повторные залпы в воздух. Это очень красиво и почетно.
Но что-то было не так, что-то ему не понравилось. Разобравшись, он понял, что командовать почетным караулом прислали всего лишь лейтенанта. Почему не полковника, или майора на худой конец? Что за безобразие! Тоже мне почетный караул под командованием лейтенанта! Позор просто какой-то.
Да, не продумано, не подготовлено. Ну, так ведь это я сам виноват. Умер, никого не предупредив заранее, чтобы подготовились. То ли дело Алексей, его старый рабочий-строитель. Он строил ему самый первый дом в Бору. Строил аккуратно, старательно, просто любо-дорого было глядеть. У Алексея была распространённая меланома, тёмные шишки поднимали кожу в разных местах. Работая на стройке в Подмосковье, он экономил, на чем только мог. Работал без выходных, уже три года питался варёным рисом и чаем. Все заработанные деньги до копейки деньги отвозил жене в Молдавию, та собиралась открывать в своём городке ресторан. Всё, что касалось родного мужа, было ей по барабану. От него нужны были только лищь деньги. Каким трудом зарабатывал её благоверный в далёкой Москве, её абсолютно не волновало. Главное, что зарабатывал. Когда стройка была закончена, Алексей уехал домой и стал готовиться к смерти. За неделю до своего конца он заказал и оплатил свои похороны, договорился с ближайшим рестораном и оплатил свои собственные поминки, участок на кладбище и памятник на могилу. Все дальние родственники и знакомые Алексея были в шоке, но при этом прекрасно понимали, что у него ни в чем не было надежды на жену и детей. Такая вот судьба.

Среди провожавших распространили слух, что не все попадут на кладбище, и уже совсем единицы смогут поехать на поминки. Его Душа видела, что поступают также как и он, нагло командуют, унижают народ в такой день, когда горе и скорбь делают людей беззащитными. При жизни он сделал бы точно также. Но он умер. И после смерти стал думать по-другому.
Ему ужасно хотелось, чтобы все, кто пришел, кто вспомнил о нём, нашел в себе силы оставить в душе хорошее, чтобы все они собрались за столом и долго-долго говорили под хорошую закуску и выпивку про то, что хоть и сволочь он был приличная, но талантливый организатор и специалист хороший.
Ему так хотелось, чтобы все забыли, сколько денег он украл или хотя бы поняли, что ему очень нужно было их украсть для укрепления своего имиджа.
Ему так хотелось, чтобы видели, каких дочек он вырастил, каких зятьёв воспитал.
Но всё сделали «по его».
На поминках не было ни одного из старых врагов, которые обычно приходят на похороны помириться. Смерть ведь всех мирит. Были в основном безразличные знакомые из прежней номенклатуры и предатели-подхалимы, которых он всегда видел насквозь, а дружить мечтал с другими.
Всё кончилось. Почетный караул отстрелялся, уехал, и Душа начала свой годовой прощальный путь.
Как жалко, что на поминках не было большого стола, за которым поместилось бы много-много разного народа. Гораздо легче было бы взлететь.

«Райский» стыд

Ну надо же! Какие странные совпадения. Никогда не угадаешь, что с тобой может произойти в этой жизни. Спокойное детство в семье партработника со старорежимными дворянскими корнями гарантировало в будущем работу в престижном НИИ, удачное замужество и квартиру в центре, дачу в ближнем Подмосковье, но судьбе было угодно распорядиться иначе. Получилось так, что после смерти родителей моей главной профессией стало «девушка в сопровождение». Девушка в сопровождение. Собственно и не девушка совсем. Но старомосковские гены давали возможность хорошо выглядеть и говорить умные вещи. Не подвела порода. Спасибо прадедушке и прабабушке. А также маме с папой.
Так вот. На прошлой неделе меня хотели познакомить с известным ресторатором. Ему нужна была приличная, здоровая и симпатичная женщина для отдыха. Именно, симпатичная, а не красивая. Он хотел отдыхать спокойно, а не «отбиваться батогами» на пляже от разномастных покусителей на российскую красоту. Я согласилась. Честно говоря, очень хотелось засветиться рядом с таким модным и известным человеком. Не удивляйтесь. Наша специальность тоже предполагает карьерный рост. И для продолжения активной деятельности нужна достойная реклама. Все журнальные статьи с фотографиями моего будущего клиента говорили об успешности, уверенности в себе, больших планах на будущее и огромном количестве знакомых из мира, представлявшего для меня большой интерес. Встреча не состоялась по каким-то сверхъестественным причинам. Мы уже ехали навстречу друг другу. За полчаса до предполагаемых объятий и нежного поцелуя в щечку в холле шикарного отеля раздался звонок его мобильного:
— Звонила жена, заболел сын, температура 40°, бредит, нужно ехать домой. Созвонимся. Следом за этим раздался ещё один. Звонила Таня Эфи, сказала, что скоропостижно умер наш общий друг детства, Стас Особинский. И так, с середины пути мы разъехались по своим делам и норам, всё правильно, так нужно.
У него осталось странное чувство неудовлетворённости, я это чувствовала. Ведь он так и не познакомился со мной, но был очень заинтригован моей персоной по рассказам Стаса. Меня разрекламировали на все сто. Особинский делал это лично для меня по нашей старой дружбе. Он умер. Для меня это стало большим ударом и большим испытанием. Стас подторговывал женщинами, не девочками, а женщинами, причем дорогими. У него это получалось очень хорошо. Он сам любил женщин какой-то «странною любовью», а ко мне у него было особо трепетное отношение. На его рынке преимущество отдавалось не «идеальной фигуре», но достойному приличному виду, образованию, умению себя вести, эрудиции. Стас говорил, что безграмотных дур они уже все наелись. Исключение составляли представители кино и шоу бизнеса, в основном не русские богачи, которые никак не могли остановиться. Любимым место встречи с блондинистыми телками было кафе «Шоколадница» на Кутузовском проспекте. Оттуда регулярно в течение дня отъезжали крутые Мерседесы с водителями, на заднее сидение которых ласково сажали длинноногих малоопытных красоток. Что их ожидало через два часа прелюдии с шампанским и свежей голландской клубничкой — никто не знал. Многие потом по месяцу не показывались на «точке разбора», лечились.
Одна — у дерматолога после неаккуратного обращения клиента с кожей — поцарапал, поковырял в ажитации неаккуратно.
Другая — у мануального терапевта после того, как клиенту захотелось, чтобы она наблюдала его движения в постели. Правили шею и грудной отдел, был подвывих трёх позвонков.
Третья — у психо-невролога после того, как два голых друга её нового приятеля, ожидавшие их в прихожей большого дома, стали рвать на ней одежду и кричать «Бонзай». Потом оказалось, что они ничего плохого не имели в виду и уже уходили, но эффект неожиданности сработал на все сто. Сначала у бедной девочки начался понос от страха, потом стали отниматься ноги, потом она накоротко потеряла сознание, а потом во время всего полового акта мочилась без остановки в его надушенную постель. Клиент получил удовольствие, но поклялся на могиле своей любимой собаки, которая была закопана около входа на участок таким образом, что каждый входящий натыкался на огромную фотографию жуткого ротвеллера с разодранной куропаткой в пасти, что никогда больше не свяжется с малолеткой.
Я уже вышла из возраста безмозглой дурочки. Ко мне относились с некоторым уважением. Моя сегодняшняя встреча по объективным причинам не состоялась. Но клиент был заинтригован. Но всем дальнейшим событиям было суждено развиваться по-своему.
На очереди у меня была поездка к бабушке, она уже много лет жила в Париже. Каждые три месяца я ездила в ней для получения очередной порции нравоучений, как «девушке из приличной семьи» жить в этом мире. В ожидании посадки в самолёт, допивая вторую чашку кофе в вип-зоне, я увидела вдруг его, моего несостоявшегося по объективным причинам кавалера, вплывавшего в зал в сопровождении своего семейства. Они все горланили, жутко выпендривались, и скоро все в зале были в курсе, что великий ресторатор летит в Нью-Йорк поступать старшего сына в театральную школу учиться на режиссёра. Жена его не произвела на меня никакого впечатления. Ну, высокая, ну худая, ну блондинка, ну, изображает из себя аристократку, как и многие другие, несчастные и униженные своими избалованными мужьями, периодически теряющие сознание от страха лишиться по какой-то причине денег своего мужа. Что этого же мужа от них и отталкивает. Мужчины бегут от любой тревоги, наружной или внутренней, к спокойствию и уверенности.
Сколько рассказов о неудачных уловках по выкачиванию денег из себя я выслушала от своих дорогих и необыкновенно щедрых ко мне клиентов. Они любили меня, а я любила и жалела их. Во все сложных семейных конфликтах обиженными считают женщин. Но я заступаюсь за мужчин. Они гораздо более наивны и доверчивы. Им, в отличие от их требовательных спутниц, в любом случае приходится много работать. У нас ещё нет молодых мужчин, получивших богатое наследство и проживающих его в своё удовольствие.
Когда наши пацаны пошли «биться за металл», то тут же вокруг них образовалось большое количество паразитирующих красоток, которые не хотели ни учиться, ни работать, ни заниматься хозяйством, ни читать, ни рисовать (даже если и были способности), ничего не хотели делать. Даже детей рожать не хотели. Кое-кто решился всё-таки родить, но не по своему собственному желанию иметь ребёнка, а в основном, чтобы удержать мужа. Кое-кому это удалось, и сентиментальный по поводу детей муженёк попался на короткий поводок. На самом же деле, основному количеству дам, вьющихся вокруг богатых и удачливых, было и остаётся интересным только потреблять. Одежда, обувь, косметика, драгоценности, машины, мебель. Всё то, что порождает повышенный интерес к их персоне, вызывает восхищение и зависть других женщин, «недостойных» находится рядом с ними.
Молодые девушки и женщины, которые стремились чего-то добиться сами, вызывали насмешки и презрительные взгляды у модельных охотниц за богатыми мужчинами. Те, кому удалось поймать в свои сети большого жирного карася, с пренебрежением взирали на трудящихся или учащихся женщин с высоты своих аршинных каблуков.

— Я каждый день на войне, мочим же с мужиками друг друга, компании воруем, за нефть дерёмся, газовыми горелками друг друга травим, — говорил один мой солидный клиент в возрасте, — а она мне (жена имеется в виду), про скандал с тещей трындит весь вечер. Не могут договориться, какой водитель будет Ксюху в школу возить. Да и сама эта доченька любимая — будь здоров — не кашляй. Тут слышал, как она по телефону подружке жаловалась, что пятидесяти тысяч долларов на «очередной Милан», которые этот старый козёл ей выдал, ваще ни на что не хватит. Ты же понимаешь, что «старый козёл» — это я и есть.
— Ну, если ты всё это слушаешь, и не хочешь дать достойный ответ, значит ты козёл и есть.
— Слушай, и ты туда же. Прекрати. Я от своих домашних баб устал. Пошли они а в баню. Поедем лучше на выходные в этот Милан. Тебе что-нибудь купим.

К женскому коварству в его лучших проявлениях вряд ли кто из мужчин готов. Долгое время мужья оправдывают жуткое поведение жены нервами, гормонами, стрессами и тому подобными штуками. Кое-кто вообще не задумывается о природе очередного кризиса в отношениях. Почему? Да потому что жена такого напридумает, что разбираться в хитросплетениях её воображаемой семейной жизни дороже, чем устроить очередной рейдерский наезд на бывшего партнёра. Таких выкрутасов, которые бывшие и настоящие жены продумывают и отрабатывают на своих «любимых», мужчинам никогда и не снилось.
Но когда по прошествии времени в занятой тысячью дел голове мужа вызревает осознание всего многообразия интриг его ненаглядной, начинаются ответные действия. И замечу вам, что поступки человека, оскорблённого в лучших чувствах, во много раз по силе превосходят противненько-коварненькие действия околоплавающих женщин, гордо несущих звание «жена». Ну, тут уж конечно дамы поднимают вой. Как он посмел мне возразить, ведь я его почти что перехитрила. При этом уже готовы для окружающих жалобные стенания:
— Ой, как нас обидели и не поняли, ой-ой как у нас всех детей отобрали, ой-ой-ой как лишили дохода в сто тысяч долларов в месяц.

— Ты понимаешь, — рассказывал мне очередной мой друг, — я же вообще ничего не жалел для неё. Ну почему она мне всё время врёт. По мелочам, блин. Всё выдумывает какую-то чушь. Половину я мимо ушей пропускаю, но половину-то я слышу. Противно так. Думает, что умнее всех, и что я по причине своей занятости и усталости, дома вообще мышей не ловлю. Но ведь я был бы не я, если бы давным-давно не научился таких примитивных «пачками делать». И выглядит дура-дурой. Я-то думал, что она поумней.
Судя по всему, и жена моего пока не состоявшегося любовника была из этой компании.
Мы восседали за соседними столиками около часа. Он не знал, что это я, а я знала, что это он. Какие всё-таки фотографы у него молодцы! Во всех журналах он выглядел замечательно. Ну, возраст, ну усталость, это ничего, это очень даже привлекательно при его-то деньгах. Только сейчас я увидела в натуральном обличии поганенького, серенького, мерзкого и отвратительного мужичонку. Он выпендривался изо всех сил, строил своё семейство, непрерывно командовал охраной. Так глупо и вызывающе себя вёл, что у меня испортилось настроение. Разглядывая через затемнённые очки своего несостоявшегося любовника, я поняла, что он делал пластические операции, одну или две, трудно сказать. На меня это произвело неприятное впечатление. Я не готова была вообще иметь дело с мужчиной, прошедшим коррекцию лица, носа и так далее. У кого-то это не вызывает никаких неприятных ощущений, мне это было неприятно. Он мне страшно не понравился, вызвал органо-лептическое отвращение, и я поняла, что просто не смогу позволить ему до себя дотронуться. Такое со мной случалось не часто. Как правило, оговоренный заранее гонорар помогал закрывать глаза на особенности внешности мужчины. Но в отношении ресторатора рушились все планы, уж больно противный оказался в реальной жизни мужик. Приятно всё-таки с солидным и занятым потрахаться, отвлечь его от мирских забот. Но этот! Прямо скажу, вызывал глубинное отвращение. Всё! Решение принято. Я никогда и никуда с ним не пойду и уж не лягу, конечно.
Поводов отговориться от встреч огромное множество. Во-первых, умер Стас. Очень жаль, что всё так случилось. Мне очень трудно без него будет подъискивать себе работу. Только он умел так красочно описать мои достоинства, девушки второй свежести, не разбрасывая перед носом клиента фотографии в купальниках и «ню». Казалось, что он насыщает своим собственным чувством ко мне потенциального клиента. У нас с ним были давние хорошие отношения, может быть, и случилась бы любовь. Но не судьба. Обоим нужно было выживать.
Я хорошо знала, что своим восхищением мной и умением почувствовать женщину вообще Стас заражал своих уставших от обыденности клиентов. Последнему ресторатору он рассказывал, как я кончаю с орхидеей во рту, и тот по слухам быстро сделал в своём небольшом загородном доме для встреч маленький садик орхидей, чтобы я могла выбрать.

По слухам Стас умер быстро, не мучился, только успел напоследок грязно выругаться матом. Говорят, что отравила его из ревности какая-то девица. Что она налила ему в чай, до сих пор никто не может понять.
Я благополучно долетела до бабушки и во время нашего первого вечернего ужина с чаепитием мы принялись обсуждалась тему пластических операций вообще. Бабушка чувствовала себя хорошо и рада была поболтать. Мы давно не виделись. На днях парижское телевидение представило серию документальных фильмов, героями которых были люди, перенесшие липосакцию (удаление жира), маммопластику (коррекция груди) и круговую подтяжку лица с коррекцией носа. Моя бабушка, а ей семьдесят пять была в ужасе. Никто из её русских или французских подружек не прибегал к помощи пластических хирургов. Все дамы тщательно ухаживали за собой, соблюдали водяную диету, употребляя в день полтора литра чистой воды, но ни под каким предлогом не дали бы себя уговорить для улучшения внешнего вида лечь под нож хирурга. Бабушка была в шоке от красочно показанных переживаний людей, согласившихся на эти операции. В фильме всё было очень натуралистично. И каждый из трёх прооперированных говорил:
— Если бы я знал(а), что мне предстоит, я бы никогда не согласилась бы на эту операцию. Фильмы второй очереди показывали этих пациентов спустя пол года и затем год. Мужчина, перенесший липосакцию в области живота, через год плакал и рассказывал, что раньше у него жир откладывался в животе, а теперь стал стремительно образовываться второй подбородок и огромный загривок. Новый подбородок, выросший за год очень портит его лицо. А непомерных размеров загривок, кажется, что живот туда переехал, заставляет его шить рубашки на заказ, ни одна готовая на него не лезет.
Женщина, проделавшая операцию на груди и увеличившая её на два размера, рыдая сообщила, что её любимый решил с ней расстаться, так как выяснилось, что прежняя грудь ему нравилась больше и по форме и по размеру, а денег на вторую операцию он не даст. Третья прооперированная, пожилая женщина, сделавшая круговую подтяжку и пластику носа, с горечью признала, что в результате операции появилась резкая разница между возрастным телом и помолодевшим лицом. Теперь она не ходит на пляж, потому что у всех знакомых, которые подходят и начинают общаться, резко меняется лицо после того, как их восхищенный результатами подтяжки взгляд опускается ниже.
Я решила заступиться за всех тех, кто не против был лечь под нож ради красоты.
— Бабушка, ну ты же понимаешь, что вообще без пластической хирургии нельзя?
— Деточка, ну конечно же, понимаю. Речь-то о чем? О том, что какие-то дефекты, от которых человек страдает, нужно исправить и убрать. Но просто так, не предприняв никаких других мер: диета, тренировки, ограничения в алкоголе и так далее, бросаться на операционный стол ни в коем случае нельзя.
— Бабулечка, тебе хорошо. У тебя с лицом и фигурой, тьфу-тьфу, всё в порядке. И потом, ты тут в центре Парижа со своей кредитной картой и его возможностями. Полно косметики вполне приличной и по доступным ценам. Не каждая хорошо выглядящая женщина с головы до ног обмазана Герленом. Пользуются другими средствами, не такими дорогими, и выглядят хорошо.
— Послушай, ты заблуждаешься, как и большинство людей, плохо знающих французов изнутри. Это одна из самых трудолюбивых наций мира, а их три — немцы, англичане и французы. Французы создали империю роскоши, красоты и вкуса. Они создали неповторимые бренды, и этим живут, причем очень неплохо зарабатывают. Но хочу тебе сказать, что настоящие француженки не падки до косметики, супермодной одежды и так далее. Французы — очень умные и хитрые люди. Они заставили мир поверить, что без их продукции не обойтись. При этом только пять процентов пожилых француженок прибегает к пластическим операциям против, например, шестидесяти в Штатах. Мадамы используют минимум косметики, стремясь не потерять натуральный вид, и практически не носят высоких каблуков. При этом восемьдесят процентов продаж в аппаратной косметологии на рынке принадлежит французам. Они знали, чем заманить мир в свои сети. И сделали это.
— Откуда ты это всё знаешь? Мы никогда не говорили с тобой на эту тему.
— Ну, да не говорили. Не было необходимости. Теперь тебя заинтересовали эти вопросы, значит, пришло время поговорить. Если ты помнишь, мой последний муж, Анри-Жак был одним из самых модных врачей-косметологов Парижа. К нему стояла очередь на три месяца. И каждый день он мне говорил. — Послушай, Натали, я не перестаю удивляться некоторым женщинам. Спасибо, что они не оставляют меня без работы. Но ведь вместо того, чтобы прогуляться по солнечным улицам, поплавать в бассейне, с удовольствием заняться любовью, они лежат у меня в тёмном кабинете при искусственном освещении с тонной крема на лице, обожженные крепким лосьоном и думают, что выйдут помолодевшими на двадцать лет.
Я каждый раз смеялась и просила его не переубеждать своих клиенток и не рассказывать им про солнечные улицы, а то мы лишимся дохода.
— На пару дурили клиенток, бабушка.
— Да ну что ты, детка, сохраняли иллюзию. Ведь на самом деле вся жизнь — обман. Как у тебя на личном фронте? Ты когда-нибудь замуж выйдешь?
— Бабушка, ну ты же одна из всех родственников знаешь, как я живу. Конечно, я стараюсь. Но пока никак не могу найти человека, который бы тебе понравился.
— Ах ты, лукавая лисичка. Люблю тебя с каждым днём сильней и очень без тебя скучаю. Ну, почему ты не хочешь переехать ко мне? Давай, запустим машину. Получишь вид на жительство. Хотя конечно, я понимаю что тебе тут со старой бабкой жить. Сразу ведь не сможем купить для тебя квартиру. Потом купим, но не сразу.
— Да что ты, бабулечка, милая, дорогая. Я тебя очень люблю. Но уже говорила тебе много раз, что не люблю я французских мужчин. Уж больно они жадные. За копейку зайца догонят, и всё норовят за чужой счет проехаться. Вот Мишель приезжал ко мне с другом на две недели. Так они батона хлеба не купили. При этом улыбаются мило, болтают без остановки. Но очень жадные. Я к такому не привыкла.
— Это верно. Жадные. Зато собранные и распиздяев мало.
Мы провели с бабушкой прекрасные две недели. Я видела, что здоровье у неё ухудшилось, но она держалась. Единственное, что очень огорчало и мучило — это настойчивые звонки ресторатора, по двадцать пять — тридцать в день. Он звонил из Нью-Йорка, но не говорил мне откуда. Я тоже не говорила, где я, и он думал, что я беседую с ним из московской квартиры.
— Пожалуй, это у тебя первый такой настойчивый клиент, — сказала мне как-то перед сном бабушка. — Что же он так наседает. Это ведь неприлично.
— Бабуля, ты бы видела его. Он не знает, что такое прилично и что такое неприлично.
— Ну, как же, у него ведь всё-таки положение, деньги. Это такие важные вещи, которые заставляют понимать приличия.
— Это не для него.
— Обычно ты более благосклонна к своим друзьям. Кого-то и в гости привозила во время ваших вояжей в Париж.
— Бабушка, дорогая, он ужасно противный. Я очень жалею, что согласилась встретиться с ним. Но до сих пор Стас ухитрялся мне всегда подбирать мужчин по моему вкусу.
— Да, Стаса очень жалко. По-моему он тебя очень любил.
— По-своему, бабушка, по-своему.
— Да, деточка, выпьем за его светлую память сегодня вечером. Ты не забыла, мы идём к мадам Николь в гости?
— Конечно, не забыла. Как она поживает? Сколько ей лет, кстати?
— Восемьдесят два. Но выглядит прекрасно. Мы с ней по субботам ходим в бассейн. И в конце января поедем на лыжную базу в Куршавель. Только там такое количество русских в январе, просто ужас.
— Бабушка, ну я же тебе говорила, что Куршавель выбрали русским Сочи во Франции.
— Ты знаешь, мадам Николь с мужем написали большое письмо господину Мико, хозяину «Малибу», что не смогут находиться в его гостинице в январе по причине наполнения её странного вида молодыми русскими женщинами и их сутенёрами.
— Ну и что он ответил?
— Он сказал, что просит прощения, и надеется на скорое окончание этой вакханалии. Французы устали от нашествия русских варваров с огромными деньгами на их старый горнолыжный курорт.
— А что мадам Николь так задело, неужели русские красотки? Я думала, она стойкий боец.
— Боец-то она конечно боец. Но вытерпеть, что посыльный, который много лет работал в гостинице и уже почти что состарился на её глазах, начал по привычке, сформировавшейся кстати за последние годы при общении с русскими богачами, за какую-то минимальную услугу требовать с неё пятьдесят евро, было выше её сил. Я еле-еле уговорила её поехать в этом году на наше старое место. Русские пытаются менять многолетние устои, но им это не удастся. Французы хитрее, и они у себя дома. Это я тебе говорю!
— Твоё слово самое верное, бабушка. Я пошла готовиться к встрече мадам Николь.

Всё время, пока я собиралась, и уже у мадам Николь мой телефон звонил беспрестанно. На это все обратили внимание. А Николь сказала:
— Танечка, что это за назойливый такой поклонник? Он тебе нужен?
— Нет, мадам Николь. Он мне совсем не нужен. Больше того он мне неприятен, и я очень хотела бы от него избавиться.
— Ну, так скажи ему.
— Я не могу.
— Почему?
— Он не поймёт. Или страшно обидится, и будет мстить.
— Так и думала. Нам здесь без Жюстин не обойтись.
— Кто эта Жюстин?
— Это наша гениальная гадалка-провидеца и экстрасенс во одном лице. Мы все у неё были. Это она предсказала смерть твоих родителей. Она рекомендовала им не садиться в машину в тот снежный день. Но они не послушались, не захотели ждать. В тот день была жуткая вьюга, а они поехали на машине домой.
— Да, они отдыхали рядом с Куршавелем, в нашем любимом месте. Я до сих пор прийти в себя не могу. — Бабушка плотнее закуталась в свой пуховый платок.
— Перестань, прошло двадцать лет. Пора взять себя в руки. Не думай, мы все знаем, как тебе было тяжело. Мы, как могли, старались поддержать твою бабушку, — сказала госпожа Николь, оборачиваясь ко мне.
— Спасибо, мадам. Я вам очень благодарна.
— Ладно, ладно. Ну, что, я договариваюсь с Жюстин?
— Хорошо, я согласна.
После кофе мадам Николь исчезла из гостиной на некоторое время.
— Таня, я жду тебя завтра в три часа дня. И от меня пойдём сразу к Жюстин.
— Спасибо. Я буду завтра у вас в три часа.
Вечером я пришла поцеловать бабушку перед сном. Она читала. Я прилегла рядом с ней на кровать. Он обняла меня, поцеловала в лоб и спросила:
— Ну, что ты хорошо подумала? Пойдёшь к Жюстин?
— А что же мне остаётся ещё делать. Он замучает меня звонками, предложениями встреч. Я не смогу от него отделаться.
— Ну, может просто поговорить с ним? Он же адекватный.
— Бабушка, ты уговариваешь меня не ходить к Жюстин? Почему?
— Да потому что, девочка моя, все вопросы между людьми должны решаться без посредников. Посредники всегда всё портят.
— Бабуля, ну как же посредники всё портят? Мне вот Стас очень даже помогал.
— Всё это до поры, до времени. Я до сих пор думаю, может быть, судьба бы сложилась по-другому у Анечки с твоим папой, если бы я не пошла к Жюстин.
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что какого лешего я пошла тогда гадать на их благополучие? Ведь всё было нормально, по большому счету всё в порядке. Ну, небольшие проблемы с бизнесом у твоего папы. Но всё бы решилось со временем. Все эти гадания, наговоры, приговоры. Чушь какая-то. Решения нужно принимать самостоятельно, и отвечать за них тоже нужно самой. Если ты не хочешь встречаться с человеком, скажи ему об этом. Зачем идти к какому-то специалисту по заговорам, чтобы избавиться от мужчины? Почему нужно кого-то привлекать для решения такого простого вопроса.
— Бабушка, ты как всегда права. Но как быть человеку, который не может самостоятельно принять решение? Как быть женщине, которая опасается мести неудовлетворённого кавалера?
— Ты говоришь сейчас о себе?
— Ну, да. Как мне быть с этим козлом? Он замучил меня своими звонками. У меня ведь нет заступника. Ты же видишь, я специально задержалась у тебя, а ведь должна была улететь три дня назад. Но мне страшно ехать домой. Он ведь не отстанет. Будет доставать меня повсюду.
— Так перестань морочить ему голову и заигрывать. Я слышу, как ты разговариваешь с ним по телефону. Стань более строгой. Объясни ему, что в связи с «новыми обстоятельствами» ваши встречи невозможны. Наври ему в конце-концов, что тебе стало известно, что его жена — твоя бывшая подруга.
— Боюсь, его это не остановит.
— Но ты ведь не пробовала.
— Бабушка, дорогая, мне нужна помощь. Я не боец. Это правда.
— Деточка, при чем тут твои бойцовые качества?
— Бабуля, уже поздно. Мне очень сложно понять ход твоих мыслей. Ты, пожалуйста, не волнуйся. Я схожу к Жюстин с мадам Николь. Ничего страшного не случится. Ну, поколдует она немножко, сделает какой-нибудь заговор на «отворот». Ну, что там они ещё делают, я не знаю. Мне ведь очень хочется, чтобы он перестал мне звонить и переключился бы на свои проблемы. У него ведь должны быть свои проблемы?
— Танечка, он же всего-навсего надоедает тебе звонками. С ним нужно просто поговорить. Он не сделал тебе ничего плохого. А ты идёшь на него колдовать. Ты можешь нанести ему гораздо больший вред, чем он заслуживает.
— Бабушка, почему, я не понимаю. Мне кажется, ты всё как-то усугубляешь.
— Да ничего я, Таня не усугубляю. Я считаю, что ты совершаешь неправильные действия, подключая Жюстин к решению своих проблем. Все энергетические вмешательства в жизнь человека, особенно те, которые производятся со знаком «минус» очень вредны и для того, на которого воздействуют и для того, кто просит на кого-то воздействовать. Ты же знаешь, что колдовство «сработает», тем более в руках старой ведьмы... Но, впрочем, ты ведь уже большая девочка и должна отвечать за свои слова.
— Бабушка, ну перестань. Какое-такое уж особенное энергетическое вмешательство может произвести эта дама. Ей уже сто лет, и я вообще сомневаюсь в её каких-то выдающихся колдовских способностях.
— Соображает она прекрасно. Ты знаешь, почему старые колдуньи сильнее? Потому что они, лишенные всех радостей «молодой жизни», начинают ненавидеть любовь, искренность, красоту, и с большим удовольствием оказывают «разрушительные услуги» для своих клиентов. Но отвечать всегда приходится самому человеку, который обратился к подобному специалисту.
Бабушка нервничала и устала, я это видела. Мне по-прежнему не казалось посещение Жюстин каким-то страшным и неправильным событием, и на следующий день, выпив чашку кофе дома у мадам Николь, мы отправились на Рю Верне к самой модной гадалке в Париже. Она жила напротив отеля с одноименным названием. Жюстин была очень симпатичной типичной француженкой. Худая, в платье и тонкой шерстяной кофте, с когтистыми пальцами и свежим маникюром, с короткими седыми, уложенными в красивую прическу волосами. Она приветливо встретила нас, рассадила и спросила о проблеме, которая к ней привела. Никаких икон и амулетом, как у русских специалистов по высшей магии у неё в кабинете не было. Окна, правда, были зашторены, но причину этому я видела в том, что из дома напротив насквозь проглядывалась её квартира. Жюстин внимательно слушала меня, что-то помечала на бумаге, и в конце нашего разговора показала мне нарисованный ею портрет ресторатора. Поражало удивительное сходство с оригиналом. Ведь она его никогда не видела и составила портрет по своим ощущениям от моего рассказа. Потом Жюстин приготовила для меня «заговор на воде». Она читала свои заклинания над баночкой с родниковой водой, которую я потом выпила маленькими глотками, стоя лицом на восток. Эта заговоренная вода должна была, по словам Жюстин, «сделать меня невидимой для его энергетических разведчиков». Каким образом это происходит, я не поняла, но всё исполнила в точности. На прощание она помазала мне лоб чем-то пахучим, и ночью я очень хорошо уснула.
Через два дня я улетала в Москву.
Звонки от него продолжались, но я чувствовала себя спокойнее, тем более что появились новые знакомые и новая работа. В какой-то момент я подумала, что мой поход к Жюстин и потраченные триста евро ничего не дали.
Еще через месяц я срочно улетала в Париж. Бабушке стало плохо.
И надо же такому случиться! Я снова улетала через ВИП. И опять через столик от меня расположилась семейная компания ресторатора, моего несостоявшегося любовника. Его старший сын начал ко мне клеится. Я грязно выругалась ему в лицо шепотом, и он отстал. Ресторатор на минуту задержал на мне свой взгляд и отвел его в сторону. Я его не заинтересовала. Это было хорошим предназменованием. Он не зафиксировал на мне своё внимание. Наверно всё-таки работал заговор, и я «стала невидимой для его энергетических разведчиков».
Его последний звонок раздался через два дня. Ресторатор странным голосом сообщил мне, что нам не удастся встретиться, у него большие проблемы. Сгорел его любимый ресторан, в создание которого он вложил четыре года своей жизни, обилие чужих денег и своих связей. Я была в шоке. Конечно, мне очень хотелось, чтобы он перестал искать обещанных ему встреч со мной. Но, клянусь, у меня и в мыслях не было нанести ему своими действиями такой урон. Я не могла вообразить, что какие-то казавшиеся мне абсолютно невинными магические действия старой французской колдуньи могут принести другому человеку такое горе и чудовищные неприятности. Он просто надоедал мне звонками. А я устроила так, что у него сгорел ресторан.
Мадам Николь навещала бабушку дома. Она подробно расспросила, как обстоят дела у меня с тем назойливым кавалером, и, внимательно выслушав всё до конца, сказала:
— А заговор Жюстин сработал. И хорошо! Станет меньше ещё одним прощелыгой.
— Что вы, мадам Николь, он ведь жив, у него просто сгорел ресторан.
— Разве может, деточка, человек остаться в живых, если сгорело дело всей его жизни? — мадам Николь хохотнула, и на какое-то мгновение мне показалось, что волосы у неё встали дыбом, из аккуратно накрашенного рта показались по бокам клыки, глаза искривились щелочкой и нехорошо заблестели. Одурев от таких ассоциаций, я на минуту закрыла глаза, а когда открыла, мадам Николь не оказалось в нашей комнате. Бабушка спала, тихонько посапывая, а в комнату головой просочилась Жу-Жу, помощница по хозяйству, и попросила меня выйти в гостиную, пришел адвокат месье Гори. Бабушка уговорила меня начать процедуру передачи по наследству её собственности. Я не стала спорить и волновать её попусту.
На следующий день она чувствовала себя гораздо лучше. Мы пили чай не большом балконе её парижской квартиры. Бабушка видела, что я переживаю о случившимся с ресторатором.
— Ну что ты думаешь обо всём об этом? Я ведь тебя предупреждала. Человек потерял свой бизнес. Не слишком ли большая плата за то, чтобы он не беспокоил тебя звонками? ...
— Бабуля, ресторан ведь его.
— Да, ты права. Ресторан его, а боль и стыд о содеянном — твои. Как тебе это в жизни аукнется никто не знает. Но другого выхода, судя по всему, у тебя не было.

Саботаж

Антон Кривов умирал в своей кровати.
Её перенесли из его домашней спальни в шикарную палату-люкс частной медицинской клиники «АрниМед».
Три дня назад ему исполнилось сорок лет. Он был мега богат и фатально болен. Двадцатый миллиард его уже не радовал, а сердце работало еле-еле.

Первый приступ случился у него в прошлом году во время последнего гольфового турнира в Нахабино.
Он так хотел обыграть эту жирную свинью Шахновича, что просто не было сил терпеть, когда тот развернёт свой толстый зад в новых брюках от Богнер и произведёт свой коронный удар.
Около Шахновича всегда был его врач.
К этому все относились терпимо c пониманием и не злились.
Три года тому назад острое язвенное кровотечение заставило Моисея Игоревича перестать съедать по три ведра креветок зараз.
Он начал соблюдать диету, но почему-то не похудел. Именно тогда он нашел врача Михельсона, который обладал глубокими медицинскими знаниями и не брезговал работой личного врача. Михельсона звали Яков Абрамович.
У него были большие серые глаза, тихий голос и шрам на лбу от дворовой собаки Альмы из далёкого детства, которая в стародавние времена бродила без привязи по их большому двору в Одессе.
Ей чем-то не понравился маленький Яша. Ах, да! Он не отдавал ей большой бутерброд с варёной колбасой, которым угостил вечно голодного пацанёнка местный авторитет Миша Маус, на самом деле бывший врач Михаил Самуилович Матерный, ударение на второй слог.
Оба они с рождения жили в одном дворе. А господин Матерный был самым удивительным образом похож на большую мышь, и кличка Миша Маус приросла к нему намертво с самого детства.
Собака Альма вступила в неравный бой с маленьким Яшей, отобрала бутерброд, но была при этом бита и позорно изгнана со двора.
Тем не менее, в долгу она не осталась и увековечила свой бой с будущим врачом Михельсоном большой царапиной на его лбу, которая со временем превратилась в видный шрам.
По этой причине у Якова Абрамовича была ласковая кличка «Гарри Поттер».
Он не обижался. Ему даже льстило немного такое прозвище, он тоже считал себя немного волшебником.
Спору нет, врачом он был талантливым и очень внимательным.

Антон терпеливо ждал, когда же Шахнович наконец-то стрельнёт. Он беспредельно жаждал ответить, сделать свой собственный коронный бросок.
Внутри было как-то неспокойно, он не мог понять, что не так, и решил сосредоточиться на гольфе. Из живота поднималось непривычное ему тепло.
В голове запульсировало, он покачнулся и услышал за спиной голос Михельсона. Тот тихо говорил, почти что на ухо, чтобы окружающим не было ничего слышно:
— Антон Григорьевич, вам лучше прекратить игру, вам плохо. Хотите, чтобы я вызвал врача?
— Бросьте, Михельсон, о чем вы говорите! Всё нормально!
— Антон Григорьевич, прошу вас, давайте уйдём с поля. Моисей Игоревич, пожалуйста, помогите мне.
Шахнович наконец-то сделал долгожданный удар и повернулся к Антону. Тот уже падал на землю.

Скорая помощь и реанимация, две машины с мигалками и сиренами были на поле через 15 минут. В больнице Антон провёл неделю и улетел в Швейцарию на глубокое обследование.
Доктор Гройссманн из шикарной частной клиники славного города Цюриха был оптимистичен в прогнозе, назначил лекарство и время повторного обследования, как раз вчерашний день.

После обследования и курса лечения Антон почувствовал себя хорошо.
К нему вернулись его обычные живость и оптимизм, чувство юмора и непомерная страсть к деньгам. Жизнь налаживалась.
С женой?
Ну, не знаю, не знаю. С женой, наверное, и невозможно было иметь других отношений, чем те, которые были.
Они так устали друг от друга. Постоянных девчонок с некоторых пор он не держал, а проститутками брезговал.
Очень хотел иметь рядом с собой сильную и смелую женщину, не придавленную условностями и внутренней зависимостью от его богатства.
Верил, что найдёт такую.
Детей своих он не любил. Они получили материнское воспитание, всё время ему врали, пытаясь доказать, что всё умеют и кругом самые крутые. Было даже не интересно их прогибать — гуттаперчивые.

Его жена была родом из какого-то российского городка. Они познакомились в столовой НИИ автоматизации, где он начал работать после окончания МАДИ, Московского автодорожного института.
Сам Антон был родом из Тульской деревни.
Рос сильным и крепким мальчиком, никогда не болел. Учился хорошо и на удивление сразу поступил в институт.

Закончил с отличием, засветился на комсомольской работе и поступил на работу в престижный НИИ автоматизации, который принял его с широко раскрытыми объятиями, моментально задействовал как активного комсомольца во всех жизненно-важных делах коллектива, заставил глубоко прочувствовать московскую жизнь сотрудника научно-исследовательского института.
Это была хорошо выстроенная ежедневная игра в работу. В основном все тусовались по разным этажам и по комнатам, перемещаясь с ворохом бумаг и документов из одного помещения в другое, пили чай, болтали, обсуждали начальство, сплетничали о женщинах.

В туалете на четвёртом этаже и в холле актового зала перепродавали шмотки. Алик Мирзоянц был главным фарцовщиком института. Откуда у него появлялись такие шикарные вещи, никто не знал, но достать через него можно было практически всё, даже «родные» джинсы Левис Траузис.
В комитете комсомола делили направления на «учебу комсомольского актива».

В профкоме распределяли путёвки в подмосковные пансионаты и дома отдыха. На первом этаже около раздевалки колхозники по вторникам и четвергам продавали свежий творог, сметану и парное мясо. Колхоз «Смоленский», располагавшийсяся на двадцатом километре Ярославского шоссе считался подшефным их организации. Два раза они ездили туда на картошку. Перепились, помнится, в зюзю. И тогда же решили, что колхозниками никогда не станут.

За последние десять лет НИИ автоматизации три раза поменял директора и передал в ВАК восемь защищенных кандидатских диссертаций. Заместителем института по хозяйственной части работал дальний родственник одного из секретарей ЦК, поэтому в этой затхлой болотной жиже под названием научно-исследовательский институт никаких перемен в ближайшем будущем не предполагалось.

В какой-то снежный день перед очередным Новым годом «Страны, вернувшейся с войны», толкаясь в тесном троллейбусе по дороге к метро Щербаковская, проезжая мимо телецентра «Останкино», Антон решил, что когда-нибудь будет командовать и распоряжаться этим «стратегическим объектом» со всей его начинкой, со всем его скопищем надменных снобов-телевизионщиков и людей, их обслуживающих.

Удивившись пришедшей ниоткуда мысли, подумал, что не будет прогонять её прочь, и обдумает на досуге. В конце-концов так оно и вышло. Два ведущих канала стали его собственностью.
— Чтобы что-то получить, нужно очень захотеть это получить, и трижды подумать, нужно ли оно тебе? — Учил Антон потом своих друзей.
Он решил когда-то купить Останкино и купил. Только оно ему совсем не нужно было. Теперь срочно продавал.

Свою Надю он долго наблюдал в столовой. Она всегда сидела рядом со входом на самом сквозняке на краешке стула и меленькими неуверенными движениями отщипывала крошки от куска черного хлеба, глядя снизу вверх на входящих в зал.
Отхлёбывала с краежка алюминевой ложки гороховый суп, потом долго держалась за живот и только спустя несколько минут с опаской приступала к котлетам с гречневой кашей.
Её короткая юбочка жаловалась всем на свою судьбу, не обращая внимания на красивые ноги, прикрыть которые ей удавалось на одну треть. Юбка страдала.
Ей было безумно обидно, что в магазине её неудачливой и не в меру робкой хозяйке достался такой маленький кусочек ткани, которого и хватило что только на короткое и уродливое изделие. Была бы хозяйка порасторопнее, пробилась бы в магазин не перед закрытием, а хоть за полтора часа до. Тогда и оторвала бы кусок ткани поприличнее, получилась бы красивая юбка по косой. Это так модно, и материал виден во всей красе.

Все движения Надежды были неуверенными до предела. Свой первый доклад на комсомольскй конференции она читала таким тихим голосом, что если бы не микрофон, то её так никто бы и не услышал. Подбадривающие голоса из зала дали ей возможность без слёз закончить выступление. Казалось, что без поддержки она не слезет со сцены и не пройдёт от кафедры ни шага.

Антон женился на ней по странному внутреннему убеждению, что почему-то должен это сделать.
Много лет спустя один из бывших одногруппников при личной встрече за бутылкой их любимого Камю, обсасывая дольку необыкновенно красивого ярко-желтого лимона, рассказал, как все друзья и соратники по партии восприняли в своё время их такой казавшийся странным со стороны союз.

Чудно было, как Антон, такой красавец и удачливый во всех отношениях человек, достойный самых потрясающих девчонок, который «вполне мог жениться и на дочке секретаря ЦК», взял в жены Надю Полетаеву — воплощение убожества и женской несостоятельности.

Посовещавшись, женсовет за компанию с комсомольским вожаками мужского пола пришли к выводу. Вывод этот был основан на почти что трёхлетнем наблюдении за бурным карьерным ростом Антона Кривова и многочисленными бесплотными попытками выдающихся красавиц НИИ, а также их подруг, «окрутить» и заманить его в свои сети.
Решили, что Надежда Полетаева, невзрачная, ничем не примечательная девушка, сработала «бедной-несчастной» на Антоновой жалости к убогим и именно на этом построила своё счастье.

Во многом прозорливые дамы были правы, «свояк свояка видит издалека». Разобрались они в конце-концов, как действовала жалкая Полетаева. Обсудив всё досконально, решили, что тактика её по завоеванию этого мужчины была выбрана безошибочно. Ныла-ныла, прикидывалась бедной-несчастной по-всякому и добилась своего. Сыграли свадьбу.

Готово! Кадр спёкся, товар ушел. Кривова обженили.
Ближайшие пять лет ловить нечего.
Теперь нужно было себя успокоить после неравного боя с нераспознанным в самом начале битвы противником, который победил.

Ну да, прозевали. Ну и что же!
Нужно, между прочим, вообще женской гордости не иметь, чтобы вот так унижаться пусть даже и перед самым выдающимся, таким, как Кривов. Всё активное мужское население института быстро согласилось и поддержало эту точку зрения.
Дамы утверждали, что женская гордость — самое ценное. О ней ни при каких условиях нельзя забывать, даже, если очень хочешь выйти замуж за Антона Кривова. Это ведь само собой разумеющаяся вещь.
Всё обсудили, расставили все точки над и. И успокоились.
Напряжение в институте спало. Все стали заниматься привычными делами.

В том, что тактика поведения по отношению к Антону была правильно выбрана его будущей женой, прозорливые институтские дамы были правы.
Семья Кривовых славилась в округе своей отзывчивостью к чужой беде.
Дверь в их дом не закрывалась, и каждый в деревне знал, что здесь их выслушают, накормят, если надо, дадут правильный совет, чтобы поплакав и получив помощь от хороших людей, человек дальше не робел в этой жизни попусту, а шел сражаться за себя и своё благополучие.
Антон считал себя достойным сыном своих родителей. Он искренне с глубоким уважением и большой любовью относился к своей матери. В его глазах она была образцом и примером добросердечности и искреннего женского сочувствия к чужому горю, чужим проблемам и несчастьям.

Действительно, замечательные примеры поведения взрослых в семье являются вехами, надёжной опорой на пути познания жизни. Усвоившим правила поведения, жизнь кажется лёгкой, а все препятствия преодолимыми. Они обучены правилам игры.
Но в жизни всё гораздо сложнее. Она не подчиняется раз и навсегда чётко определённым правилам и понятиям.
В этом Антон смог убедиться, проживая свою собственную жизнь, один из этапов которой он сейчас обсуждал с Аликом Мирзоянцом.

Его женитьба как они выяснили на восьмой рюмке конъяка и есть его основная и по-видимому роковая ошибка жизни.
— Ты понимаешь, Алик, я ведь не смог разобраться в том, что сострадание, помощь ближнему и любовь к женщине — это абсолютно разные вещи. Это не одно и то же.
— Так кто бы в этом сомневался, Тоша?!
— Да, Алик, не понял я вовремя, что просто её жалею, а не люблю. Слушай, может я вообще всё это выдумываю. Может тогда всё было по-другому?
— Ну что ты, со стороны было видно, как она при тебе притворяется. Надежда грамотно, как по нотам, сыграла на твоём сочувствии к слабой и нерешительной девушке.
— Это она-то слабая и нерешительная. Что-то я стал в этом сомневаться.
— Раз ты в чем-то стал сомневаться, это значит, что Камю подействовал. — Было видно, что Алик испытывает страшное удовольствие от всей обстановки и от того, что обсуждает с Кривовым такие важные для молодого олигарха вопросы.
— Да нет, Алик, я тебе точно говорю. Ты прав. Прикидываться бедной-несчастной — это её правило по жизни. И то упорство, с которым она постоянно на себя эту маску цепляет, доказывает, что у неё сильный характер, которому каждый из нас мог бы позавидовать.
— Послушай, а может мы все, и девчонки тогда напрасно её упрекаем. Может она просто такая, какая есть?
— Алик, да всё может быть. Теперь я очень хорошо понимаю, что она использовала в своих интересах и моё чувство превосходства над другими. Чего греха таить? Все мы о себе с большой буквы думали. Ты чего не согласен?
— Да согласен я. Думали бы по-другому, ничего бы не вышло. А так худо-бедно на черный день имеем.
— Ты знаешь, у меня теперь все дни черные.
— Перестань. Ты поправишься. Всё будет хорошо. Может, тогда и Надю будешь воспринимать по-другому? Слушай, а чего ты вообще на ней зациклился, а? Ну живи своей жизнью, и всё тут.
— Ты знаешь, я не могу. Её присутствие в моей жизни сковывает.
— Так разведись тогда.
— Я что, по-твоему, совсем дурак? Я что с ней всё делить должен? Она же просрёт всё до копейки.
— Чего-то я тебя не пойму. Зачем делить? Живите отдельно. Выдавай ей на хозяйство, и всё. Ну, на детей там что-то.
— Алик? Ты не поверишь. У меня такое к ней отвращение, я тебе просто передать не могу. Любая мысль, или действие, с ней связанное, у меня вызывает тошноту.
— Ну что ты, друг, возьми себя в руки, нельзя же чтобы слабая женщина тебя согнула в бараний рог.
— Она Алик уже согнула своим присутствием в моей жизни. Ты знаешь, я вспоминаю, она не жила, она всё время играла что-то. Использовала меня в хвост и по модулю. Превратила все мои достоинства в недостатки.
— Что ты имеешь в виду?
— Да то и имею. Уметь надо так подкручивать мужика, унижая всех вокруг и выпячивая его несуществующие таланты вперёд. Ни разу она не помогла мне нужным советом в отношениях со знакомыми, друзьями. Я только и слышал, какой я умный и гениальный, больше ничего.
— Послушай, она боялась. Как тебя критиковать-то можно было, сам подумай.
— Алик не уговаривай меня. Твоя Сара вон ходила целый день в халате за три тысячи долларов, терпела всех твоих девок, и всё время тебе советы ценные давала.
— Послушай, что ты сравниваешь. Моя жена была готова к тому, что у меня будут связи на стороне, возможно и вторая семья. Она воспитана по-другому, чем твоя Надежда. С самого начала наших отношений она знала, что всё это ей придётся терпеть. Но при всём при этом она остаётся моей женой, и должна делать то, что должна.
— Да, ты провёл серьёзную подготовку своей будущей жены перед свадьбой. У нас в деревнях всё по-другому. Жена — командир. Если не дался — враги на всю жизнь.

Спустя долгие годы после начала их семейной жизни, Антон каждый раз удивлялся, как можно проехав все столицы мира, побывав во всех шикарных магазинах планеты, так занудно, как его Надежда, так противно и безвкусно одеваться.
Она по-прежнему, как двадцать лет назад, блеяла около прилавков, выбирая товар, ковыряясь, разглядывая фирменную тесёмочку, которой рослая афро-американка перевязывала покупки в шикарном Парижском магазине Эрмес.
Предполагалось, что если ты вообще туда зашел, то не имеешь право из-за своего богатства тратить силы на ерунду — разглядывать, чем тебе упаковывают товар.
Ты имеешь возможность зайти в Парижский Эрмес? Всё!
Больше в этом магазине тебя не должно волновать ничего, кроме того, чтобы выбрать что-то подходящее.
Не хочешь выбирать, за тебя это сделают и монограмму в золоте на жопу прилепят.
Что-то не понравилось, можешь фыркнуть или начать повышать голос.

Но озабоченно разглядывать фирменную завязочку на упаковочном столе и узелки, которые делают с её помощью — это непереносимый стресс для работников магазина, в котором органайзер из страусиной кожи стоит бешеное количество евро.

Особые мучения Антон, любивший вкусно поесть, испытывал рядом с женой в ресторанах. Скукожившись, как в институтской столовой, госпожа Кривова рассматривала меню в Мюнхенском «Тантрисе».
Каждое блюдо в этом умопомрачительном ресторане с уникальнейшей картой вин было произведением искусства.
Ошибиться в выборе было невозможно. А она мямлила, копалась и по-прежнему снизу вверх заглядывала официанту под руку.
К концу вечера вся обслуга понимала, что дама несостоятельна, с ней можно не церемониться и самым пренебрежительным образом реагировала на её робкие просьбы.
Раньше Антон начинал строить прислугу и официантов, если видел неуважительное отношение к своей жене, а потом перестал, надоело.

Последнее время он всегда с тайной завистью смотрел на мужчин, которых сопровождали шикарные по его мнению женщины.
Благо было на кого подивиться.
Дамы гордо несли себя и в будничной жизни, и в модных ресторанах, и в магазинах, и просто на улице.
Проживая в очередной раз неудовлетворённость от своей второй половины, Антон думал, что не может себя ни в чем упрекнуть.
Он сделал всё, чтобы помочь своей жене подняться от природного невежества и забитости, соответствовать роли спутницы богатого человека, сделавшего свою жизнь своими собственными руками.
Ему очень хотелось, чтобы она осознала пройденный ими сложный путь и сегодня помогала ему радоваться их общим, как он считал заслугам.

В её распоряжении были лучшие портные Парижа и Нью-Йорка, ей шла и она носила только обувь Маноло Бланик, её косметичка и документы покоились в лучших сумках Эрмес.
Но все эти достижения мировой империи моды, созданные для разорения мужчин и для стабильного улучшения настроения женщин, выглядели на ней так жалко и ничтожно, что было обидно до слёз.
Она понижала собой ценность любого произведения искусства Высокой моды и низводила его до уровня поддельных сумок Луи Виттон на парижских улицах, разложенных на машинах чернокожих продавцов.

Антон смирился и привык к тому, что, несмотря на неплохую фигуру, она выглядит всегда неуклюже и неуместно, не умеет красиво есть, всё время хлюпает носом и чешет при всех свои руки с короткими пальцами.
Её круглое маломимичное лицо начинало блестеть через три секунды после использования матирующей пудры.
Советов косметологов она не слушала, саркастичный взгляд из-подлобья отталкивал любой дельный совет для её же пользы.

Ему казалось, что он ко всему привык.
Двое таких же противных как мама детей, в которых не было ничего от него.
Корявый мальчик и жилистая противная, очень тупая девочка.
Ничего не помогало. Они учились с разницей в три года в безумно дорогой частной школе. В каждом классе было по три человека. Можно сказать, что с каждым учеником занимались индивидуально.
Как у этих учителей хватало сил просвещать и воспитывать его «дебилов», Антон не понимал. Его сердце горько и беспрестанно ныло и в какой-то момент не выдержало.

Русские врачи вынесли свой вердикт.
Антон всегда считал, что российские доктора достойны лучшего. «Киркой и лопатой» они лечили и спасали своих пациентов.
Он всегда думал, что если бы им дали, чем работать, снабдили приборами, современными лабораториями и достойной зарплатой, то ещё больше жизней простых людей удалось бы спасти.

Ведь кроме всего так нужного подручного материала у российских докторов были золотые руки и сострадательные трепетные сердца, наполненные силой понятного ему глубокого сострадания к страждущим и любовью к ближнему.
Большой консилиум российских кардиологов признал у него редчайшее аутоиммунное заболевание сердца.
Ему объяснили, что после того, как он съел в Танзании какого-то червяка, приготовленного местным шаманом на костре для «увеличения его, Антонова могущества», в организме поселилась инфекция, разрушавшая его сердце а заодно и сосуды.
Инфекцию вылечили, он прошел в своё время три курса мощных антибиотиков и противопаразитарных средств.
Но запущенный в организме процесс болезненный процесс разрушения было не остановить. Каждый день его сердце получало мощные удары в виде огромного количества антител, созданных его же собственной иммунной системой для уничтожения самого умного нежного и трепетного органа в теле.
Болезнь было не остановить. Конец был неотвратимым.
Консультация большого доброго Шумакова внесла окончательную ясность — пересадка сердца только ускорит процесс.
И дело было только во времени.

Антон умирал в своей постели в частной клинике и не хотел никого видеть.
Его адвокат просился уже второй день на приём. Но честная сиделка Люся никого не пускала. В конце-концов Герман Сидорович Шехтман получил приглашение приехать к больному и с тревогой завел разговор о наследстве. Голос Антон был слабым, но твёрдым.
— Герман, послушай. Я хочу завещать всё своё имущество моей матери. Она правильно распорядятся.
— Антон Григорьевич, ваши родители — пожилые люди. Не нужно их обременять заботой о больших деньгах. У вас жена. Вы прожили вместе долго. Не оставляйте её ни с чем. У вас дети.
— Я вам всё сказал. Люся, проводите господина Шехтмана.
— Антон Григорьевич, к вам приехала жена с детьми.
— Я устал. Никого не пускать.

За дверью шикарной палаты послушался тихий говор и шепот, кто-то вслипнул. Потом всё стихло.

Антон продолжал смотреть «Кремлёвские зори». Ему безумно нравились волыньщики.
Разодетые в разноклетчатые юбки, украшенные разными позументыми и штучками, они, важно раздувая щеки, маршировали по Красной площади.
Антон подумал, что в следующей жизни — хрен с ними с деньгами — он будет волыньщиком, будет играть на волынке и радоваться жизни.
Он наблюдал за игрой сборного оркестра и почему-то вспомнил интервью Галины Вишневской, которая продавала после смерти своего мужа Растроповича их общую дорогущую коллекцию фарфора и каких-то там картин.
Каких он не запомнил, ему было очень плохо. Он лежал с закрытыми глазами, слушал её пресс конференцию и думал, что проступила-таки цыганьщина в этой могучей и шикарной женщине, всемирно известной певице, прожившей много лет на Западе, выступавшей на всех известных оперных площадках мира.
Вишневская и Растропович были высланы из страны за то, что приютили у себя Солженицина. Им было очень трудно на Западе, но они выстояли, вырастили дочерей, разбогатели.
Раньше он и представить себе не мог, что когда-нибудь великая Вишневская будет на весь мир рассказывать, что главным источником дохода в их семье был великий Растропович.
Но он умер, поэтому сейчас нет возможности заботиться об их коллекции.
Антон думал, что в их почтенном возрасте и при том, что они уже давно были по-настоящему богатыми людьми, а уж он-то знал, что это такое, можно было бы не нагружаться так, как это делал до последнего дня великий маэстро.
Ведь его концерты в восемьдесят с лишним лет были расписаны на три года вперёд.
Антон думал, что ему сорок, а он устал, да ещё и болен впридачу. А что уже говорить про восьмидесятилетнего музыканта.

Вишневская со своим обычным надрывом и пафосом, сверху вниз поглядывая в зал, говорила, что она уже не может правильно ухаживать за своей коллекцией фарфора и мыть его самостоятельно. Потому что это тяжело в её возрасте.
Но самое главное то, что к процессу мытья нужно очень серьёзно готовиться, надевая одежду без рукавов, чтобы не смахнуть неловким движением и широким рукавом тонкие изделия с полок и стола.
Антон поймал себя на мысли, что остатками своего больного сердца страшно переживает, что великая певица, вдова известнейшего музыканта рассказывает в эфире о таких банальностях, как нехватка денег и возраст, который не позволяет делать то и это.
Ему так не хотелось ещё раз расстраиваться, но мысли не отпускали.
Он думал, что к восьмидесяти годам, если уж Господь был так милостлив к тебе и ты до них дожил, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должен публично признаваться в безденежье и слабости.
Должен, обязан нести марку, «держать фасон», должен быть верен достигнутому в жизни величию до конца.
— Нельзя так разочаровывать публику. — Выдохнуло его больное сердце.
Волыньщики закончили своё выступление. Через час Шехтман принёс окончательный текст завещания на подпись.
Антон всё тщательно прочитал, подписал и умер.

Прочитанное через неделю прилюдно завещание произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Стало ясно, что всё своё имущество, огромное состояние, заключавшее в себе, в том числе и недвижимость в стране и за рубежом, активы, спрятанные в разных банках по всему миру, коллекцию уникальных часов и драгоценностей, он завещал своей маме, всё только ей одной. Знакомые недоумевали, как она сможет всем этим распорядиться.
Нашлась одна умная — жена двоюродного брата, которая сказала:
— Если она родила и воспитала такого сына, то поверьте, справиться.

А ещё через неделю вдова Антона Кривова повесилась на воротах деревенского дома его родителей в одной из деревнь Тульской губернии.
Никто не знал, что она была родом из Мордовии. А самой страшной местью в тех краях считается, — повеситься на воротах обидчика.
Бывшая жена повесилась на воротах дома свекрови, и это было самой страшной местью ему, безумно любившему свою мать.

Гренадёры

Григорий Петрович Полищук уже десять лет работал в нашем великом ЦК КПСС. В расшифровке — центральный комитет коммунистической партии Советского Союза. Партийное начальство по названию, он по сути являлся главным руководящим органом государства, в руках которого была сосредоточена вся практическая власть. Так называемые Cоветы депутатов трудящихся были номинальным представительством народа во власти. Их указания и распоряжения в любом случае требовали одобрения ЦК КПСС.

Штаб-квартирой ЦК было массивное здание на Старой площади.

По соседству на площади Ногина располагался Центральный комитет всесоюзного ленинского коммунистического союза молодёжи.



Многие, подтвердившие свою глубокую преданность делу Ленина сотрудники ЦК ВЛКСМ, автоматически переходили на службу в ЦК КПСС. Оба ЦК имели большие управления делами, которые занимались строительством и распределением квартир в лучших районах Москвы в тихих заповедных переулках. Кроме строительства квартир они занимались возведением домов отдыха, санаториев, возникавших как по мовению волшебной палочки в живописнейших местах Подмосковья, в Крыму, Сочи и т.д., там, где понравилось руководству, или где приглянулось очередному секретарю ЦК КПСС.
Так вот, Григорий Петрович уже десять лет возглавлял такой отдел в аппарате центрального комитета партии. Должность занимал почетнейшую. Имел в своём ведении аппарат из тридцати сотрудников, а также полную власть над отдыхом руководителей страны. Ответственность у него была огромная, но ему не привыкать, справлялся. Глотка у него была луженая, внешность — казацкая, мужская, привлекательная, амбиции и тщеславная составляющая характера — на высоте. Вообщем, всё, как говорится, одно к одному.
— Если что-то из этих качеств отсутствует, не видать тебе, казак, успеха. — Думал сам про себя Полищук, оценивая возможности своих потенциальных соперников.
— Как же я ловко этих надутых толстозадых павлинов охмурил,- хвалил себя Григорий Петрович, восстанавливая потраченные силы после проверки его деятельности Комиссией Народного Контроля. Нарушений обнаружено не было, но нервы, как водится потрепали. Теперь дело было за достойным ответом со стороны Григория Петровича.
— Поигрались педерасы поганые. Теперь ко мне долго не сунуться. Ишь, попытались тут мне командовать. Не выйдет! Все они у меня тут, — говорил он, плотно сжимая кулаки. Все от меня зависят. — И в очередной раз Григорий Петрович был прав. Могли его критиковать, наезжать помаленьку. Но всё равно, обращались за хорошим отдыхом к нему и только к нему. Земля-то круглая, и других адресов не было.
Жена его, Мария Тихоновна, счастлива была безмерно. Их семья занимала большую четырёхкомнатную квартиру в центре Москвы на Малой Бронной улице в доме ЦК КПСС. Дети Танечка и Валерик уже закончили школу и учились в институтах. Танечка — в Медицинском, Валерик — как положено мужчине из семьи сотрудника ЦК КПСС — в МГИМО. Мария Тихоновна занималась хозяйством и ухаживала за мужем. Теперь это были необременительные и приятные хлопоты.
Молодость их пришлась на голодные послевоенные годы. Они встретились в Москве на съезде ЦК ВЛКСМ. Она была родом из Тулы, он — из Ростовской области. Поженились. Муж переехал к жене. Сначала жили в тесном бараке в Туле, много работали, рожали детей. Дети часто простужались и болели. Приходилось крутиться, будь здоров. И в какой-то момент Григорий Петрович отчетливо осознал, что придётся ему до лучших времён забыть о жизненном порядке, чести, достоинстве, всех тех науках, которым когда-то учил его дед, отчаянный казак Григорий Матвеевич Полищук. Отец — Пётр Григорьевич погиб на фронте. Деду Полищуку после нехорошего падения с лошади в 1937 году ампутировали ногу, потому на фронт и не взяли. Он очень тяжело переживал своё увечье, пытался писарем уйти на фронт. Не вышло, не взяли. Горько плакал, переживая смерть сына, тяжело хоронить своих детей. И уж насколько казаки привычные к смерти, но Григорий Матвеевич долго не мог смириться с такой несправедливостью, и все свои немалые силы положил на воспитание внука.
Гришка рос настоящим казаком. Красивый, смелый, бесстрашный, умный и хитрый одновременно. Эхе-хе! Вот отец-то гордился бы! Гришина жена Маша ему не нравилась, какая-то неказистая она была. Стати нет, спина кривая, прячет маленькую грудь в складках крепдешинового платья. Какая-то слишком мясистая, хоть и молодая, думал дед, как бы невзначай разглядывая невестку. Густые брови и дым от трубки, которую никогда не выпускал изо рта, путали окружающих, не давали возможности понять, куда он смотрит и кого рассматривает особо пристально. Он это знал и распрекрасно этим пользовался. Так вот, разглядывая Машу, пытался отыскать в ней хоть что-то симпатичное для себя. Понимал — внешне она ему не нравится. Но отдавал себе отчет старый казак в том, что внук его Гришка был в неё влюблён, почитал и уважал как-то по-своему. Молодые строили планы, обсуждали жизнь по-новому, оба были страстными комсомольцами, и оба — на руководящих постах. Куда деваться? Дед внутренне смирился, подразумевая однако, что Гришка-то конечно когда-нибудь поймёт, что такое настоящие красавицы, рядом с которыми Дух от сердца отделяется и отправляется сам не знает куда. В подавляющем большинстве казачки и были такими умопомрачительными красавицами, хоть и каждая на своё лицо. Статные, сильные, смелые, ничем их было не испугать. Кормили вкусно и любили страстно, до самого конца, до самой последней капли, очаровывая и околдовывая каждый раз своего любимого.
Жена Григория Матвеевича была настоящей казачкой, истинная красавица с длинной темной косой, большими зелёными глазами и потрясающе статной, не смотря на возраст фигурой, взгляд на которую заставлял его трепетать от неимоверной гордости. Эта удивительная женщина, родившая ему пятерых детей, была его женой и принадлежала ему одному. Она всё делала очень легко, как будто радовалась каждую минуту всему миру, своей жизни, и вот сейчас уговаривала деда Григория, что Маша — хорошая пара любимому внуку.
— Трепетная она, заботливая, в рот Гришке смотрит — чего тебе ещё надо, Гриша?
— Ничего мне от неё не надо. Не нравится она мне, вот и всё.
— Ну, Гриша, тебе не нравится, и помалкивай, не тебе с ней жить, а Гришке. Тьфу ты, боже мой, сплошные Гришки!
— Да уж это верно. Гришке и жить. А уж я с тобой, моя донюшка, прожил. И ещё проживу, коли воля Господа на то будет.
— А как же, Гришенька, конечно будет, — говорила Наталья, усаживаясь рядом с мужем, прижимая его голову к своей груди, поглаживая крупный завиток его непокорных кудрей. — А чегой-то, Гриша у тебя борода не кудрявится, — спрашивала она кокетливо, заглядывая ему в глаза. — А то вот у Емельяна Трифоновича борода кудрявится. Я к нему уйду.
— Та, не ходи, Наточка. У него борода кудрявится, а в штанах-то пусто. — Хохотал сквозь густые усы Григорий Матвеевич.
— А что мне в штанах, мне главное — борода.
— А, ну коли борода тебе главнее, то давай, иди. А я себе Лидку-колхозницу заберу.
— А чем же тебе Лидка-то приглянулась, а?
— Да моложе она тебя на двадцать лет. Пусть за мной ходит.
Как правило на этом взаимные пугания заканчивались, потому что на самом деле никто не хотел уходить к Емельяну с кудрявой бородой и к Лидке-колхознице, у которой попа, несмотря на относительно молодой возраст, была в два раза больше Натальиной, и ленива она была до умопомрачения, с одним дитём еле-еле справлялась.
Наверное, невестка Маша чувствовала недоброе со стороны деда, и старалась не часто бывать в гостях у родственников мужа.

Тульская жизнь протекало тяжело, но как-то равномерно. Маша по-прежнему работала в горкоме комсомола, а Гришу забрали в горком Партии. Он старался изо всех сил, понимая, что как-то и чем-то нужно выделиться. А, съездив в очередной раз в командировку в Москву, понял:
— Всё! Баста! Карьера в Туле его не устраивает. Нет у него желания всю жизнь с провинции прозябать. Хоть и рядом с Москвой Тула была, но непокорный казацкий Дух сделал своё дело. Казаки ведь все были в прошлом были из людей лихих, расселившихся по окраинам России. За свою вольную жизнь они платили тем, что защищали рубежи Российской империи от набегов внешних врагов. Характеры имели твёрдые, добивались всего, к чему стремились. Поэтому захотел жить в Москве — борись, добивайся, стремись.
Стал Григорий Петрович думать, как быть дальше и как же ему с семьёй пролезть на житьё в Москву. Огни большого города манили так, что мочи больше не было. Тульские улицы вызывали тошноту. Он использовал все свои возможности, и через несколько лет его семья переехала вслед за первым секретарём тульского обкома партии в Москву. У жены высокого начальника вошли в привычку регулярные встречи по четвергам на партийной даче с бывшим вторым секретарём тульского горкома Полищуком Григорием Петровичем. Без его мягкого массажа и нежных прикосновений больших сильных рук она теперь никак не могла обойтись. Впрочем, в Москве через некоторое время она нашла ему замену, но на том этапе дело было сделано, и машина завертелась.
Московская жизнь захватила Машу и Григория, завертела огнями, модными магазинами, вкусной едой и странным чувством превосходства над всей бескрайней и нищей Россией. Окраины великого Союза, состоявшие из республик, некоторые из которых были в своё время суверенными государствами, выживали сами по себе и, поднывая, с протянутой рукой, клянчили у центра, чего не жалко. А огромная нищая и голодная Россия, чудным образом сохраняя репутацию мощной державы, билась об лёд застоя своей широкой грудью, плакала по ночам горючими слезами от беспомощной беспросветной тоски и, умываясь пьяной кровью сломанных в давке за водкой носов, подсчитывала килограммы покалеченных судеб.
Григорий Петрович, в противу многим, не засиживался в кабинете, часто ездил по стране. Видел своими глазами, где, что и как происходит, испытывая одновременно боль за своё Отечество и затаённую радость, что он сам смог выбраться из глубокого дерьма, живёт в великолепных условиях в центре Москвы, не испытывая нужды ни в чем. Каждое утро «Волга» со спецномерами у подъезда. Спецпайки, спецателье, спецмагазины, спецотдых на лучших курортах и так далее, и так далее, и так далее. Родственников они привечать перестали, ссылаясь на постоянную занятость главы семьи. Избавились от привычного ярма. Зажили на славу. В какой-то момент их благополучие достигло такого уровня, что Григорий Петрович смог позволить своей жене не работать. Теперь Мария Тихоновна, с трудом осозновая своё счастие, просыпалась в 10 утра. После утреннего чая, кофе она пить так и не научилась, горький он какой-то, не спеша и с удовольствием, занималась домашним хозяйством и уже выросшими детьми.
Полищуки регулярно посещали все новые выставки и театральные премьеры. Платить за билеты не надо было, в очереди, как в студенческие годы стоять тоже не нужно. Григорию Петровичу всё приносили в кабинет, а он всё привозил домой. Им исполнилось по пятьдесят. Трудный возраст, хотите сказать? Да, Вы абсолютно правы. Это тяжелый период в жизни семей одногодок, проживших большую часть жизни вместе.

Как-то за завтраком в выходной день, уже начиналась весна, в солнечной кухне Григорий Петрович вдруг увидел на свету маленькие черненькие усики на верхней губе Марии Тихоновны. Он знал наверняка, что есть косметические салоны, где их выдирают. Его близкий друг Тарико Чхория рассказывал ему шепотом на заседании ответственной Комиссии по отдыху членов ЦК, что его новая молодая любовница страшно волосатая.
— Не, знаю, Гриша, дорогой, может эта повышенная волосатость меня в ней привлекает? Его Жизель регулярно ездила удалять избыточный волосяной покров в салон красоты на Арбате. Это занимало целый день, и принять Тарико она бывала в состоянии только через сутки после этой страшной экзекуции. Григорий Петрович удивлялся, как можно выдирать волосы на своём теле, но, когда вдруг увидел на свету усики у Марии Тихоновны, решил, что лучше бы их удалить. На внешность своих любовниц он мало обращал внимание, его больше интересовал процесс, для которого годилась любая женщина. Ну а сердце? Сердце его всегда принадлежало только Маше. Просто после той жены первого секретаря обкома, которая поспособствовала его переезду в Москву и быстрому продвижению по карьерной лестнице кое-какие моменты вошли в привычку. Грех было отказываться. Его чувства к Марии Тихоновне были неизменны.
— Но любовь-любовью, а усы-то Маше нужно удалить, — подумал Григорий Петрович, и ласково обратился к жене.
— Машенька, — начал он аккуратно, — а ты что, в салон красоты только за прической ходишь? Мне Чхория рассказывал, что там и волосики лишние удаляют. И маски делают, и брови красят. Ты же себе это всё можешь позволить. Не жалей на себя денег, пусть за тобой там ухаживают, всё лишнее удалят, а красоту подчеркнут? Правильно ведь я думаю? А дети уже взрослые, плохого примера чрезмерным вниманием к своей внешности ты им не подашь, они даже рады будут, если за собой поухаживаешь поподробнее? Что ты об этом думаешь? Не обиделась на меня? — спросил он, искусственно-озабоченно заглядывая ей в лицо.
Мария Тихоновна была женщиной умной. Он сразу поняла, что что-то недосмотрела в своей внешности, и, прекрасно владея отточенными приёмами жены сотрудника аппарата ЦК КПСС, ласково защебетала:
— Да, Гришенька, спасибо, что подсказал и разрешил мне поподробнее собой заняться. Сегодня же запишусь в «Волшебницу», это близко. У меня все дела сделаны. Займусь собой.
— Да, Машенька, займись собой. Ты же знаешь, как я люблю, когда ты хорошо выглядишь. Да и Михаил Сергеевич мне сказал на днях, какая ты у меня красавица.
Шел 1990 год. Слава Горбачева была в зените, он был щедрым на комплименты своим подчинённым. Его жена Раиса Максимовна блистала изяществом форм и содержания. Теперь все хотели иметь рядом собой умную, стройную, изящную, хорошо одетую жену. Те, кому не удалось перекроить свою прежнюю половину, спровацировав её на героическую работу по медицинской усушке и утруске содержимого тела, меняли прежних жен на новых, молодых, жадных и донельзя невоспитанных. Очень часто времени не тратили, далеко не ходили, переженивались на секретаршах, которые всю жизнь так секретаршами и оставались, никакого величия и солидности в них не было. А ведь жена номенклатурного работника должна нести свой крест с достоинством, тихо и спокойно, не высовываясь и «сиськи вперёд не выставляя», как говорил Григорий Петрович, «даже если они есть, потому как кому надо — тот увидит».
Поддерживая друзей, сам могущественный Полищук даже представить себе не мог, что он может Машу заменить какой-то другой женщиной, но, как известно, «никогда не говори никогда».
Мария Тихоновна ударно отработала в салонах красоты. Заметно помолодела и похорошела. Кому когда вредил правильный уход за лицом и телом? Все были довольны. Убила двух зайцев. В порядок себя привела, и к отдыху подготовилась. К началу июня в их большой и дружной семье было проведено подробное обсуждение и подготовлен план отдыха. Танечка уже год, как была замужем и ждала ребёнка. Её семья жила в отдельной квартире в том же, что и родители доме. Валерик закончил институт, женился и отъезжал с женой в длительную командировку во Францию, там для него уже два года держали место начальника экономического отдела в Посольстве. Сомневались, конечно, как справится, но были уверены, что старшие товарищи, которые давно работали в стране и которым априори не светило место начальника — родители рангом не вышли, будут стараться, и поддержат на первых порах новоиспеченного шефа. Попробовали бы они не поддержать, у них другого выхода не было. Так что перед отъездом Валерика с семьёй на чужбину собирались все вместе пожить в большом пансионате с саноторным отделением в Рузе. Потом, отправив сына на работу в Париж и устроив дочь с мужем на подмосковной даче с персоналом, собирались поехать на Кипр. Там Полищуки год назад прикупили в свете новых партийных веяний за какие-то гонорары Григория Петровича, так он объяснял своей жене, шикарную виллу с бассейном. Нужно было освоиться и понять, как жить теперь с такой роскошью в чужой и незнакомой стране, как там питаться, с персоналом местным договариваться. Вообщем забот было полно, и проблем, хоть и приятных, но всё же проблем, тоже полно.
Обсуждая все эти организационные моменты, Григорий Петрович сообщил, что до отъезда в Рузу, ему нужно провести короткую инспекцию на Урал. Его отдел расширял свои возможности. Нужно было искать новые курортные зоны в поддержку уже освоенным. Почему-то особый интерес вызывал у Полищука Южный Урал. Такие там были красивые не тронутые леса. Потрясающие виды открывались с горных плато, куда можно было попасть только на вертолёте. Удивительные по форме скалы в виде человеческих губ и причудливо изогнутой параболы. Думали, может быть удастся построить базу отдыха в заповедных местах. Уж больно надоел привычный отдых в освоенных давным-давно местах с зажравшимся персоналом.
Старожилы рассказывали об удивительных зимах в тех краях, когда обледеневшие и застывшие на морозе ветки создавали удивительный по красоте сказочный пейзаж. Дух захватывало от их нежного звона. А воздух казался нежным удивительно ароматным, надышавшись которым можно было тянуть дальше нелёгкую лямку слуги народа. Народ-то нужно было держать в узде, думать и следить, как это половчее сделать да и себя не дать себя нагреть и околпачить. Разговоры о коммунистических идеалах уже никого не увлекали. Для одурманивания народа нужны были новые формы и новое содержание.
Уральский визит подходил к концу. Все встречи прошли удачно. Местные товарищи нашли для высокого начальства хорошее место в экологически чистом районе большой области. Там можно было построить базу отдыха с туристическим отделом для более молодых сотрудников аппарата и руководителей из регионов. А рядом — большой санаторий для работников постарше. Решили предусмотреть два бассейна крытый и уличный. Нашлось место и для теннисных кортов, и даже для велотрека. Зачем велотрек, он, правда, не понимал, но решил не спорить, согласиться. Потом-то всё равно всё будет по его, нужно было только спокойно разобраться с вопросом поподробнее.
Персонал предполагалось набрать из близлежащих посёлков городского типа. Уж в чем в чем, а в людях у нас дефицита никогда не было.
Накануне отъезда в Москву Григорий Петрович попросил покатать его по городу. Был тёплый июньский день. Его машина с экскортом, но без мигалок, проехала в одну сторону по вытянувшемуся вдоль всего города Проспекту Ленина, потом повернули и назад и поехали к зданию горкома. И вдруг какое-то видение заставило Полищука попросить остановить машину. Его приказание было выполнено.
Что такое? Что случилось? Григорий Петрович не сводил взгляда с тонкой и одновременно крепкой фигуры идущей по тротуару девушки. Его машина остановилась чуть впереди, он наблюдал в зеркало заднего вида, как она приближалась. Сарафан в мелкий цветочек, стройное сильное тело, высокая, мгновенно взволновавшая его воображение грудь, светлые вьющиеся волосы, завязанные в высокий конский хвост, стройные красивые ноги, упругая походка, улыбка на тёплых пухлых, почти детских губах, голубые лучистые глаза. Как он сумел всё так быстро и подробно разглядеть?
Через два часа они сидели в уютной и светлой гостиной отдела приёмов горкома партии. Им подавали обед. Чудную девушку звали Анжелика. Она почему-то очень стеснялась своего имени и поспешила объяснить его происхождение. Родители Анжелики жили в небольшом южно-уральском рабочем посёлке. Её маме очень нравился французский художественный фильм «Анжелика и король», просмотр которого был одной из немногих радостей в том далёком межозёрном поселении. Когда родилась дочка, вопросов по поводу будущего имени малышки никто не задавал. Все знали. Что её назовут так же как и героиню французской исторической мелодрамы.
Девочка с детства стеснялась своего помпезного имени и всюду просила, чтобы её называли Ликой. Ей было очень приятно, что высокий гость из Москвы заинтересовался её скромной персоной. Она работала на большом заводе и училась в институте.
— Расскажите мне, Лика, откуда вы родом, где учились, есть ли у вас родные.
— Родом я из Верхнеуральска. Там наша семья жила до тех пор, пока папа не умер. А когда мне было девять лет мама, оставшись одна, переехала к родственникам в Межозёрный и работала там на военном предприятии. Ну а я потом приехала в Челябинск поступать в институт. Вот учусь и работаю.
— Вы, наверное, по Верхнеуральску скучаете?
— Очень скучала и скучаю. Город ведь очень красивый. Южный Урал вообще потрясающий, природа удивительная. — Лика робела, и точно не знала, как себя вести в такой странной компании. Она во-первых стеснялась, а во-вторых не привыкла так много и вкусно есть. После тарелки супа с пирогами она вообще больше не могла в себя впихнуть ничего, кроме полстакана компота. Григорий Петрович же тем временем приступил ко второму блюду, зразы с гречкой он очень любил.
Странная ситуация. Два часа тому назад увидел девушку на центральном проспекте города, а сейчас они сидят вместе, обедают, и всё это не вызывает у него дискомфорта. Разговор с Ликой был ему очень интересен, но и есть хотелось страшно. Он так переволновался, когда его помощник по его же просьбе вышел из машины, остановил Лику, познакомился с ней и предложил проехать в горком партии, чтобы побеседовать с сотрудником аппарата ЦК о местных достопримечательностях. Поколебавшись, Лика согласилась, и вот теперь они беседовали за столом, полным всякой еды, выставленной в сверкающей чистотой сервировочной посуде на белых скатертях.
Лика наелась, но видела, что со стола не убирают, и успокоилась. Она поняла, что если через некоторое время в её желудке освободиться место, она вполне сможет съесть ещё немного вкусненького. Григорий Петрович ей очень понравился. Такой большой красивый, солидный и очень вежливый мужчина. Сразу видно, что занимает высокий пост. Все его слушают и быстро исполняют приказы. Ему достаточно даже взгляда, чтобы дело было сделано.
Лика совсем не помнила своего отца. После его смерти мама замуж больше не выходила, в их доме не образовалось нового защитника, а он был так нужен. Без мужчины было трудно. Лика в глубине души всегда мечтала, чтобы мама вышла замуж. В сегодняшней своей компании Лика чувствовала себя очень комфортно и защищено. Она с упоением рассказывала Григорию Петровичу о своём любимом Верхнеуральске. А он любовался её открытым нежным лицом, большими голубыми глазами, густыми белокурыми волосами, завязанными тугой лентой в «конский хвост», нежными умелыми руками с удивительной красоты формой пальцев и ногтей. Тонкая талия, высокая грудь, стройные красивой формы ноги с узкими щиколотками. В представлении изумлённого Григория Петровича Лика была воплощением совершенной красоты, силы и нежности одновременно. Её приятный мелодичный голос каким-то мистическим образом волновал его сердце, его Душу, а всё остальное очень сильно волновало другие места.
— Верхнеуральск был построен на месте Старинной Верхнеяицкой крепости, — рассказывала Лика. — Река Урал ведь раньше Яиком называлась, вот и крепость была Верхнеяицкая.
— Подождите, Лика, но ведь где-то здесь, в этих местах проходит граница между Европой и Азией. Я это помню ещё из школьной программы.
— Да, да, Григорий Петрович, вы, наверное, отличником были, если так хорошо помните школьную программу. Река Урал, которая раньше Яиком называлась, и есть географическая граница между Европой и Азией. А город Верхнеуральск стал в своё время одним из центров Оренбургского казачьего войска. Здесь образовалось много казацких поселений.
— Господи! Ну конечно, теперь я понял, — закричал вдруг Полищук. Он выскочил из-за стола, сдёрнул с шеи салфетку, схватил Лику на руки и закружил её в вольном вальсе.
Она звонко смеялась, чуть приобняла его за шею, и, откинув голову назад, закрыв глаза, отдалась на волю сильных и очень надёжных рук этого, почти что ей незнакомого большого начальника из Москвы.
— Я понял, понял, — кричал Григорий Петрович, кружа Лику на руках вокруг большого обеденного стола.
— Что вы поняли, Григорий Петрович? — Лика открыла глаза, улыбаясь самой своей счастливой улыбкой, так ей было тепло, надёжно и спокойно.
— Да понял я, откуда красота такая тут живёт. Тебя имею в виду. Ты же, наверное, тоже из казаков будешь?
— Да, конечно. Но у нас в роду по бабушкиным рассказам кроме казаков и финны, и сарматы древние были, и чудь белоглазая к нашей семье своё семя приложила.
Григорий Петрович затормозил, спустил Лику с рук, посадил за стол на её прежнее место, сел сам, отдышался, не сводя с неё восторженных глаз, и внимательно переспросил:
— Чудь белоглазая, Лика, это кто?
— Ой, ну Слава Богу! Хоть чего-то, вы Григорий Петрович не знаете. Я вам сейчас расскажу. Можно я себе ещё кусочек зразы положу?
— Анна Григорьевна, — попросил Григорий Петрович подавальщицу, — положите, пожалуйста, Лике зразу и гарнир. Кладите, кладите, Ну и что? Пусть отказывается. Не слушайте её. Кладите. Съест она всё. Потихоньку, но съест, я вам говорю. Лика, слушать тебя буду только после того, как ползразы съешь. — Григорий Петрович кормил Лику, прекрасно понимая, что девушка, как и большинство простых граждан России, пребывает большую часть времени в полуголодном состоянии. Он очень хорошо знал, что такое голод. Был знаком с этим явлением не понаслышке. Наблюдая за Ликой, он видел, как она на глазах ещё больше хорошеет от вкусной и сытной еды. Кожа её приобрела нежно фарфоровый оттенок, засияла каким-то удивительным внутренним светом. Глаза её из просто голубых стали ярко-голубыми и очень нежно оттеняли нежный румянец. Движения её стали более плавными, речь лилась ровно, убаюкивала и успокаивала, томно распространяясь по гостиной, по всем округлежащим пространствам. Подавальщица задремала на своём стуле в углу комнаты около ручного лифта, переносившего готовые блюда из кухни, оборудованной в подвале, на этаж, где располагалась гостиная горкома. Из коридора доносился тихий сап помощника. Казалось, что в конец успокоившаяся Лика включила своим разговором и неспешными рассказами удивительные волны тепла и любви. Эти волны согревали, убаюкивали, делали пространство маленьким и сжатым, в котором как в кинофильме проходили картины событий, о которых Лика вела рассказ.
— Южный Урал — это удивительное заповедное место. Много лет назад здесь мирно уживались все кочевые и переселившиеся народы. Белорусы рядом с татарами и угро-финнами, потомки древних сарматов с башкирами и русскими. Здесь сам собой образовался коридор, по которому проходили мощные волны миграции.
Мне всё это было очень интересно, — продолжала Лика, — и по географии родного края всегда было «пять». Вы знаете, ведь коренного народа на Южном Урале нет, здесь все — пришлые. И оттого никто на себя одеяло не тянул, все старались жить друг с другом дружно. Правда считается, что первыми застолбили поселения и задали тон жизни казаки. Я не против этого. Пусть будут казаки. Я, например, считаю себя казачкой. А легенды про «Чудь белоглазую» у нас рассказывают все, кому не лень.
При этих Ликиных словах подавальщица дёрнулась в своём кресле, помощник в коридоре громко всхрапнул, Григорий Петрович встрепянулся в своём полусне. Он понимал, что не спит, но находится в каком-то странном состоянии анабиоза, полусне с открытыми глазами. При этом он как бы видел себя со стороны и отметил, что сохраняет вполне достойный вид и внимательное выражение глаз.
— Сейчас я буду, Григорий Петрович, употреблять научные слова, из книг. Вы только не смейтесь. Но рассказывать об этом народе своими словами я пока ещё не научилась. Чудь белоглазая — это древние племена сероглазых и голубоглазых людей. Считают, что это древние кельты, населявшие земли от Ла-Манша до Уральских гор. Это были сильные смелые и очень миролюбивые люди, великие труженики, землепашцы, владевшие многими ремёслами. Они не знали оружия, были очень добрыми людьми. Растили сильных красивых умелых мужчин и женщин, не жалея распространяли уникальные знания о лечебных травах, заговорах и молитвах.



Они не воевали и не способны были сопротивляться покорителям. Но времена менялись. И со всех сторон на них двинулись толпы людей-воителей, главной целью которых было порабощение мудрых миролюбивых и умелых народов, не способных по своей созидательной природе воевать и убивать себе подобных. Древние жители Кавказа с кинжалами на поясе, древние евреи с ласковыми речами и приготовленной удавкой, коварные татаро-монголы. Для всех захватчиков светлоглазые мирные труженики были лакомой добычей. И защитить их было некому. Я где-то прочитала, а может быть уже сама себе придумала, что для помощи не воинственным народам и укрепления мира Бог Единый послал Сына своего на землю, чтобы укротить и возвысить верой низменные инстинкты племён. А божественные суры Корана были направлены мусульманам для создания новых отношений между людьми их земель с почтительным возвеличиванием мудрости старших, глубинным уважением к женщине-матери, и истинной заботой о ней и о детях её.
У светлоглазых тружеников были свои понятия о мире, чести и достоинстве. Им не нужно было учиться любить и беречь людей. Но время шло и часть светлоглазых всё-таки смешалась с разного рода захватчиками, впустила в себя их воинственный дух. Другая — ушла жить в пещеры, чтобы сохранить себя и свои традиции, свои ремёсла и свои знания. Ушла, чтобы не дать собой управлять. Они стали заниматься добычей самоцветов, научились делать уникальные украшения, которые иногда подбрасывали своим заступникам на земле. Но пришлось и им всё-таки научиться воевать, и они стали в три раза более смелыми, коварными, очень хитрыми вояками, превзошедшими во всех военных искусствах своих врагов. Они соответствовали всем условиям жизни, продолжая в глубине души оставаться мирными и добрыми.
Долгая жизнь в пещерах под землёй сделала их меньше ростом, не гномы конечно, но и не люди в рост. Они развивали свои традиционные науки, которые в племенах захватчиков получили название «тайного знания». Естественные для светлоглазых действия назывались у новых хозяев их земли мистическими. Основным орудием их воздействия на окружающих были глаза. Взгляд ставших пещерными жителей стал колдовским, завораживающим. Из светло серых, голубых и светло-зелёных глаз струилась удивительная по мощи энергия. Они могли «заглядеть» и околдовать, подчинив себе любого зверя, птицу, человека. Причем пользовались они магией своей собственной энергии, научившись концентрировать её в глазах, когда видели напористое агрессивное поведение со стороны. Только тогда, спасаясь и защищая себя, они включали свои энергетические запасники и при помощи удивительного по силе взгляда своих светлых глаз получали нападавшего в своё полное подчинение. Ну вот, пожалуй и всё. А ведь какие-то способности от предков передаются и нам по наследству. Вы согласны? Григорий Петрович, а давайте попьём чаю. Вы не против?
Лика весело посмотрела на Полищука и глотнула компота. Её глаза погасли и светились привычным голубым сиянием. Григорий Петрович очарованный и завороженный снова заморгал глазами, сел попрямее в своём кресле с подлокотниками и громко позвал:
— Лида, чаю нам давай. Ты чего заснула там?
Подавальщица Лида заёрзала на стуле в углу, чихнула, заморгала.
— Ой, простите меня пожалуйста. Что-то я не поняла, задремала что ли? Бегу, бегу, — подскочила она, одергивая свою короткую юбку и доставая носовой платок. Чтобы высморкаться, пока на кухне будут готовить чай для высокого гостя и его спутницы. Лида так себя хорошо чувствовала, подремав, что не нашла в себе сил поиздеваться в душе над молодой студенткой, которая конечно же красавица, в наших краях все такие, но к тому же и очень хваткая. Как ей удалось, идучи по улице, такого мужика из Москвы закадрить? Лида ещё раз удивилась этому про себя, но решила, что не будет обсуждать на кухне эти события.
— Надо же, Лика, откуда ты это знаешь? Ведь это не из школьной программы? — Григорий Петрович встал и ходил по комнате туда-сюда, улыбаясь во весь рот. В данную минуту он жил в предчувствии чего-то необычного, удивительного, что радовало его и волновало безмерно. Поймал себя на мысли, что за последние пять часов ни разу не вспомнил о своей семье.
— Да нет, конечно, Григорий Петрович. Не из школьной программы. Это моя бабушка рассказывала, а ей её бабушка, и так далее. Сказки, наверное. — Голубые глаза ещё раз сверкнули и погасли. И именно в этот момент Григорий Петрович понял, что пропал. Ему вдруг стало всё равно, что будет с ним, его семьёй, с его работой. Он просто понял, что без Лики он не сможет жить.
Со всеми появлявшимися ранее соблазнами он справлялся, не задумываясь. А сейчас происходило что-то странное. Он весь целиком погрузился в Лику, за три часа общения врос в её суть, готов был смотреть на неё, не отводя взгляда, слушать её и сидеть около её ног, не вставая, без движения. Причем всегда.
Все дальнейшие события проходили для всех, как в тумане.
Григорий Петрович разговаривал с мамой Лики. Он обещал ей перевести дочку в Московский Университет на физмат, организовать ей жильё и работу. Через месяц он ушел от Марии Тихоновны, оставив ей квартиру и дачу со всем содержимым, естественно. Виллу на Кипре забрал себе. Ещё через месяц их развели и ещё через два он женился на Лике.
Тот сарафан, в котором она была во время их знакомства, он хранил среди своих самых дорогих вещей. Мария Тихоновна стойко приняла неожиданно свалившийся на неё тяжеленным кулем удар судьбы. Она рассуждала про себя, и мысли её текли, как она считала, в правильном направлении. По большому счету ей было тяжело справляться с сексуальными аппетитами Григория Петровича. Изначально секс её интересовал во вторую или даже в третью очередь, оргазм она испытала раз пять в своей жизни, больше не получилось, уставала очень на работе и по дому. Поэтому всегда с пониманием относилась к связям Григория Петровича на стороне, была всегда в курсе, когда и с кем он был в последний раз, благо знакомые были удивительно хорошо осведомлены и всегда находили время побеседовать с ней о похождениях её дражайшего супруга. Мария Тихоновна считала, что так лучше, чем, если бы всё происходившее на амурном фронте Григория Полищука замалчивалось, а вокруг неё росла хихикающая исподволь стена из чужих сплетен и кривотолков.
Была в такой тактике у Марии Тихоновны ещё одна правда. Выслушав все рассказы о похождениях своего мужа, она могла откорректировать в чужом сознании его поведение, защитив и оправдать нашкодившего супруга так, как защищают самою себя.
В случае с Ликой, она была бессильна и покорилась судьбе, поблагодарив её за сытно прожитые годы и то положение, которое дал ей муж. В любом случае она была теперь «членом клуба бывших жен», но в этом тоже были большие преимущества. Сейчас она стала свободной, и была совершенно неограниченна в средствах. Оказалось, что Григорий Петрович Полищук стал за время своей работы а потом и перестройки очень богатым человеком. В те времена ваучеров и скорого взросления олигархов в мутной воде грязными руками можно было много, чего наловить. Вот Полищук и наловил, проклиная свою грешную жизнь, уговаривая себя, что всё же придут когда-нибудь времена, когда можно будет применить ту науку, которой его учил дед Полищук. Науку о природной, не купленной казачьей чести, доблести, совести и смелости.
Лика с блеском закончила университет. Оказалась очень способной. Родила чудесного белокурого мальчика с большими голубыми глазами. Своего маленького Диму Григорий Петрович обожал. Теперь по новой моде они жили на Рублёвке, в заново отстроенном особняке, про который Марии Тихоновне рассказывали всякие чудеса. Он находился не далеко от ресторана «Царская охота», где они раньше всей семьёй бывали довольно часто. В новом доме Григория Петровича всюду были тёплые полы, автоматически зажигающееся электричество во всех комнатах, во дворе и в подвальных помещениях. Удивительной красоты люстра на два этажа большого зеркального зала, внушительный парк машин, состоявший из двух Мерседесов, одного Ягуара, одного БМВ-кабриолета, двух мотоциклов последних марок и минивэна для грузовых перевозок всякой всячины. Лика оказалась фанатом мотоциклов, и Григорий Петрович, скрепя сердце, накупил ей модного обмундирования и двух разноцветных «коней», на которых она гоняла не хуже любого другого рокера.
Мария Тихоновна пребывала в изумлении, как много она не знала о своём муже, как не представляла размера его доходов, выжидая выдачи денег на хозяйство и получая одобрение тем своим действиям, которые приводили к экономии затрат. Она так от всего устала, что ей было по большому счёту всё равно, как он там сейчас живёт и куда тратит свои миллионы. Она не была избалована своей жизнью, ценила приобретённый с таким трудом комфорт-уют, и ей было по-честному наплевать, как живёт семья её бывшего мужа. Многие из её знакомых переживали похожие ситуации, и никто не умер. Дети были рядом. К Валерику в Париж она ездила два раза в год. У дочки уже было двое детей. Внуки сделали её счастливой вдвойне. Часто она думала о том, что заботы о Григории Петровиче напрочь отвлекли бы её от воспитания внуков и посильной помощи детям. Выяснилось, что несмотря на обилие нянь и помощниц по хозяйству, роль бабушки нельзя было поручить никому. Её жизнь после развода наладилась, устаканилась, вошла в свою колею. Всё было хорошо, как вдруг поздний вечерний звонок заставил её выпить всю оставшуюся с прошлого года валерианку.
Прошло уже пять лет, как они с Григорием Петровичем разъехались. Гришиному Димочке было четыре года. Мария Тихоновна удивлялась себе, но понимала, что любит этого маленького мальчика. Она не могла только понять, какой любовью. То ли как всех других детей вообще, то ли как ещё одного сына Григория Петровича, то ли как совершенно отдельно существующего очень красивого и удивительного доброго мальчика. Он ведь совсем ни в чем не виноват, уговаривала она себя, пытаясь разобраться в своих чувствах. Необыкновенно умный и способный, он был всегда рад любому человеку, оказывающемуся рядом с ним. Его ясные голубые глаза и абсолютная доверчивость говорили о том, что душой он чист и непорочен.
— Светлый мальчик, — говорила она, передавая ему при всякой оказии детские подарочки. Она допускала, что Лика выбрасывала их, не давая ребёнку попользоваться ничем, но продолжала это делать, считая, что, во-первых, поддерживает этим благоприятное общественное мнение, что не держит зла на бывшего мужа и рада его счастью, а, во-вторых, ей просто приятно чем-то порадовать Диму.
Игрушки она покупала дорогие, и передавала их с водителем, он привозил ей «зарплату» от Григория Петровича. Или с дочерью, когда та ехала повидаться с отцом. Возможностей было много, и она от них не отказывалась.
Общественное мнение и в этот раз оказалось на её стороне. Она добилась того, что все говорили, какая Мария Тихоновна — удивительная женщина. Что, даже несмотря на такую сложную ситуацию, круто изменившую её жизнь, и, заметим не в лучшую сторону... А откуда они могли знать правду? Она продолжает оставаться сама собой, не оскотинилась, не озверела, а сохраняет мудрость и соблюдает такт по отношению к новой семье мужа. Своих собственных детей от отца она не оттолкнула, за что пользуется ещё большим уважением со стороны родственников. А то, что бывший муж продолжает заботиться о ней как раз и подтверждает то, что между членами бывшей семьи сохраняются по-прежнему добрые отношения.
Поздний звонок заставил её подскочить в постели. Звонил Григорий Петрович. Звонил, как выяснилось, из шикарной московской клиники, где занимались лечением всяких мужских проблем. Голос у Полищука был подавленный до предела, это она услышала. Сначала она настроилась на одну из дежурных волн сострадания ближнему, а потом разволновалась по-настоящему, не стала сдерживать чувства.
— Господи, что же случилось? Гриша, ты жив? Да, что же это я говорю? Конечно жив! Слава богу, что жив. Гришенька, что такое? Что с тобой произошло?
— Маша, прости меня пожалуйста за поздний звонок. Вообще. Прости меня, пожалуйста. Я знаю, как я тебя обидел. Прости меня, очень прошу!
— Гриша, да что ты, успокойся. Я тебя давно простила. Да я и не сердилась на тебя сильно. Я всё понимаю. Это жизнь. Я всё понимаю. Тебе нужна была молодая женщина. Это так. Ты всё сделал правильно. Я не сержусь на тебя. Мы прожили большую жизнь в согласии и уважении друг к другу. Расстались тоже очень прилично. Дети тебя любят.
— А ты, Маша?
— Гриш, ну ты чего, а? Ну, какая уж теперь у меня любовь-то, а? Сам подумай. Я тебе благодарна за всё. За материальную помощь. Спасибо. Раньше конечно очень любила, а со временем... Ты же знаешь, какая жизнь у меня была тяжелая. И дедушка твой меня не любил. Но это всё в прошлом. Ещё раз тебе спасибо, что не бросил меня и помогаешь материально. Я тебе очень благодарна.
— Это мой долг, Маша.
Мария Тихоновна услышала прежние нотки превосходства в голосе бывшего мужа.
— Да и хрен бы с ним, — подумала она, — пусть радуется, что таким добрым его считаю, — жмотился ведь со мной, кобель хренов, а Лике своей готов все мотоциклы мира подарить.
Но вслух не произнесла ни слова. Некоторое время в трубке висело молчание. Григорий Петрович, повыпендриваясь в разговоре, не хотел начинать жаловаться, а Мария Тихоновна на минутку снова зажалела себя, но потом быстро отошла и возобновила беседу.
— Гриша, чего-то я занервничала очень. Ты чего звонишь? Объясни. Что-то случилось, или ты просто прощения решил ещё раз попросить?
— Я, Маша в больнице по серьёзной причине. У меня не ходят ноги и писать совсем не могу. И вчера всю ночь не спал, всё думал, что меня Бог за тебя наказал какой-то болезнью. Какой — неизвестно. Диагноз поставить не могут.
— Что ты глупости говоришь? То всё атеистом был, а теперь такие вещи говоришь? Успокойся и всё мне объясни. — Мария Тихоновна старалась не упоминать Господа всуе.
— Успокоюсь, успокоюсь. Да я вообще спокоен. Только так плохо мне, Машенька. Наверное, я должен был сдержаться, когда Лику увидел. Сдержаться и всё предусмотреть.
— Гриша, что предусмотреть, не пугай меня.
— Да я не пугаю, Маша. Просто у меня, говорю сейчас врачебным языком, то есть читаю заключение врача для профессорского осмотра. Человеческим ведь нормальным языком это никак не сказать. Так вот, у меня «на фоне длительного употребления виагры и тоников при хроническом перевозбуждении сплетений малого таза развился преходящий паралич нижних конечностей и нарушение мочеиспускания по типу недержания». Господи, Маша, это такой кошмар! — Полищук плакал.
Мария Тихоновна по многолетней привычке взяла себя в руки и тихо сказала:
— Так, Гриша, рассказывай мне всё по порядку.
— А чего тут, Маша, рассказывать? Перетрахался я, как последний кретин. Всё думал её, Лику то есть, удовлетворить нужно. Ты-то у меня спокойная была, а это молодая. Откуда я знаю, как им надо. С тобой-то не посоветоваться было. А теперь вот ноги отказали, писать не могу, всё и так льётся без остановки, как из дырявого горшка. Прямо ужас!
— Гриша, ну что же ты? Ну не со мной, так с Тарико бы посоветовался, или там ещё с кем-нибудь. Ведь у вас люди опытные. Чего же ты, а?
— Да я, Маша, без тебя и потерялся, как правильно всё надо делать позабыл. Какие-то у меня регуляторы без тебя отключились. Ничего не соображал.
— Гриш, ну я же не могла рядом с тобой стоять, когда вы с Ликой того, ну этого..., ну этого, как ты сам выразился.
— Маш, ты чего говоришь. Слушай, я же к тебе по-серьёзному, а ты шутишь. Прямо нехорошо. Не издевайся ты надо мной. Я уж и так наказан, поверь мне.
— Гриша подожди, не паникуй. Я над тобой совсем не издеваюсь. Ты меня не упрекай. Лучше возьми себя в руки и попытайся контролировать мочеиспускание. Помнишь у Шестакова Анатолия Гавриловича после операции с простатой? Такие же проблемы были, правильно ведь? Ты его тогда ещё в санаторий устраивал, помнишь?
— Машенька, забыл уже, ядрёный корень. Никогда не думал, что со мной такое может быть. И чего там Шестаков делал?
— Гриша, он стал сосредотачиваться. Ну, то есть сосредоточенно думал каждый раз, когда хотелось писать. То есть концентрировался. Ты тоже попробуй.
— А я его тогда, Маша, в какой-то затрапезный санаторий отправил. Ведь не понимал, в какую беду он попал. Ему в Барвихе место было, а я его в Рузу пихнул, вспомнил сейчас, как он мне жаловался, говорил, что до Рузы не доедет, описается. А мне, дураку, на это было наплевать. Тогда ведь и памперсов- то не было.
— Не было, Гриша памперсов. Много чего не было.
— Машенька, спасибо тебе, что поговорила со мной. Что-то я спать захотел. Я тебе ещё позвоню.
— Гриша, подожди! Ты разрешишь к тебе зайти? Где ты лежишь?
— Спасибо родная, я позвоню.
В трубке раздались частые гудки, и Мария Тихоновна заплакала. Первый раз после того злополучного июня она плакала горькими и обидными слезами. Если бы он не позвонил, если бы он не стал разговаривать с ней по-старому...
Ну и было бы всё хорошо. Так нет! Всколыхнул такие чувства, такие пласты поднял, кобелина проклятая. Слёзы лились нескончаемой рекой, растворяя очумевшее горе, затаившееся в тонких складках её старого крепдешина, закрывавшего тощую грудь.
Мария Тихоновна не спала до пяти утра, отменила поход с внуками на прогулку и потратила всё утро, чтобы найти клинику, которая приютила её бывшего мужа.
Рассказывая с крошечной долей злорадства своим подругам по бывшему аппарату ЦК о проблемах у Полищука, она вспоминала, как в прошлом году бывшая жена Остолопова, женившегося во второй раз в свои шестьдесят на двадцатилетней «модели», и вскоре «ушедшего в мир иной» по той же причине, по которой Григорий Петрович начал ходить под себя, заказала на его поминки ресторан с умопомрачительным угощением, на которое она не решалась раскошелиться даже в прежние времена цековской зажиточной жизни.
Проанализировав свои чувства, Мария Тихоновна поняла, что она не злобствует по поводу болезни Григория Петровича. Она просто сопереживает ему, как родному человеку, попавшему в беду.
Григорий Петрович пролежал в больнице месяц. Орал и матерился на средний и младший персонал. При врачах держал себя в руках. Писать начал нормально, но ноги и так и не начали ходить. Маша регулярно его навещала, стараясь не попадать по времени в часы посещения палаты Ликой. Как-то раз, выходя из отделения, она столкнулась с ней. Рядом шел высокий молодой мужчина, тоже блондин, с такими как у неё ярко голубыми глазами. Он нёс на руках Димочку, тот обнимал его за шею. Проходя мимо Марии Тихоновны, Лика опустила глаза, пробормотала «Здравствуйте», молодой человек тоже поздоровался, Димочка приветливо помахал ей рукой и послал ей воздушный поцелуй. Медсёстры на посту рассмеялись.
Они быстро прошли к палате Полищука и все вместе в неё вошли. На какую-то секунду Марии Тихоновне показалось, что это молодая семья с ребёнком пришла навестить своего дедушку. При следующем своём посещении Григория Петровича она спросила, кто это ходит с Ликой и носит Димочку на руках. Полищук всё объяснил:
— Ну и что ты, Маша думаешь, как я могу оставить молодую женщину около себя без любви и ласки? Она ведь сбежит, и мальчишечку с собой унесёт. Вот, скрепя сердце, нашел охранника, якобы образованного. Живут они теперь вместе под одной крышей, любятся, за мой счет, конечно. Ну что поделаешь? Зато не говорит, что будет разводиться и Димочку заберёт.
— Конечно, Гриша, нельзя вам разводиться. Нельзя ребёнку без отца. Мальчик всё-таки. Так не положено.
— Кто знает, Машенька, что положено, а что не положено. Я так тебе благодарен, что приходишь ко мне. Не издеваешься и не презираешь. Спасибо тебе. А чего ты сегодня принесла поесть? Так вкусно пахнет.
Григорий Петрович пролежал в больнице ещё два месяца, потом лечился у серьёзного врача, владевшего гомеопатией и органотерапией. Через полгода он начал вставать и мог пройти несколько шагов по комнате, мог дойти от своей коляски до кресла в самолёте. Но прежняя молодецкая удаль к нему не вернулась. Он не скучал и не жаловался на судьбу. Он и его молодая семья, в которой он стал как бы дедушкой, переехала в Америку. Димочка пошел в школу в Бостоне. Григорий Петрович купил ювелирную компанию с двадцатью мастерскими. Его попросила об этом Лика. Она обнаружила в себе редкую способность к дизайну потрясающей красоты ювелирных украшений. Её изделия, для которых подбирались лучшие камни в Бирме, Израиле и Якутии гремели на весь мир.
На всех светских раутах её сопровождал высокий стройный белокурый мужчина с такими же как и у неё яркими голубыми глазами. Появление Лика всегда сопровождалось повышенным ажиотажем.
— Ты знаешь, Маша, — рассказывал Григорий Петрович бывшей жене, — Просто удивительно, что происходит вокруг, к ней бывает просто не протолкнуться.
Каждые три месяца своей американской жизни, Григорий Петрович прилетал в Москву к доктору-гомеопату. Он останавливался в их старой с Марией Тихоновной квартире, жил там по две-три недели. Они вместе гуляли, варили суп, разговаривали обо всём на свете, у них не было запретных тем. Может старая любовь не ржавеет? Кто его знает? Только Григорий Петрович понимал, что в жизни Лики ему почти что совсем нет места. Её мощная созидательная энергия переворачивала всё вокруг. Она решала сложные переговорные задачи, не прибегая к его помощи. Как-то после покупки компании он изъявил желание поучаствовать в переговорах с её поставщиками. Ему казалось, что его уникальный опыт работы в аппарате ЦК КПСС, будет неоценимым подспорьем в укреплении позиций вновь купленной компании.
Но всё оказалось совсем не так. Привычные для него неспешные темпы беседы, изначально закреплённая им самим собственная господствующая позиция сверху были совершенно неактуальны в мире современного бизнеса, где время — деньги. С ним никто не собирался сидеть за столом переговоров по пол дня, чтобы решить, какую марку машин лучше использовать для доставки изделий клиентам, или в какое время лучше провести презентацию новой коллекции ювелирных украшений. Его английский был плох, и при всём уважении, собеседники охотнее обращались к Лике.
Григорий Петрович всё понял. Он не считал себя в праве лишить свою молодую жену интересующей ей деятельности, при этом понимал, что ему её никогда не догнать, силы не те. И что самое главное — ещё чуть-чуть, и он станет рядом с ней смешон своими потугами объять необъятное, его время прошло. Обо всём об этом он говорил с Марией Тихоновной. По многолетней привычке они обсуждали все стороны сложившейся ситуации. Ни разу за многочасовые разговоры Мария Тихоновна не упрекнула Григория Петровича в содеянном.
И как-то само по себе без надрыва большая семья пришла к выстраданному решению. Григорий Петрович договорился с Ликой, что они официально разводятся и Лика выходит замуж за Артура, который теперь уже много лет был её настоящим мужем. Всё американское имущество Григорий Петрович без колебаний перевёл на её имя. Дима был любим всеми в семье, поэтому вопросов о его статусе ни у кого не возникло. Григорий Петрович вернулся в Москву.

Началась его новая жизнь с Марией Тихоновной без печати в паспорте, безо всяких обязанностей и подневольных действий. Они просто жили, они просто радовались друг другу. И это чувство было настоящим.
Второй раз свадьбу они сыграли, когда Димочке исполнилось двенадцать лет, а им — по 67 каждому. Мария Тихоновна была в розовом платье, Григорий Петрович — в тёмно-синем костюме от Шанель. Его свадебный наряд по особому заказу стоил пятьдесят тысяч долларов, её платье — подешевле. Свадьба была немноголюдной, но очень торжественной. Потом было венчание в Елоховском Соборе. Были его старые коллеги по партии, многие из которых приобрели новый вес и новые возможности. Медовый месяц молодые собирались провести в Риме.
Первая вдова Остолопова, произнося свой торжественный тост, с горечью сказала:
— Вот, Машка, ты у нас самая умная оказалась. Отпустила своего Полищука вовремя. Гриша, не обижайся. А потом подобрала, тоже вовремя. Не пропал он без тебя, как незнамо кто... — Слёзы лились у неё градом из обеих глаз. Салфетки не помогали, потекла тушь, и она пулей вылетела из зала.
На неё никто не обиделся, её никто не осудил. Все присутствующие были согреты той Любовью, которая вновь соединила уже не молодых Полищуков, прошла тяжелые испытания, но сохранилась и ждала того момента, когда будет возможность заявить о себе вновь.
Жизнь вернулась в свою колею. Куда же ей было деваться?

Дольче вита а ля рюсс

Сегодня Ниночка Шульгина была самой счастливой на свете. Они уже два дня жили с мамой и папой в одном из самых шикарных отелей Венеции «Бауэр иль Палаццо». И сегодня прямо около отеля на улице бутиков ей купили целиком новую летнюю коллекцию Прада, туфли, сумки Сальваторе Феррагамо. «Кучу барахла», как говорил папа от Гуччи, Бруно Магли и Поллин. Все самые шикарные магазины располагались рядом с отелем, не нужно было никуда плыть на лодке. Папа много шутил и с самым серьёзным видом начинал волноваться:
— Как же ты всё это «барахло» сама потащишь? Нужно ведь будет моторную лодку нанимать или гондолу? Вот видок-то у тебя будет, как начнёшь из плавучего судна вылезать со своими пакетами. Помогать тебе некому. У нас с мамой любовь. А Вовка дома остался. Ну и дела... — папа многозначительно подмигивал маме, таинственно улыбался. А потом начинал хохотать от всей души, так он давно не смеялся. 

Ниночка немножко волновалась, как ей быть со всеми покупками, которые радостные продавцы складывали в большие фирменные сумки плотной бумаги с длинными ручками из шнура. Но удар держала достойно и отбивалась со знанием дела:
— А я попрошу, чтобы все покупки доставили мне в отель.
Тут с Ниночкой спорить было трудно. Несмотря на свои семнадцать лет, по части покупок в бутиках она была человеком опытным. Богатство свалилось на их семью, когда ей исполнилось девять лет. Через полгода переехали в большой и красивый дом на Рублёвке. Школу тоже пришлось поменять. Её новые подруги также как и Ниночка с мамой много времени проводили за границей. Основным развлечением в этих поездках были «прогулки» по всем модным магазинам, откуда весь купленный товар, как правило, доставляют посетителю в номер его отеля. 

Папа громко смеялся, обнимал маму и Ниночку, качал головой и продолжал свои пространные рассуждения. Мол в Венеции кругом вода, и при неудачном крене лодки на повороте все пакеты с вещами из неё повыпадают. И что в Европе не принято использовать наёмный труд носильщиков, все должны решать проблемы с доставкой покупок сами. В глубине души Ниночка знала, что папа шутит, но всё-таки немного нервничала, однако виду не подавала, продолжала спорить. Ей очень нравилась эта игра. 

К магазину Гуччи нужно было перейти по красивому мосту через небольшой канал. Они отправились туда после вкусного обеда. Все без исключения продавцы в бутиках были предельно вежливы, маме с папой предлагали кофе, а Ниночка погружалась в чудный мир платьев, брюк, сумочек, туфель и шарфиков. 
Сказка продолжалась и на площади San Marco в ювелирных магазинах. Ниночка обежала их все. 
И вдвоём с папой, пока мама отдыхала за столиком в кафе, они накупили ей всяких колечек, цепочек, браслетов, а маме — сказочной красоты украшения из сапфиров с бриллиантами, изумрудов, и удивительных рубинов «голубая кровь». 

Конечно же, все покупки доставили прямо в номер, папа только успевал раздавать чаевые. Посыльные улыбались во весь рот, и, казалось, что папина щедрость напрочь отбивала у них охоту обмануть туриста, что до сих пор считается одной из главных заслуг венецианца. 
Этот чудесный день заканчивался необыкновенным ужином в ресторане отеля. Ниночка ела удивительной вкусноты баранину, маленькие кусочки которой были приготовлены разными способами и разложены в стеклянной тарелке, разделённой на девять ячеек. В одной ячейке, похожей на маленькое квадратное блюдечко лежало несколько кусочков баранины, обжаренной в кляре, в другом квадратном блюдечке — кусочек рулета из баранины, в третьем — кусочек тушеной баранины в каком-то удивительном масле и так далее. Вкус во рту всё время менялся. 
Такого блюда Ниночка никогда не видела и не пробовала. В какой-то момент поглощения пищи ей даже показалось, что внутри её организма появилась какая-то cпециальная зона комфорта. Это чувство не было похоже ни на какие прежде испытанные. Ниночка подумала, что может быть такого состояния комфорта пытаются добиться настоящие гурманы, пробуя и дегустируя странные на первый взгляд блюда, испытывая сочетания продуктов, меняя кухни и страны. Мама с папой тоже ели что-то вкусное. 
Они оживлённо разговаривали за столом об общих знакомых, немножко сплетничали, весело смеялись и пили красное вино под названием «Тысяча и одна ночь». Ниночка методом тыка выбрала это вино, прочитав всю длинную винную карту, в которой не было цен. Выбор оказался очень удачным. Как оказалось, вино было не из самых дорогих, но просто замечательное, очень вкусное, целебное. 
Папа был очень доволен. Долгое время у них с мамой были сложные, как говорили взрослые, «натянутые» отношения, но теперь всё стало хорошо, они совсем помирились. Венцом их примирения стала эта поездка в Италию, где на Ниночку свалилось такое волшебное счастье в виде великолепных покупок. Теперь уж весь курс будет слушать её, а не Полину Краснову, которая в прошлом году обкупила все модные магазины Нью-Йорка и трезвонила о своих покупках на каждом шагу. 

2.
В «Бауэр иль Палаццо» Шульгины занимали шикарный двухкомнатный номер с отдельными ванными комнатами и общим коридором. Широкие балконы во всю длину комнат смотрели на Гранд канал. Это были одни из самых дорогих номеров «дворцовой» части отеля с панорамным видом на главную артерию Венеции. На противоположной стороне канала располагалось здание Морской таможни и церковь Санта-Мария-делла-Салюте. 
Управляющий отеля рассказал им во время небольшой экскурсии для «особо почетных гостей», что «церковь Салюте была заложена в 1631 году во время страшной эпидемии чумы, обрушившейся на Венецию годом раньше. Проект её был создан молодым 26-летним архитектором Бальтазаром Лонгена, а строительство затянулось на долгие сорок девять лет. 
Каждый год 21 ноября венецианцы спешат в Салюте поклониться Чудотворной Молельной Иконе Богоматери и попросить у неё защиты для заболевших и страждущих близких». Увлеченный своим выступлением перед важными гостями, управляющий вошел в раж и с упоением рассказывал, что и он с мамой регулярно бывает в Санта-Мария-делла-Салюте, где они просят о здоровье друг для друга. Потом он плавно перешел к рассказу о том, что господа гости живут в «самых красивых и богатых номерах лучшего отеля в Венеции», что стены в таких номерах, как у них, и в большом конференц-зале обиты золототкаными полотнами с чудесным цветным узором по 500 евро за метр.

Засыпая в своей роскошной кровати под балдахином, обласканная нежным сиянием золотых цветов, протягивающих со стен к ней свои лепестки, Ниночка слышала мамин смех и папино бормотание басом. Они только что поцеловали её на ночь и уходили к себе в номер довольные и счастливые. У них оставался ещё один свободный день, а впереди была ещё одна сказочная ночь. 




Ночью Ниночке снился шум прибоя и сказочная фея, которая подплыла в гондоле к окнам её отеля и пропела ей чудную песню на чужом, но абсолютно понятном языке. В песне говорилось о том, что каждая счастливая девочка сможет до конца стать счастливой только тогда, когда хоть на минуту увидит истинное лицо «несчастья». Красивая фея допевала песню, её очертания становились всё более расплывчатыми, она постепенно удалялась в сторону церкви Салюте, и Ниночка вдруг почувствовала, что кто-то её обнимает и целует. 
Она сразу же сообразила, что это не фея, а мама и очень обрадовалась. И во сне, и сейчас ей было не понятно, почему для того, чтобы стать до конца счастливой, нужно хоть на минуту увидеть «несчастье». Зачем, когда всё стало так хорошо? Вроде бы феям принято верить, особенно, если они приходят во сне, да ещё и в Венеции. 
Но что-то в этом Ниночку не устраивало. Она знала, что такое настоящее счастье — это когда мама, папа, бабушки, и Вовка вместе. Долгий период своего несчастья они уже прожили, он позади. Она решила перестать думать об этом и сосредоточиться на приятном. Ей очень не хотелось открывать глаза. Пришлось вместе с одеялом пролезть маме на колени. 
Ниночка проделала всё это очень быстро и сонно сказала: «Ещё две минуточки, мамочка, миленькая, любименькая!» Тёплой рукой мама гладила её по голове и приговаривала, как в детстве: «Вставай моя деточка. Вставай моё солнышко. Вставай, моя радость!» И это были самые счастливые минуты в Ниночкиной жизни. В такие мгновения она понимала всем своим существом, как мама её любит. Это было самым главным в жизни. Это давало силы. Это поддерживало в спорах и драках. Это просветляло голову, когда все внутренности наполнялись гневом и страшной неприязнью к обидчикам и врагам. Мамина Любовь была самым главным лекарством от болезней. Ниночка знала, если бы этого чувства не было, то она давным—давно бы умерла. 

Через некоторое время глаза сами собой открылись. Мама улыбалась. Ниночка подумала, какая же она у неё красивая. Сегодня мама была какая-то особенная, очень свежая, лёгкая и радостная. На ней были новые брюки и майка, которую папа ей выбрал сам. 
Мама продолжала улыбаться и тихо сказала: «Ниночка, давай, детка, в душ, одевайся, приводи себя в порядок. Мы с папой пошли завтракать». 
Ниночка жмурилась и не хотела выпускать маму из своих объятий. В комнату заглянул папа. На нём были тоже новые светлые брюки и рубашка с короткими рукавами, которую ему вчера выбрала мама. 
Глядя на них во всём новом, Ниночка подумала, что действительно на самом деле у них начинается новая жизнь. Она выпустила маму из рук, быстренько выскочила из кровати и, пообещав родителям поторапливаться, ринулась приводить себя в порядок.

И всё это было такое счастье, что просто нет никаких сил! День прошел чудесно. Они много гуляли по городу и почему-то совсем не устали. В небольшом магазинчике в центре пешеходной зоны города, куда их привела переполненная туристами тропа, мама купила несколько наборов для вышивания. Последние два года она не прикасалась к своему рукоделию, всё забросила. Сейчас же с удовольствием выбирала холсты с рисунками, перебирала разноцветные нитки, что-то тихо обсуждая с хозяйкой магазина на английском языке. Все были довольны и чувствовали, что жизнь возвращается в их измученные прежними переживаниями сердца. 

Все Ниночкины покупки легко уместились в трёх огромных чемоданах. А чудесные вазы ручной работы с острова Мурано договорились отправить TNT. Завтра им нужно было пораньше встать. Машины в аэропорт были заказаны на 8 часов утра. Путешествие домой прошло спокойно. Ниночкин папа всегда заказывал места в бизнес классе и шутил последнее время, что всё-таки придётся покупать свой самолёт, уж больно надоело толкаться в очереди на посадку. Ниночка понимала, что иметь свой самолёт для папы не проблема. Она знала, что папин бизнес был связан с нефтью. Ей очень хотелось уточнить у мамы, что это да как, но как-то не сложилось. Потом в институте Гриша Якобсон как-то сказал:
— Ну а Нинке-то чего волноваться-то, они же «на нефти сидят», прокормятся.
Вокруг все довольно засмеялись и пошли обедать. Нина решила не опускаться до выяснения отношений с Гришкой, но по его тону поняла, что финансовое положение их семьи вполне стабильно и успокоилась. Так что идея с самолётом её вполне устраивала. 

В аэропорту Шереметьево они проходили через ВИП, их встречали двое водителей. Один — Николай Иванович, хороший Ниночкин друг. Уже два года он возил её в институт. Всегда был в хорошем настроении, шутил, и дорога по загруженной Рублёвке не казалась ей долгой и противной. Ниночка привезла для дочки Николая Ивановича небольшую сумочку Этро, он очень благодарил её, даже поклонился. 
Папа не поощрял такие душевные отношения с водителем, но отказать Ниночке не мог. Второй водитель Сергей был совсем молодым, но очень серьёзным. Он возил папу, почти что никогда не улыбался и Ниночка его немного побаивалась. В этот раз мама поехала с багажом на минивэне, который вёл Сергей, а Ниночка поехала «на Николае Ивановиче» с папой. Джип охраны двигался сзади. Папа обнял Ниночку в машине, поцеловал её в голову и ласково спросил:
— Ну, как ты довольна поездкой, девочка моя дорогая?
Ниночка замерла от счастья. Папа много работал, приходил поздно, у них не так-то много было времени, чтобы побыть вдвоём.
— Спасибо, папочка, очень довольна. Теперь все девчонки умрут от зависти.
— Ну, уж ты смотри там. Воображать слишком не надо, выпендриваться не стоит. Соображай там по ситуации.
— Папочка, я буду соображать. А как у вас с мамой? Я так хочу, чтобы всё было как раньше. — Ниночка вздохнула, и слёзы сами по себе посыпались из её глаз.
Папа обнял свою любимую дочь и нежно прижал её голову к своей груди.
— Я тебя очень прошу, не волнуйся. Теперь у нас всё будет хорошо. Я очень этому рад. Мы с мамой многое пережили. Мы очень любим друг друга и вас с Вовкой.
Вовка был младшим братом, ему исполнилось 5 лет, и он оставался с бабушками и с няней дома.
— Папочка, ты ведь не уйдёшь от нас, правда? — Предательские слёзы сами собой катились по щекам. Ниночка злилась на них и на себя, но ничего поделать не могла. Папа молча достал платок, промокнул две самые большие слезищи, и тихо сказал:
— Нет, конечно, не уйду. Мы всегда будем вместе.
— А как же та женщина со своей дочкой? Прости меня за этот вопрос.
— Я буду заботиться об Алине и помогать деньгами её матери, даже несмотря на то, что она тщательно скрывала вначале от меня свою беременность. Я бы никогда не согласился иметь ещё одного кроме вас с Вовкой ребёнка. Но так получилось. Ты уже почти совсем взрослая. Я признал Алину своей дочерью. Когда-нибудь встанет вопрос о деньгах, о наследстве, и по закону она будет иметь право на него. Я хочу сказать тебе, что все эти вопросы я решу, не ущемив ваших с Вовкой интересов. Всё будет хорошо, не волнуйся. И тебя никто не заставит видеться с Алиной, если ты того сама не захочешь. Это целиком и полностью только моя проблема. Ну а уж Вовкой тебе придётся заниматься, ты ведь его старшая сестра, наша помощница. С ним трудно справиться, а у тебя как-то получается с ним договориться. 

Ниночка была горда тем, что папа говорил правду. С самого Вовкиного рождения у родителей не было проблем с тем, как Ниночка воспринимает рождение брата. Она сразу полюбила его и приняла. Папина бабушка говорила, что у «Нинки сердце большое-пребольшое, она всех любит». Каждый раз, когда Вовка начинал орать попусту, а мама была занята или менялись няни, Ниночка подходила, садилась рядом и начинала рассказывать ему сказки. Вовка мгновенно реагировал на Ниночкин голос. 
Он тут же замолкал, начинал хлопать своими большими карими глазами, улыбаться и чихать. Взрослые говорили, что Ниночкин голос лечит повышенное внутричерепное давление младшего брата. Наверное, так оно было. Какие-то вибрации Ниночкиного голоса необычайно гармонично вплетались в электромагнитные колебания Вовкиного мозга и успокаивали их. 
Его раннее детство пришлось на время, когда мама с папой ругались, папа уходил жить к другой женщине, потом узнали, что там у него родилась дочка, и тогда уже ругались две бабушки. Мамина бабушка кричала:
— Ваш сын подлец. Он обманул всех.
А папина бабушка кричала:
— Как же нужно было довести человека, чтобы он сбежал к другой женщине. 

Ниночка очень любила обеих бабушек, но с папиной ей было проще. Она была всегда весёлой, замечательно готовила, красиво одевалась, ухаживала за ногтями и рассказывала замечательные сказки. Но те же самые сказки Вовка воспринимал только в исполнении старшей сестры.
Ниночка тихо сидела в машине в обнимку с папой и думала об их такой сложной жизни. И как всё будет дальше? Внезапно она поняла, что они подъезжают к дому, потихоньку выбралась из объятий задремавшего папы и по привычке, как каждый раз, когда они подъезжали к дому, взглянула в зеркало дальнего вида на Николая Ивановича. Это длилось какую-то долю секунды. 
Николай Иванович смотрел на её отца. Сколько злобы, лютой ненависти было в этом взгляде. Водитель встретился глазами с Ниночкой. В мгновение ока его взгляд поменялся, снова стал тёплым и ласковым. 

Машина въезжала на территорию участка, ворота плавно закрылись. Лаяла большая овчарка Рези, ей вторил страшный кавказец Чарли. Очень смешная кличка для такого огромного пса.
— Просто монстр какой-то, собака Баскервилей вылитая. Где вы только такую страшноту отыскали, — ругалась папина бабушка. — Этой собакой только приговорённых к смерти пугать.
— Мама, сейчас нет смертной казни, — говорил папа, — Сейчас преступникам назначают пожизненное заключение.
— Ну ладно, Бог с ними с этими заключенными, но собака очень страшная. Не понимаю, как можно её держать в доме, где маленькие дети?
На этом обсуждение вопроса зависало, и собака продолжала жить в будке на участке. Кормил её Олег, помощник по хозяйству, больше никого она к себе не подпускала.
Машина, в которой ехали папа и Ниночка, стояла, ожидая пока нагруженный минивэн развернётся и припаркуется около главного входа в дом. Папа уже проснулся и готовился выходить из машины, Ниночка мысленно изумлялась такой быстрой перемене выражения лица водителя, человека, которого она знала давно и который не отличался, по словам остальной прислуги, выдающимися актёрскими способностями. Кухарка Анжелина всегда говорила:
— Господи, ну что же это такое, Николай Иванович. Всё время вы серьёзный какой-то. Ну вы хоть бы для виду-то улыбнулись. Вот болит у вас живот, и что же все должны туточки с вами и плакать, что ли? Я вот позавчера аборт сделала. Ну и что. Хожу кровищей заливаюсь, прокладки меняю, работаю, никому не жалуюсь. Ещё и вам помогаю, почищенный ковер из машины домой тащить. А ведь он тяжёлый, зараза. Вы бы хоть притворились, что всё тип-топ, на работе всё-таки находитесь.
— Знаешь что Анжелина, ты мне замечаний не делай. Я как могу, так и живу. Я не артист какой-то, чтобы всё время как на сцене, а шофёр. Мы люди простые, хоть и у богатых хозяев служим.
— Ну, так и давно уже улыбаться нужно было научиться на работе. Вон как в американских фильмах шофёры целый день с приклеенной улыбкой ходят. Учитесь!
— Ладно, ладно, не ворчи и не учи, — приговаривал Николай Иванович себе под нос, продолжая делать начатую до перебранки работу.
— Наверное, что-то случилось дома у Николая Ивановича, — подумала Ниночка, — Только почему он на папу с такой ненавистью смотрит, ничего не понимаю.
В это время папа окончательно вышел из своей задумчивой дрёмы. Николай Иванович был как всегда услужлив, спокоен, разговаривал сдержанно. И всё пошло как обычно.

Радостные минуты встречи с домашними отодвинули в сторону странное впечатление. Но всё-таки вечером Ниночка выбрала минуту и зашептала на ухо маме:
— Мамочка, знаешь, что-то Николай Иванович как-то странно на папу смотрел.
— Не волнуйся, дорогая, все устали. Переволновались с дороги. Всё в порядке, всё хорошо.
Мамины слова немного успокоили Ниночку, но тревога не ушла совсем.
Завтра было воскресенье, и горничные подали завтрак к 11-00, до этого времени все дружно спали. Вкусно пахло омлетом, сладкими булочками и мармеладом. Папа допивал вторую чашку кофе, просматиривая последние газеты.
— Обедать будем в четыре. Ты не против? — Он ласково повернулся к маме, обнял её и поцеловал. Она молча кивнула а потом добавила:
— Конечно. Ты отдыхай, а мы начнём разбирать чемоданы.
— Отдохнуть сейчас не получится, нужно подготовиться к завтрашнему дню. Я всех целую. Пошел работать в кабинет. — Папа обвёл взглядом домашних за столом, погрозил Вовке пальцем и вышел из столовой на улицу. Глубоко вздохнул, втянул в себя свежий подмосковный воздух, потянулся и пошел в кабинет. Через некоторое время он уже разговаривал со своим первым замом по телефону.
К четырём часам дня Ниночка уже почти совсем разобрала «гору своего нового барахла», подготовила и рассортировала подарки, упаковала их в специально купленную для этого бумагу и собралась идти обедать. Она уже натягивала джинсы, как вдруг раздался громкий крик папиной бабушки:
— Помогите, Олегу плохо. 

Олег обычно помогал горничным, кухарке и садовнику, кормил собак, мыл машины. Он приехал пять лет назад из голодной Молдавии. Готов был выполнять любую работу, ведь дома осталась большая семья, а он — единственный кормилец. Когда Ниночкины родители согласились дать ему работу, объяснили обязанности и показали комнату в доме для охраны, где теперь надлежало ему жить, Олег решил про себя, что будет всю жизнь предан душой и телом своим новым хозяевам. 
Он очень старался угодить, тщательно выполнял все свои обязанности, болезненно переживал, если они были чем-то недовольны. Своим заработком у Шульгиных он кормил большую семью, оставшуюся в молдавской деревне. Чувствовалось, что новая прислуга, заполнившая дом два года назад, не очень-то пришлась ему по душе. Но хозяйка, казалось, была довольна работой новой команды. И это для Олега было саамы главным. 
Скандалов между прислугой не было. Все в доме работали спокойно и слаженно, помогая друг другу. Так выглядело со стороны, и для Ниночкиной мамы это казалось сказкой. 

Много лет назад после переезда в загородный дом стало ясно, что одной ей с хозяйством не справиться, да и статус теперешний не позволял целый день стоять около плиты и бегать по дому с пылесосом. Пришлось начать поиск помощников по хозяйству и привыкать к тому, что чужие люди гладят твоё бельё, готовят для тебя еду, нянчат твоего сына. Да ладно бы просто выполняли свои обязанности, а то ещё постоянно жаловались друг на друга, требовали повысить заработную плату, сплетничали с соседскими домработницами о личной жизни хозяев. Вообщем, создавали огромное количество дополнительных проблем, о существовании которых раньше Ниночкина мама не подозревала. Оказалось, что управлять домом и домашними работниками — это отдельная профессия, которой никто никогда не учил. Пришлось учиться самой. 
Но Слава Богу! Два года назад всё наладилось. Каким-то чудом подобралась на удивление слаженная команда. Горничные жили мирно, друг на друга не стучали. Ни разу не пожаловались на кухарку, что та ворует продукты. Водители, когда были свободны, помогали Олегу. Теперь Ниночкиной маме стало казаться, что все её подруги и соседки, жалуясь на своих домашних помощников, что-то выдумывают. В её доме подобралась прекрасная команда. Казалось, что все они были также как и Олег рады, что попали на работу в дом Шульгиных. Что-то подсказывало ей последнее время, что Олег хочет поговорить о чем-то важном, но робеет. Нужно было бы пригласить его побеседовать, расспросить поподробнее о том, что его волнует. Но всё не было времени. А напрасно. Олегу было, что рассказать своим хозяевам о деятельности «слаженной команды домашних работников» в доме господина Шульгина. Был бы порешительнее — тогда, может быть, и удалось сохранить самому себе жизнь. Накануне вечером первая горничная угощала Олега коктейлем, якобы по поводу своего дня рождения. В коктейль был добавлен яд. Действие его проявилось в точно назначенное время. 

Услышав крик, мама бросилась вниз. Сбегая по лестнице, она быстро оценила обстановку. Практически посередине большой гостиной на полу лежал Олег, рядом стояла на коленях папина бабушка, из кабинета выходил папа, с другой стороны большого холла по лестнице сбегала Ниночка, Вовка высунул голову из детской, а к входной двери направлялись две горничные и кухарка, в верхней одежде и с чемоданами в руках. Н улице их ждал в минивэне Николай Иванович. Ниночкина мама замерла на предпоследней ступеньке широкой лестницы и спросила:
— Что здесь происходит?
Сквозь немую тишину услышала как всегда вкрадчивый голос второй горничной Симы, та уже выдвигалась из гостиной на улицу:
— Чтоб тебе сдохнуть, сука! И Вовке, твоему гадёнышу!
Папина бабушка закричала:
— Вы скорую вызвали?
Ниночкина мама автоматически ответила: — Нет.
— Так что же вы стоите, черт вас возьми!
Первая горничная, уже практически выйдя из дома и подавая багаж Николаю Ивановичу, ответила достаточно громко:
— Умер он, не старайтесь. И зачем только отравили хорошего человека?
Папина бабушка замахала на неё руками:
— Уходишь — уходи. Катись отсюда, поломойка хренова.
— Сама такая. — Первая горничная влезла в минивэн и гордо уставилась перед собой.
— Постойте, что здесь происходит? — Папин голос звучал более-менее уверенно.
— Сима, Татьяна Петровна, куда это вы собрались? Николай Иванович, вы что себе позволяете? Куда вы уходите? Черт возьми! Что такое? Стойте! Объясните в конце концов, в чем дело. Охрана вас не выпустит.
Николай Иванович выступил вперед.
— Всё, господин Шульгин, наша работа у вас закончилась. Все данные собраны. Информация для руководящих органов готова. Уже подъехали сотрудники четвёртого отдела. Начнёте давать показания. Труп Олега они заберут.
Ниночкина мама механически нажала на клавишу отбоя на телефоне, она уже практически дозвонилась до скорой и что-то пыталась им объяснить, но как выяснилось, вовремя отказалась от этой затеи. 

Во двор через пост охраны въехали три большие черные машины, в одной из них потом исчез папа, из двух других выпало 8 человек в черном, которые начали обыск. Они перетоптали всю новую коллекцию от Prada, расшвыряли приготовленные Ниночкой подарки, выкинули все книги из папиного кабинета, перевернули всё вверх дном в мамином будуаре. Папина бабушка продолжала сидеть на полу, хоть тело Олега и унесли, и приговаривала:
— Боже мой, ну просто тридцать седьмой год, ей Богу!
— Вы те времена не вспоминайте, мамаша. Высокий стройный сотрудник четвёртого отдела приблизил своё лицо к её носу. — Тогда хороших людей сажали, а теперь — жуликов мирового масштаба.
— Так скажите тогда, в чем мой сын виноват, пожалуйста. В её голосе появились просительные нотки.
— Да вор он у вас, мамаша, всю страну обокрал. Деньги от продажи народной нефти прикарманил. На какие шиши у вас дом-то построен? Из какой-такой зарплаты он за последнюю поездку восемьсот тысяч долларов потратил? А?
— Не говорите ему ничего! —
Ниночкина мама подбежала к папиной бабушке и стала поднимать её с пола.
— Молчите.
— Хорошо, деточка, не волнуйся. 

Папина бабушка поднялась с пола и медленно ушла в свою комнату.
Обыск продолжался до утра. Никто не спал. О папе не было никаких известий. 
А через неделю дом отобрали, как сказали за долги. Судебный пристав — огромный толстый молодой мужик с грязными ногтями и жутким запахом изо рта тыкал всем в нос какие-то документы, на нескольких мама расписалась. 
Ниночка с мамой и Вовкой переехали в свою старую московскую двухкомнатную квартиру на Красной Пресне. Имущество им разрешили забрать, и оно расползлось по трём квартирам. Часть уехала в старую квартиру Шульгиных на Пресню, часть забрала папина бабушка, остальное — мамина бабушка. Папина бабушка жила в небольшой двухкомнатной квартире около метро Проспект Мира, у неё было уютно и светло. 
Мамина бабушка жила со своим «другом» в шикарной четырёхкомнатной квартире около метро «Сокол». У неё с 32-летним Вадимом, были отдельные спальни, ну а оставшиеся метры занимала гостиная для приёма друзей и родных, бабушкин кабинет и чудесная светлая кухня, оформленная в стиле «Кантри». Все родственники, если и соглашались у неё бывать, то всё время проводили только в этой кухне, которую с большой любовью привела в порядок, обставила и нашпиговала самой современной техникой Ниночкина мама. Там было очень красиво, тепло, уютно, ласково и казалось, что всё очень вкусно, несмотря на то, что мамина бабушка не очень любила готовить.


6.
Прошло десять лет. Ниночкин папа умер в тюрьме. Вовке исполнилось 15 лет. Мамина бабушка умерла от инсульта, она пережила своего зятя на год. Оказалось, что её друг Вадим, с которым она прожила 5 лет, был из какой-то секты. Может быть, и поучаствовал ловкий молодой человек как-то в скоропостижном ухудшении здоровья пожилой дамы? Кто его знает. 
Секте удалось прибрать квартиру маминой бабушки к рукам, так как оказалось, что ещё при жизни шестидесятилетняя женщина, не поставив дочь в известность, «продала» квартиру своему «другу». Так что формально он являлся собственником жилья. Куда делись деньги от продажи, выяснить так и не удалось. Папина бабушка была жива и проводила всё время рядом со своей невесткой и внуками. Вовка учился в девятом классе почетной школы «с традициями», жил в ореоле сына «погибшего опального олигарха». Ниночка закончила институт и работала в большой американской компании и получала очень хорошее жалование. 

В конце мая компания, в которой работала Ниночка, проводила выездной семинар в Венеции. Номера были заказаны в «Бауэр иль Палаццо». В этот раз Ниночке Венеция совсем не понравилась.
— Выродившаяся республика, мрачный водяной город, поглотитель счастья, прибежище сумасшедших светских бездельников — думала она, выйдя на улицу подышать свежим морским воздухом. 
Все бутики сияли витринами, ценники стреляли в упор. 
Но Ниночка давно научилась мириться с тем " несчастьем, которое ей нужно было увидеть, чтобы понять, как она была когда-то счастлива«. Венецианская волшебница в том далёком сне напророчила ей беду.

Семинар прошел удачно. Ниночкино выступление было отмечено начальством. Все вернулись в Москву, и Ниночка всячески старалась забыть Венецию, вычеркнуть её из своей памяти. Но никак не могла. Перед глазами стояла счастливая мама тех давних лет, улыбающийся папа, на руки которого с берега в гондолу прыгает Ниночка. И они едут кататься по водяным улицам, болтают, смеются. На такой же гондоле в её сне появилась прекрасная фея. Сон и явь переплетались в сознании. И эти видения длились часами. Ниночка ничего не могла с этим поделать. В какой-то момент даже подумала, что возможно нужно будет обратиться к врачу, уж больно живыми и натуральными были картины её сознания.

Прошло полгода.
Москва оживала после затяжной зимы. Ниночка получила повышение по службе, подолгу засиживалась на работе. И буквально «выползала» к восьми часам вечера к своей машине, припаркованной не далеко от входа в здание компании. 
Сегодня, не смотря на усталость, нужно было заехать за врачом для Алины. Сводная сестра уже много лет жила с Ниночкой и её семьёй. Девочка осталась одна после того, как её мать в погоне за новым «олигархом», по ошибке хлебнула уксуса вместо воды, любезно оставленного на её тумбочке рачительной прислугой нового возлюбленного. Как выяснилось, олигарх был не только богат, но и хорош собой, битва за него происходила на всех фронтах. Услуги горничной, подсунувшей уксус вместо воды бедной женщине, были щедро оплачены юной моделью из средне-русского города. У модели в советчицах ходила собственная мама, отсидевшая срок за убийство мужа. 
Так что способ устранения соперницы был отработан до мелочей. Дело замяли. Это была одна из бесчисленного множества похожих историй истребления женщинами друг друга в погоне за богатыми женихами и их дензнаками. Мужчины в них были сторонними наблюдателями и только успевали пережить одно приключение, как тут же становились героями новой истории. Работать просто было некогда. Ведь по всей России и странам ближнего Зарубежья стояла огромная очередь в постель к олигархам и просто богатым мужикам.

Алина с детства была больна. У неё были очень слабые суставы. Её мать, чтобы не растерять фигуру, практически ничего не ела во время беременности. Как этот ребёнок выжил и сформировался, никто понять не мог. Это было чудо. Сегодня очередной врач должен был посмотреть девочку и дать рекомендации, какое лечение проводить дальше, как лечить суставы, на какие курорты лучше покупать путёвки и так далее. 
Ниночка вышла из здания фирмы на улицу. Голова кружилась от наступающей весны, свежего воздуха и кислорода.
— Господи, какая же чудесная погода! Н улице весна.

Молодая женщина стояла, закрыв глаза, и впервые за долгие годы она ощутила внутри себя счастье. Оно было в груди. Оно ожило. 
Ей казалось, она забыла, что это такое. Много лет было одно только горе и постоянная всепоглощающая работа с невозможностью расслабиться. 
Нужно было доучиться под насмешливыми взглядами сокурсников, нужно было помогать маме растить Вовку, нужно было заботиться об Алине, да и самой не пропасть.
Вокруг кипела жизнь, люди шли по своим делам. Было шумно и светло. Не было машины с водителем, не было вокруг охраны. Ехать нужно было не на Рублёвку, как много лет назад, а в маленькую квартиру на Пресне. До зарплаты денег было только-только. 
Купить новый костюм в этом месяце не получался, нужно было начинать новое лечение Алине. Дел не впроворот. Но внутри было счастье. Это удивительное чувство вернулось. Ниночка знала разные виды счастья. Какое же из них было лучше? Она пыталась разобраться в своих чувствах. 
То ли то счастье, которое было в красивом доме на Рублёвке, то ли это сегодняшнее с больной сестрой, уже немолодой мамой, старенькой бабушкой, подрастающим братом на руках и возможностью надеяться только на себя? Ниночка полной грудью, задрав голову вверх, вдыхала московский шум и вдруг в чистом высоком голубом небе увидела улыбающееся лицо своего молодого папы. Это чудное видение заставило её замереть неподвижно. Папа улыбался ей и махал рукой...

Ниночка очнулась на улице перед входом в здание, на руках у директора компании, в которой она служила. Вокруг неё столпилось много народа, подъезжала «Скорая помощь». Алекс Макферсон держал Ниночкину голову на своих коленях.
— Вы можете идти? — его голос звучал глухо и с большой озабоченностью.
— Честно говоря, не знаю. Ниночка пыталась пошевелиться. У неё получилось. Прошу Вас, господин Макферсон, не нужно скорую помощь. У меня много дел. Я доберусь сама.
— О чем вы говорите, Нина. Я вас отвезу. Мой водитель отгонит вашу машину.
— Мне нужно заехать за врачом для сестры.
— Не волнуйтесь. Мы сделаем это вместе с вами. Михаил, садитесь в машину госпожи Шульгиной, поезжайте за нами.
Толпа медленно рассосалась. Скорую помощь, щедро одарив, отпустили. В уютном салоне Мерседеса Ниночка окончательно пришла в себя. 
Алекс Макферсон вёл машину спокойно и уверенно. Он давно жил в Москве, привык к российским дорогам. 
Преодолевая не свойственную ей робость, Ниночка решила разглядеть господина директора повнимательнее. Он был молодым мужчиной 34-35 лет, удивительным красавцем с голубыми глазами и тёмными слегка вьющимися волосами. Играла тихая музыка, Алекс что-то подпевал своей темнокожей землячке. Ниночкины глаза сами собой закрылись, и она задремала.



7.
В третий раз в своей жизни Ниночка оказалась в Венеции, уступив просьбам мужа, который очень любил этот город. Отель «Бауэр иль Палаццо» был как всегда любезен и радушен. 
Заматеревший заместитель директора — бывший главный менеджер испытал необъяснимую тревогу, увидев роскошную русскую даму с двумя сыновьями погодками и маленькой дочкой на руках, в сопровождении мужа-американца и пожилой мамы в изысканных венецианских украшениях. Две няни помогали им с детьми. Какое-то воспоминание теснило его сознание, не давая успокоиться. 
Через два дня его цепкая память гостиничного работника вывела мучительные поиски к финишу. Он вспомнил ту счастливую русскую семью, комнаты которой были завалены покупками дочери много лет назад. Тогда ещё горничные жаловались, что им очень трудно убираться...

В первую же ночь Ниночке приснился сон.
Красивая гондола приближалась к набережной отеля, где стояла Ниночка лицом к церкви Санта-Мария-делла-Салюте.... В гондоле ничком лежала сказочная фея, она горько плакала. Когда нос гондолы уткнулся в набережную, фея с трудом поднялась, вышла из гондолы и, остановившись на каком-то расстоянии от Ниночки, встала перед ней на колени. По её щекам текли слёзы. Прижав руки к груди, она просила Господа, деву Марию и Ниночку простить её.
— За что?
Ниночка задала этот вопрос рефлекторно, не надеясь услышать ответ.
— За предначертанную тебе обязанность «для постижения истинного счастья увидеть лицо истинного несчастья». Это была обычная тренировочная формула. Но она оказалась совсем не для тебя. Прости. Я ошиблась. Зачем это нужно было? Ведь ты с рождения знала истинную цену многим человеческим чувствам. Тебя не нужно было учить. Я поняла это только потом, спустя годы, наблюдая за всеми вами и за тобой. 

Фея плакала и говорила, что никогда не представляла себе, что Душа русской девушки может быть такой чувствительной, нежной, стойкой и всепрощающей. Она плакала и говорила о том, что поступила в тот раз как обычно, по шаблону, как привыкла приходить во снах девушкам из благополучной Европы. Чаще всего ей приходилось «учить» надменных француженок, которых венецианцы страшно не любили за то, что в своё время Наполеон, захвативший Венецию, бессовестно разграбил её. Фея плакала и говорила, что накликала беду своим пророчеством, желая проучить такую казавшуюся ей счастливой русскую девушку.
— Оказывается, феи тоже завидуют простому человеческому счастью, прямо как Боги в «Легендах и мифах Древней Греции», подумала Ниночка, вспомнив настольную книгу своего детства.
Ниночка подошла, подняла с колен сказочную фею и обняла её. Та продолжала плакать, пытаясь вымолить прощение. В церкви Салюте распахнулись двери и засияли огни...

В следующее мгновение она проснулась.
Детей уже поднимали няни и бабушка. В их комнате стоял гвалт. Потом всё стихло — все пошли на завтрак. Алекс вышел из ванной комнаты. Прилёг рядом с ней на кровать и тихо спросил:
— Ну, как ты? Как ты себя чувствуешь?
Ниночка тихо плакала. Алекс прижал её голову к своей груди и сказал:
— Я сделаю всё, что в моих силах, дорогая, чтобы ты была счастлива.

Все бутики подпрыгивали от радостного возбуждения, зазывая к себе роскошную молодую русскую даму. Она гуляла с детьми, мамой и нянями.
Она что-то купила. Она была очень вежлива с персоналом и внимательна к деньгам. Всё это выглядело очень привлекательно.
Рядом с ней все хотели постоять, что-то предложить, обменяться хоть словом.
Это было явление истинно русской, достойной особого внимания и обожания женщины.
В чем была эта удивительная привлекательность, трудно сказать...
Что делало её присутствие желанным для многих...
Душа, наверное...

Скопидом

Миша по кличке Ширханчик сидел в роскошном холе первого этажа Крокус Сити Молл. 
Недобро оглядев с головы до ног официантку, он сделал заказ и теперь ждал, когда принесут кофе, кусок фруктового торта и холодный Перье. С самого утра у него было плохое настроение. А сейчас он решил по образовавшейся за последнее время привычке поговорить с собой с глазу на глаз. Разговор начал Он-страдалец. Отвечал Он-стоик.
— Я ненавижу походы по магазинам, — говорил Он-страдалец.
— Ты любишь ходить по магазинам, просто ты ненавидишь походы по магазинам с Лейлой,- отвечал Он-стоик.
— Я начинаю страшно нервничать, когда Лейла готовится к выходу за покупками.
— Что тебя так раздражает, а? Молодая и красивая женщина, твоя жена, в конце-концов, собирается сделать покупки. Покупки же нужно делать? Это ведь необходимо, правда?
— Купить, конечно, чего-то нужно. Но ведь, собираясь в этот паршивый магазин, она полдня выбирает себе наряд. Пересматривает весь свой гардероб, раскладывает на кровати платья вместе с бельём, выставляет подходящие по её мнению туфли и, страшно мучаясь, отбирает сумки. К сумке обязательно должен быть приложен кошелёк той же фирмы, брелок для ключей, брелок для машины, перчатки, если это холодное время года.
— Так, про одежду всё понятно. А бельё-то зачем нужно особенное? А, ну да! Ведь может понадобиться что-то померить. В магазин ведь идёшь, выбирать одежду. Тогда с бельём понятно, бельё нужно. Но тогда, наверное, не нужно надевать в магазин всё самое красивое и нарядное. Там ведь потеешь, мнёшь в примерочных одежду, вообщем работаешь.
— В том то всё и дело. Идёшь барахло себе выбирать. Зачем же в самое нарядное наряжаться. Как будто некуда больше выйти. Ты знаешь, сколько времени уходит на то, чтобы в примерочной слезть с высоченных каблуков, снять с себя узкую юбку и начать мерить узкие брюки? Вижу, как ей всё это тяжело делать. Но это личное дело каждого — решить, во имя чего ты себя на такие муки обрекаешь. Я не спорю. Хочется — меряй, переодевайся, трудись, украшай себя. Но только самостоятельно. Зачем мужа-то привлекать, зачем его использовать в сопровождении. Не феодальные же у нас времена.
— При чем тут феодализм?
— Да не знаю я. Так, к слову пришлось.
— Так чего же ты тащишься с ней рядом по всем этим молам, цумам, гумам-бутикам? Сказал бы, что не пойдёшь, будешь заниматься своими собственными делами. Ты же её не ограничиваешь, предоставляешь полную свободу действий.
— Господи!!! Да я бы с удовольствием никуда не ходил. И свобода действий у неё вся проплачена. Карта на руках с неограниченным лимитом. Хоть обкупись. Так нет, этого мало. Нужно, чтобы я рядом ходил. Не пойду — дяде нажалуется. Нужно, чтобы я её охранял, едрёна шишка. Кому она нужна?
— Может никому и не нужна, а с дядей-то как быть? А дядя у нас...
— А ты не знаешь, козёл? Хиджаев — дядя наш. Ты ему ещё два миллиона должен.
— Да, да, конечно. Он ведь мне за то, что женился на его племяннице-сиротке, только два лимона простил, а два-то ещё отдавать придётся. Вообще-то он ещё один хотел простить, если Лейла забеременеет и родит внука. Очень желал, чтобы семья росла, крепла. Воспитывал её с братом после того, как убили их отца.
— Это который начальником охраны был у Хиджаева.
— Ну да. История тёмная. Почему умер младший Хиджаев — отец Лейлы, что произошло на самом деле — никто не знает. Сначала говорили, что погиб в перестрелке, потом — что его отравили. Следующей версией стала какая-то врождённая болезнь, о которой никто из его родственников никогда не слышал. После смерти брата, Казбек Хиджаев взял в свой дом жену и детей брата. Сделал Амину своей любимой женой. Две старшие жены не возражали. Мать Лейлы стала настоящей хозяйкой в доме Хиджаева, утопала в роскоши и, похоже, была довольна своей судьбой. О первом муже вспоминала редко, чаще при обсуждении вопроса, кто из близких знакомых и родных имел возможность содержать двух и трёх жен. Говорила, что сама никогда не была против того, чтобы у Рустама были ещё жены. Только с деланным сожалением отмечала, что не каждому удаётся обеспечить нескольких жен достойным содержанием.
— Ну и ну. Так она, выходит, осталась довольна своей судьбой, рада, что муж умер и его старший брат забрал её с детьми к себе?

Диалог двух я прекратился так же резко, как и начался. Узкая и холодная ладошка опустилась ему на плечо. Он-стоик и Он-страдалец сразу превратились в одного Михаила Викторовича Ширхокова, имевшего у близких друзей ласковое прозвище Ширханчик. За его спиной, перминаясь с ноги на ногу, стояла Лейла. Было видно, что она ужасно устала ходить в туфлях на огромных каблуках последней коллекции Prada. Но нужно было обойти ещё три бутика, и она была готова на страдания.
Домой они уезжали спустя ещё три часа. По дороге домой Ширханчик решил, что отвезёт Лейлу и поедет трахаться. Его тошнило от её уставшего вида, и ещё, как ни странно от того, что она за целый день, проведённый в Крокус Сити ничего себе не купила.
Против своей воли — само приходило в голову — он всё время сравнивал её с Наташей Чухно, самой своей любимой женщиной, которая никогда не простит ему его женитьбу на Лейле. Никогда не сможет она осознать, как можно из-за денег жениться на нелюбимой женщине. Такое предательство любви ей пережить пережить невозможно. Ведь свадьба была назначена на прошлый июнь.
Именно тогда погиб отец Лейлы — Рустам. И именно тогда Казбек Хиджаев, которому Миша-Ширханчик должен был всего-то навсего четыре миллиона долларов, пообещал, что если тот женится на его племяннице Лейле, получит частичное погашение долга. Ширхоков женился. Смолодушничал. Спору нет. Но всей душой продолжал любить свою Наташу.
Как радовался он её весёлому нраву, быстрой и ловкой манере делать все дела. Она работала бухгалтером в какой-то конторе. Всё время смеялась, что работа у неё сидячая. Поэтому в свободное от основной работы время она должна заниматься активной физической нагрузкой, то есть делать по дому всё быстро и аккуратно. У Наташи всё горело и спорилось в руках, дома была чистота идеальная. Всё очень красиво, со вкусом. А всё свободное время они любили друг друга. И Миша до конца понял, что потерял за свои миллионы только тогда, когда вышел ему ультиматум женится за долги на Лейле.
С тех пор он запасся ящиком презервативов, не хотел детей. Настроение всегда было паршивое. Разговаривал со всеми сквозь зубы. Регулярно ездил трахаться и матерился направо и налево почем зря. Кроме всего прочего ходить нужно было на все Хиджаевские тусовки, он же вроде родственник близкий, можно сказать зять. Он ненавидел все эти сидения за столом по пол дня, восхваления всех по очереди родственников, постоянные пожелания всем здоровья и процветания. И всё это под придирчивым взглядом тёщи и робко-надменным и в тоже время заискивающим Лейлы. В придачу ко всему ещё надвигалась свадьба Артура, брата Лейлы. Ширханчик так не хотел идти на это празднество, так не хотел ещё одного своего прилюдного позора, что вдруг накануне свадьбы загремел с аппендицитом в больницу.

Операция оказалась сложной, у Миши, оказывается, уже начинался перитонит. Но всё прошло успешно. Чтобы лишний раз не встречаться с родственниками в палате, а ведь нагрянут всем табором, попросил, чтобы его оставили в реанимации ещё на сутки. Туда никого не пускали, так можно будет без них ещё немного отдохнуть. За предложенные бабки врачи пошли навстречу. Слабым голосом из реанимации он поздравил Артура с Днём бракосочетания, пожелал его семье счастья. Сослался на то, что начинаются процедуры, промывание дренажей и катетера, и прекратил разговор, отключился. Большая трёхчасовая капельница дала ему возможность забыться и заснуть, он очень от всего устал. Да и боли послеоперационные были сильными.

Для свадьбы Артура сняли огромный плавучий ресторан. Он с лёгкостью вместил триста человек вместе с прислугой, которая проводила время на второй палубе. Приехали все дальние и близкие родственники. С большим размахом устраивал Хиджаев уже вторую свадьбу для детей своего погибшего брата. Мать Лейлы Амина и сама Лейла были в сногсшибательных нарядах от Ив Сен Лорана. Платья для них у кутюрье заказывал один из самых их любимых бутиков, расположенный в Крокус Сити Молле. Все были рады. Артур женился с удовольствием, невеста ему нравилась, он получал в подарок на свадьбу большое приданое жены, которое вместе с дядиной дотацией позволяло открыть сеть магазинов по продаже принадлежностей для яхт и гольфа. Будущее выглядело радужным, полным удовольствий.

В самый разгар торжества, когда молодые начали резать торт, на пароходе прогремел сильнейший взрыв. Он был весь заминирован накануне. Это сделали люди, нанятые ещё одним должником Хиджаева. Григория Барселия не устроили условия партнёра. Он не хотел отдавать долг, и ему было наплевать, какая кара за содеянное ожидает его в будущем.
Миша узнал о взрыве на следующий день. Страшная паника началась после этого чудовищного события. Пароход был заминирован так, что разлетелся на кусочки, в живых вообще не осталось никого. Полтора суток вылавливали из Москва-реки трупы погибших. Тридцать труповозок работали без остановки. Перепеченское кладбище получило самые большие доходы. Все старые знакомые сочувствовали Мише и говорили, что он сам родился под звездой. Защитил его Ангел-хранитель перитонитом с аппендицитом и госпитализацией с реанимацией. Ширханчик почти что всё время молчал. Все думали, что от горя. Но он просто никому не мог объяснить, что его тахикардия до 200 ударов в минуту была не от горя, а от счастья. Он никогда и подумать не мог, что кто-то поможет ему избежать страшной каторги жизни с нелюбимой женщиной под недремлющим оком всесильного Хиджаева. Конечно было намного лучше, чтобы всего этого кошмара не было, чтобы все остались живы, просто забыли про него. Но уж так случилось. Он свободен, никому ничего не должен, так как все многочисленные родственники, которые могли выставить ему счет по его долгам Хиджаеву, погибли, включая детей. Он свободен, совсем свободен.
Наташа его простила.
В первый год их начавшейся совместной жизни каждый день ему снился один и тот же страшный сон. Холодная и сухая ладошка гладит его по голове. Это Лейла прощалась со своим мужем-невольником. Во сне он отстранялся, отдёргивался от нелюбимой руки. Просыпался в холодном поту от страха, что Лейла жива, и они по-прежнему в браке. Находил глазами Наташу, обнимал её, сжимал в своих объятиях и снова забывался тревожным сном. Засыпал только рядом с ней.

Через год у них родилась тройня, все мальчики. Ширханчик работал до упора. Он нанял трёх нянь на круглосуточную работу. Кухаркой и горничными командовал сам. Всё свободное время старался проводить с женой и детьми. О будущем своих сыновей сыновьям начал думать сразу после их рождения. Каждому из них был куплен завод и организован бизнес, впрок.
Как сложится жизнь дальше, никто не знал. Но проживши два года долговым невольником, он во многом пересмотрел своё понимание слова Счастье. 

Солнечное затмение

- В последнюю зарплату выдали три тысячи рублей. 5 «Б» совсем вышел из колеи. Директриса в школе орёт с утра до ночи. Сама гипертоник, и не лечится. Дочка Маша совсем измучилась. Сынок её, Васенька. всё болеет и болеет. Мать дома держит, на работу не пускает, никак не выздоравливает.
Валентина Борисовна Кириллова сидела за кухонным столом, сжимая голову обеими руками, и всё думала, думала, думала.
Двадцатилетний педагогический стаж с выслугой лет, звание заслуженного учителя России не давали возможности прожить достойно. Носить было нечего. Муж умер два года назад от инфаркта. Дочка в прошлом году разошлась с мужем. Запил, загулял ни с того, ни с сего Аркаша. Подкопленные за нелёгкую жизнь деньги кончались. В последний год много потратили на лечение внука Васеньки. Вроде бы и родился в срок, и беременность была ничего, ну как у всех короче. Закричал сразу. Аппетит у него был хороший. А как родители ругаться начали, и папаша запил, так и с малышом начало что-то происходить, ножки перестали двигаться. Маша плакала с утра до ночи. Врачи поставили диагноз: детский церебральный паралич.
Валентина Борисовна пала в ноги всем родителям своих учеников, которые имели хоть какое-то отношение к медицине. Ребёнка консультировали, назначали лечение, но все как один рязанские специалисты твердили, что нужно ехать в Москву. Валентина Борисовна договорилась с родственниками мужа, и их с дочкой и внуком на время обследования приютили в районе Кожухово, целую комнату выделили. Рязанский Горздравотдел по просьбе папы Толика Никифорова связался с Институтом педиатрии и Васечку обследовали с головы до ног. Подтвердили диагноз, который поставили в Рязани: детский церебральный паралич. Рекомендовали три раза в год приезжать в Москву и проводить лечение в условиях стационара, проконсультироваться в медицинской фирме «Коверт», где много лет успешно помогали детям с ДЦП, делали миллиметровую терапию. Дома нужно было наблюдаться у невропатолога, регулярно делать массаж, заниматься в бассейне. Ребёнку нужно было обеспечить полноценное питание, микроэлементы, витамины. Машенька уже валилась с ног от усталости, горя и безысходности. Всё одно к одному.

И Валентина Борисовна приняла решение. Благо учебный год подходил к концу. Она уволилась из школы, забрала документы, устроила «отходную» своим друзьям-коллегам учителям, собрала нехитрые шмотки и поехала в Москву устраиваться на работу няней к богачам. Всю дорогу лила горькие слёзы, что не своего внука собирается няньчить, а едет в батрачки наниматься, чужих детей на руках качать. Но другого выхода не было.
     
Опять с комнатой сестра двоюродная мужнина выручила, но предупредила, что это в последний раз, больше свою семью из-за родственников притеснять не будет. Валентина Борисовна смиренно выслушала длинную нотацию, отчаянно долго благодарила и пообещала, что впредь не будет беспокоить своей назойливостью, так получилось, и на следующий день бросилась в одно из самых престижных агентств по найму персонала для работы в доме. К этому походу она подготовилась ещё дома. После уроков сидела в компьютерном классе, лазила по Интернету, собрала все данные о наиболее уважаемых Московских Агентствах по трудоустройству, которые снабжали своих богатых клиентов нянями, горничными, уборщицами, водителями, дворецкими.

Первый адрес, куда ей следовало попасть был на Тверской. Наружная охрана, аккуратный подъезд, консьержка при входе, не широкая лестница на второй этаж, по которой прямо на Валентину Борисовну спускалась сверху не молодая дама с огромной копной ярко-красных волос, скреплённых на затылке большим черным бархатным бантом. Она что-то орала громким голосом, топала ногами на каждой ступеньке, при этом кашляла и чихала. Её размашистое деми-пальто отчаянного фуксиевого цвета подметало лестничные ступени вслед за моднючими ярко-красными сапогами с загнутыми кверху по последней моде носами.

От неожиданности и изумления, Валентина Борисовна никогда в своей жизни не видела столь экстравагантную даму пенсионного возраста, застыла у начала лестницы. Неподвижно и в глубочайшем ступоре она наблюдала за движением дамы вниз. Следом за рыжухой бежала молодая женщина в тёмной форменной юбке и белой блузке с большим красным подтёком на груди и животе от чего-то пролитого на неё. Было ясно, что на блузку что-то выплеснули. Как-то сразу возникало предположение, что это дело рук разъярённой дамы в фуксиевом пальто.
Валентине Борисовне удалось во время отреагировать. Понимая, что спускающаяся по лестнице не остановится, она успела во время отскочить и прижаться к стене, пропуская вниз бегущих мимо неё женщин. Сделала она это очень профессионально с учетом многолетнего учительского опыта. Все, надеюсь, помнят радостные толпы школьников, в бешеном галопе стремящихся в конце учебного года покинуть стены родной школы. Топот на лестницах стоит неимоверный. И все взрослые, понимая, что сейчас их вразумляюшие слова никто не услышит, терпеливо вдохнув и втянув в себя живот, прижимаются к стенам, пропуская, очумевших от предвкушения грядущей летней трёхмесячной свободы, учеников.

От дамы в фуксиевом пальто на её последнем лестничном вираже пахнуло какими-то забойными духами, да так, что у окружающих в том числе и Валентины Борисовны, перехватило дыхание. Кто-то начал кашлять. Потом запершило в носу. Валентина Борисовна не смогла сдержаться и громко чихнула.
Фуксиевая за секунду затормозила, выдержала налетевшую на неё сзади женщину в форменной одежде, отодвинула ту в сторону, гневно окинула педагога Кириллову с головы до ног презрительным взглядом, и проорала:
— Мало того, что ни хрена не делаете, работать не умеете, так ещё и инфекцию тут распростроняете.
Форменная, в свою очередь, остервенелым взглядом послала Валентине Борисовне всех чертей, и заверещала тонким писклявым голосом, обращаясь к мадаме:
— Афродита Михайловна, это не наш сотрудник, это не знакомая нам женщина. За своих протеже, то есть сотрудников, то есть людей мы отвечаем головой. Вы же знаете. Наше агентство уже давно сотрудничает с вашей семьёй.
— Знаю я, как вы за своих протеже отвечаете. — Афродита Михайловна орала, надвигаясь на женщину в форме. Она приближалась, гневно размахивая сумкой, и остановилась только тогда, когда отступавшая отодвинулась к самому началу лестницы и, не понимая, что нужно делать дальше, села на её первую ступеньку прямо около ног Валентины Борисовны. Фуксиевая Афродита пронаблюдала окончательное «падение вражеской крепости», резко развернулась и, мгновенно включив прежнюю скорость, понеслась к выходу. Вылетела она из здания, громко хлопнув дверью.
     
Валентина Борисовна постепенно вышла из оцепенения, встрепенулась и стала поднимать женщину в форменной юбке со ступенек. Та сначала оттолкнула её руку, потом подняла голову вверх, увидела тёплые голубые глаза, улыбнулась и, извиняясь, сказала:
— Простите меня, пожалуйста. Извините, что нагрубила. Не хотела, честное слово. Просто как начинаешь с Афродитой Михайловной общаться, так одни лягушки изо рта валятся. У нас тут такое происходит. Никаких нервов не хватает. Уж извините, ладно?
— Да ничего, ничего. Давайте я помогу вам встать.
Женщина в форме стала подниматься со ступеньки и, опустив голову вниз, вдруг увидела огромное красное пятно на своей белой блузке. Уже стоя, она разглядывала его, растянув ткань обеими руками.
— Вот сволочь эта Афродита. Облила меня ягодным морсом. Прям чудище рыжее.
— Зачем ей такое имя, Афродита? — Изумление от увиденного и услышанного не покидало Валентину Борисовну и очень хорошо отразилось на её лице.
— Вот такое экзотическое имя, вроде как она богиня любви. Да черт с ней, с Афродитой! А вас, кстати, как зовут? Меня — Татьяна.
— А по отчеству как? Меня — Валентина Борисовна.
— У нас отчества не приняты. Просто Татьяна.
— Как это «не приняты»?
— Да мы же агентство по подбору персонала. У нас только клиенты по отчеству. Хотя, правда, не все. Да, не все, — сказала она, подняв глаза кверху, припоминая, как просят себя называть разные клиенты. — Вот Максимовская Ирина, знаете, олигарх такой есть Максимовский, строит высотки в Москве. Так вот, его жена всегда представляется только Ирина.
— Нет, про этого олигарха не знаю ничего.
— И ничего страшного в этом нет. А вы случайно не к нам?
— Случайно к вам. Примете?
— Да конечно, пойдёмте. У нас сейчас никого нет. Пойдёмте, пойдёмте. Проходите вперёд и налево. Ну, хорошо. Давайте я вперёд пойду, - сказала она, увидев, что Валентина Борисовна замялась в нерешительности.
Татьяна быстро пошла по коридору второго этажа, привычным жестом распахнула дверь, на которой было написано «Приёмная Агентства «РОМИ».

Три больших письменных стола сотрудников стояли по стенам и около окна, большой шкаф с документами по правую руку от входа, овальный переговорный стол посередине большой комнаты. Татьяна предложила Валентине Борисовне сесть, извинилась и вышла из комнаты. Вернулась через несколько минут в свежей блузке.
— Ну, что чай-кофе будете? — улыбаясь, спросила она.
— Кофе с удовольствием выпью. Руки можно помыть?
— Конечно, пойдёмте, я вам покажу.
Туалет был на этом же этаже через две комнаты направо. По дороге назад Валентина Борисовна разглядела по соседству с приёмной табличку «Директор Агентства „РОМИ“ Авербух Микаэл Тафдоевич».

Вернувшись в переговорную, бывшая учительница застала Татьяну за её рабочим столом, возле которого сидела очень плотная в верхней части женщина средних лет с красным лицом, густо накрашенными ресницами и губами. Хитрющие глазки выпрыгивали из узких орбит, шарили по полкам и столам, пытались отгадать, понять окружающее, обдумывая, как лучше всех обмануть, получив для себя максимальную выгоду. Коварство, жадность и оголтелая ненависть ко всему, что ей не принадлежит, наполняли тревогой окружающее пространство. Краснолицая что-то возбуждённо говорила Татьяне. Та жестом приказала ей умолкнуть:
— Подождите минуту, я сказала.
Встала, подошла к столу, налила чашку кофе, выставила на стол печенье и жестом предложила Валентине Борисовне сесть.
— Пейте кофе. Угощайтесь. — Сама затем вернулась к своему рабочему столу.
Хитрющие глазки краснолицей успели позавидовть Валентине Борисовне, получившей чашку растворимого кофе и дешевое печенье, взгляд их снова переместился на Татьяну, начал буравить её, испытывая на прочность. Рот тем временем забивал собеседнице уши всякой ерундой, пытаясь отвлечь от главного. Она категорически не хотела платить оговоренный с агентством взнос и очень надеялась, что своей болтовнёй сможет отвлечь внимание Татьяны, и та забудет в очередной раз потребовать выполнения обязательств по договору. Когда все запланированные темы для «забивания баков» были исчерпаны, краснолицая изменила голосовую тональность. Включила кукольный голос. Этот тембр так не соответствовал её внешности, что чаще всего окружающих начинал душить смех. Тогда краснолицая, которую как оказалось, звали Марина, начинала злиться и переходила на привычный базарный акцент с хорошо поставленным грубым орущим голосом. Сейчас она понимала, что никак не может добиться желаемого, сотрудник агентства не упускает из своего сознания важную денежную тему и начала злиться.
— Поймите вы меня, Татьяна. Я ведь только месяц проработала, и уже пару обуви сносила. Пришлось купить новые кроссовки. Знаете, какая там от метро дорога грязная и вся в камнях. Рядом стройка, опять дом для каких-то богатеньких строят. Лужи кругом. Совсем новые туфли за это месяц испортила. Пришлось кроссовки купить. Че, подождать вам трудно, да? Небось, не на последние тут чаи гоняете? Всё выплачу, только в следующем месяце.
— Нет, это вы меня послушайте, Марина. Вы же грамотный человек. Собственноручно прочли и подписали все документы. Сказали, что вам всё ясно. Напоминаю в сотый раз, пункт 3.2 договора гласит: после подбора вам работы и через месяц после прохождения вами испытательного срока, в том случае, если вы соглашаетесь работать в этой семье, вы должны заплатить сумму, оговоренную заранее с вами, агентству. Несоблюдение договора недопустимо. Вы что не понимаете? Нам ведь своих сотрудников нужно кормить.

Марина снова открылась для словесного поноса, и Валентина Борисовна волей-неволей стала свидетелем долгой и занудной перепалки настырной наглой бабы, получившей через агентство работу в богатой семье, с его сотрудником, пытавшемся отстоять свои интересы. Дело кончилось тем, что Татьяна велела краснолицей Марине написать расписку-обязательство о погашении долга агентству через месяц. На том и простились.
Накрашенные ресницы выплыли из переговорной в обиде, затаённой злости, ни с кем не простившись. Татьяна выдохнула и пересела за большой овальный стол к Валентине Борисовне.
— Ну что, видели? Фрукт. Такая баба хитрющая. Врёт всем подряд. Она кстати работает уже месяц домработницей у Афродиты, ну, у той, с которой вы меня видели внизу, — пояснила она, заметив не понимающий взгляд Валентины Борисовны, которая сидела и думала, что есть работы пострашней, чем в школе.
— Эта женщина у Афродиты Михайловны работает?
— Ну да. Ей нужно было сегодня к нам приехать по договору заплатить комиссионные. Она уже месяц отработала, получила очень хорошую зарплату. Слышали, какую бодягу тут развела. Туфли видете ли сносила, кроссовки купила. Да, ладно, Бог с ней. Заплатит. А Афродита ищет няню внуку. Прежнюю выгнала. Вот сегодня они вместе сюда к нам и примчались.
— А почему?
— Что почему?
— А почему Афродита Михайловна выгнала няню?
— Говорит, что та заигрывала с зятем, то есть отцом ребёнка. Соблазняла его.
— Господи, когда же там заигрывать, ведь от ребёнка не отойдёшь. А сколько лет мальчику?
— Четыре года исполнилось.
— Тем более. Возраст-то какой. Ребёнок постоянного внимания требует.
— Да, требует. — Сказала Татьяна задумчиво. — Так, Валентина Борисовна, а мы вам зачем понадобились?
— Работу я ищу работу. Няни.
— Да что вы? Вот как хорошо Нянь у нас дефицит. Вот вам бумага. Пишите про себя всё. Где родились, где крестились, кем работали, когда с работы ушли.
— Я уволилась четыре дня назад.
— Да что вы? Вот как хорошо. Вот и пишите всё это, — пробубнила Татьяна, переключив своё внимание уже на другие документы, лежавшие на переговорном столе.
Валентина Борисовна взяла чистый лист бумаги, ручку и начала писать.
     
Через десять минут аккуратно исписанный лист бумаги перекочевал в руки Татьяны.
— Так вы педагог? С двадцатилетнем стажем? Это же то, что нам нужно. А... вы из Рязани. Вам нужно проживание в семье. Прекрасно. Афродита как раз переезжает в загородный дом.
— Подождите, Татьяна, подождите. Вы что хотите меня меня к этой рыжухе орастой послать?
— Валечка, ну что вы, какая рыжуха? Это же у нас Афродита Михайловна Миловидова. Помните, такой партийный начальник был в Москве?
— Да, помню. Было время, вообще всё время в телевизоре мелькал, какие-то суперпроекты пытался реализовать.
— Пытался, только умер рано. Афродита Михайловна до ручки довела. Да, да, она — его жена. До замужества была актрисой оперетты. Через месяц после свадьбы из театра ушла. Говорят, что муж снял её с работы, чтобы дальше самому не позориться. Актриса она была никакая, да и голоса почти что нет. Но сама-то она до сих пор уверена, что принесла себя в жертву семье, отказавшись от карьеры великой певицы. Миловидов понимал, что его жене с её скромными талантами Шмыгой не стать никогда, поэтому и настоял на её уходе из театра. Он умер десять лет назад. А она, как видишь, здравствует. Ой, извините, я чего-то я на ты перешла.
— Да ладно, Таня, давай на ты. Тем более что возраст у нас, по-моему, похожий.
— Ну, да. Мне сорок четыре.
— И мне тоже. Танечка, так ты хочешь меня этой рыжей акуле впихнуть?
— Валя, милая, я тебя умоляю. Пожалуйста, соглашайся. Это она с виду шебутная. А баба-то она хорошая, добрая. Изображает только из себя чёрти что, играет в аристократию и орёт громко. Валечка, послушай, она меня всё время просила найти для её внука такую няню. Чтобы с высшим образованием была, добрую и вежливую. Я ей всё говорила, где же я вам такую, Афродита Михайловна, найду? Валечка, пожалуйста, соглашайся. Ну, хочешь я на колени встану? Пожалуйста, встреться с ней, поговори. Она ведь и деньги большие няням платит. Если работать каждый день с проживанием, то две тысячи долларов в месяц, плюс питание. Это же хорошая зарплата? Тебе ведь деньги нужны, правильно я понимаю? На учительскую зарплату ведь не разбежишься?
— Сколько-сколько? — Валентина Борисовна побледнела и встала со стула.
— Две тысячи долларов.
Валентина Борисовна села и очень сильно покраснела.
— ...
— Ну что ты молчишь?


  В этот момент дверь переговорной распахнулась и в комнату вплыл, сразу видно, начальник. Живот вперёд, пальто расстёгнуто, взгляд надменный, курит трубку. Табаком пахло приятно.
Татьяна выпрыгнула из-за стола, подобострастно пригнулась:
— Микаэл Тафдоевич, здравствуйте. У нас всё в порядке. Всё нормальненько. Вот новый кадр к нам подошел. Валентина, учитель, 20 лет стаж. Ищет работу няни.
Микаэл Тафдоевич, надо отдать ему должное, не отмахнулся по начальственной привычке от доложенного сотрудником, внимательно посмотрел на Валентину Борисовну. Казалось, что его смоляные черные глаза прожигают собеседника насквозь. Педагог Кириллова немного напряглась, но потом подумала, что ей к этим играм в переглядки «кто кого» не привыкать. Всё это она уже проходила. Директора торопить нельзя, пусть себе разглядывает, пробуя на прочность потенциального сотрудника, поэтому она терпеливо молчала, ожидая, когда Тафдоев первым откроет рот и задаст вопрос. Но тот молчал. Возникшая без причины безмолвная дуэль, казалось, будет длиться вечно. Выручила бесценная Татьяна. Широко улыбнувшись Авербуху, она подлетела к Валентине Борисовне и стала, подталкивая её к начальнику, нахваливать.
— Посмотрите, Микаэл Тафдоевич, какие кадры к нам приходят. Люди с высшим образованием. Посмотрите, каким авторитетом ваша, то есть наша фирма пользуется. Все известные люди Москвы хотят, чтобы ваша рекомендация и ваш авторитет помогли им найти достойных помощников по дому и хозяйству. А те, кто хочет получить достойную работу, идут только в ваше, то есть наше агентство. Да мы ещё раньше с вами говорили, какая сейчас с нянями проблема...
— Ну ладно, Татьяна, хватит. — Пробурчал довольный Тафдоев, когда восхваление его бесценного таланта руководителя агентства по подбору персонала и незаменимого в этом смысле человека для московской элиты закончилось и началось обсуждение проблем дефицита определённой рабочей силы. О трудностях ему уже слушать не хотелось, поэтому разговор он перевёл на потенциального работника и очень грамотно замкнул Татьяну на Валентине Кирилловне. — Объясни всё... Как вас зовут?
— Валентина, — вежливо отвечала обученная нашей жизнью Кириллова.
— По отчеству как вас? — Недовольно морщась, переспросил Тафдоев.
— Валентина Борисовна.
— Хорошо. Татьяна, объясни всё Валентине Борисовне. А я поехал. Буду завтра в два. До свидания.
— До свидания, Микаэл Тафдоевич. Будьте здоровы. Всего хорошего. — Причитала Татьяна, семеня около директора, провожая его до дверей. — Фу. Слава Богу! Ушел. Валя, ну что ты решила? Согласна? Могу позвонить Афродите? Ну, решайся скорее!

     
Валентина Борисовна молча слушала Татьяну. Она разом как-то очень сильно устала. Слишком много впечатлений за последние сутки. От перенапряжения и перевозбуждения реакция стала замедленной. Ей никогда не приходилось иметь дела с такими людьми. Было страшно. Казалось, что все они разговаривают на каком-то другом языке. У них другие привычки и повадки. Сможет ли она с ними со всеми договориться? Сможет ли выполнять их требования? Раньше она была всегда уверена в своих силах. Сейчас, честно говоря, никакой уверенности у неё не было. Но делать нечего. Нужно соглашаться. Ей так нужны деньги. Нужно лечить внука. А где ещё она сможет столько заработать? Две тысячи долларов. Это же деньжищи-то какие! Никогда в руках столько не держала. Конечно, она согласна. Сможет помочь Машеньке, и Васю вылечат. А там уж будь что будет. Слёзы навернулись ей на глаза. Кто же знал, что такая жизнь в стране наступит!

— Конечно, согласна! — почти что прокричала она.
— Ну, Слава Богу! — Выдохнула Татьяна. — Так. Теперь слушай меня. Сейчас буду звонить Миловидовой. Ты завтра приходишь сюда на всякий случай с вещами к двенадцати.. — на минуту задумалась она, — Раньше Афродита не приедет. Всё поняла? Вот тебе на всякий случай номер моего мобильного. Завтра в двенадцать. Не забудь все документы, трудовую книжку там, ну что у тебя ещё есть. Всё. Пока, пока. Не волнуйся. Приходи обязательно. Всё будет хорошо.

Всю ночь Валентине Борисовне снились сказочные яркие, необычайно красивые сны. Весёлый и здоровый Васенька на руках у разодетой в пух и прах Маши. Они встречают на дороге около их калитки шикарную машину, из которой вылезает молодой и красивый мужчина. Он дарит Маше букет цветов, берёт на руки Васеньку. Все вместе они идут к дому, на пороге которого их встречает Валентина Борисовна в нарядном фартуке и ведёт в гостиную к накрытому столу. Снилось ещё что-то, вроде бы интимное, но эту часть своего сна, проснувшись, Валентина Борисовна стыдливо забыла.

На следующий день ровно в шесть часов утра будущая няня Кириллова тихо поднялась, сложила свои вещи в сумку, умылась, привела себя в порядок, приготовила завтрак для всей семьи родственников мужа, убралась в комнате, помыла полы в коридоре, получила за всё это благодарность родственницы, и расцеловав проснувшихся, поблагодарив всех за помощь, попрощалась. Попыталась было оставить деньги невестке но, получив твёрдый отказ, вежливо откланялась и отправилась в агентство «РОМИ». Она была в приёмной в половине двенадцатого. Татьяна вела переговоры. Валентина Борисовна тихо села в уголок на стул, очень старалась не шуметь и не обращать на себя внимание.
Вокруг Татьяны и её коллег постоянно толклись потенциальные работники, преимущественно женщины. Они заполняли документы с указанием всех своих данных, плакали, просили направить их или отрекомендовать «хорошим хозяевам». Татьяна отбрёхивалась. Говорила, что такая протекция не возможна. Ведь господа сами выбирают себе работников в дом. Пошлют сразу, если пытаться что-то диктовать или слишком настойчиво предлагать. Можно обратить их внимание на кого-то. Но не более. В любом случае проводится собеседование с несколькими кандидатами на свободную вакансию. В переговорной было шумно, очень по-разному от всех пахло. У Валентины Борисовны стала кружиться голова, коварная мысль застучала тревожными молоточками по вискам: «Куда я полезла, на что замахнулась. И что же будет дальше?».


Ровно в час, когда терпение Валентины Кирилловны уже подходило к концу, двери переговорной резко распахнулись, и на пороге появилась Афродита Михайловна. На сей раз в ярко голубом пальто с фиолетовой сумкой, черных сапогах на ярко-рыжей, как её волосы, платформе. От взгляда на своего потенциального работодателя у Валентины Борисовны опять от изумления раскрылся рот. Афродита Михайловна была очень довольна произведённым впечатлением. Она села на стул, положила ногу на ногу, закурила, взглядом потребовала у Татьяны пепельницу и громко спросила:
— Ну что тут у вас?
Татьяна сглотнула, вытянулась по швам и затораторила:
— Афродита Михайловна, вот специалист, которого вы просили.
— Я что у вас водителя или слесаря заказывала? Какой специалист? Мне няня нужна.
— Вот я и говорю, простите. Вот, то, что вы просили — няня. Валентина Борисовна. Валентина, то есть. Врач... Простите, то есть доктор... Простите, то есть педагог с двадцатилетним стажем.
При этих словах Афродита Михайловна медленно повернулась в сторону Валентины Борисовны, и началась точно такая же безмолвная дуэль, как вчера с Микаэлом Тафдоевичем. Все остальные посетители в переговорной с удовольствием наблюдали происходящее.
— Что же это они тут так глазами-то все зыркают. Молчат, изучают. Нервы же на пределе. Сволочи. Ну что поделаешь? Буду терпеть. Прямо как в ГорОНО сидишь на совещании с комиссией из Москвы. Они тоже весь педсовет глазами буравили. Разглядывали, впечатление производили. И эта туда же. Привыкла народом командовать. — Валентина Борисовна выдержала взгляд Афродиты. Она по-прежнему использовала тактику первой ни в коем случае не вступать в разговоры с новым своим начальством, так она по-свойски определила статус людей, от которых на сегодняшний день зависела её судьба.
Тем временем Татьяна шустренько выставила всех потенциальных соискателей из переговорной и мухой возникла около грозной заказчицы. Афродита Михайловна докурила сигарету. Оглядела Валентину Борисовну с головы до ног и предложила сесть.
— Конечно, чего же стоя-то разговаривать, — засуетилась Татьяна.
Грозный взгляд Афродиты заставил её мгновенно заткнуться.
— Ну, рассказывайте. — Обратилась она к Валентине Борисовне.
Педагог с двадцатилетним стажем Кириллова внутренне напряглась, мысленно перекрестилась и начала докладывать:
— Меня зовут Валентина Борисовна Кириллова. Мне сорок четыре года. Закончила Рязанский педагогический институт. Рабочий стаж двадцать лет. Ищу работу няни. Из школы пришлось уйти по «материальным соображениям».
— Что такое «по материальным соображениям»? — Спросила Миловидова.
— Издевается, — подумала Валентина Борисовна. — Дураку понятно, что из-за денег ушла из школы, что зарплата там маленькая. Ладно, буду объяснять, если ей хочется поунижать бедную училку.
— В связи с тем, что очень маленькая зарплата в школе, пришлось искать другую работу.
— А что же вы раньше делали? Как раньше жили? Почему только сейчас работу решили поменять?
— Да раньше муж был жив. Умер два года назад. И дочка с мужем развелась. Внука лечить нужно.
— А почему дочка с мужем развелась? Может быть, у женщин в вашей семье характеры неустойчивые, конфликтные?
— Да нет, что вы. Машин муж выпивать стал. Вёл себя не правильно. Короче говоря, алкашом оказался.
— А что же это вы свою дочку за алкаша-то выдали? Выбирать тщательнее нужно было.
— Да разве объяснишь сегодня дочкам свои соображения. Маша твердила всё время: «Мамочка, у нас любовь». С этим не поспоришь.
— Вы же педагог, как же вы не разглядели будущего тирана. Ведь бывший зять, наверное, обижал вашу дочь?
— Да.
— И как же он это делал? — Плотоядно оживилась Афродита Михайловна.
— В основном орал на неё и ребёнка, табуретками бросался, если что-то не по его.
— Табуретками... Это что-то новенькое. Ну и что? Они расстались, вы сказали.
— Да, расстались.
— Что же было дальше?
— А дальше стали лечить внука, который ужасно переживал, когда папаша из берегов выходил.
— А с внуком у вас что? Чем болен, я имею в виду, мальчик?
— Внуку поставили диагноз Детский церебральный паралич.
— Боже мой, Татьяна, какой ужас. Вы слышали, что говорит... Валентина, как вас дальше?
— Борисовна.
— Ну, да. Я всё прекрасно помню. Валентина Борисовна.
— Афродита Михайловна, — тихо сказала Татьяна, максимально близко придвинувшись к уху Миловидовой, — я же вчера вам всё это рассказала. Может, вы зададите вопросы, впрямую связанные с будущей работой Валентины?
— А я и задаю все вопросы, связанные с будущей работой Валентины Борисовны. Кто дал вам право педагога без отчества называть? Ишь, распустились тут. Извольте вежливо с педагогом разговаривать! Мало что ли государство учителей и врачей унижает. Вы сама, кажется бывший врач?
— Да, я проработала терапевтом пятнадцать лет. И моё медицинское образование, между прочим, а также большой стаж работы помогают мне сегодня взаимодействовать с вами, а также долго и успешно работать с другими клиентами.
— Это что за новости? — Брови Афродиты Михайловны полезли вверх. — Вы на что намекаете? Что я больная, что ли, что со мной только врач договориться может? Вы что себе позволяете? Я вас спрашиваю!!!
— Да что вы, Афродита Михайловна, — Татьяна поняла, что позволила себе лишнее. Позволила себе непрозрачно намекнуть Миловидовой, что считает её, мягко говоря психически неадекватной и старается вести себя с ней соответственно, используя свой врачебный опыт. — Вы же мне сама в самом начале нашего знакомства пять лет назад говорили, что с вами нужно обращаться аккуратно и нежно. Что вы не терпите хамства и грубости. Рассказывали, что вас не любила авторитарная мама, заставляла ходить в музыкальную школу и заниматься пением. Что через всю жизнь из детства вы пронесли и несёте до сих пор горечь отчаяния. И что именно эти детские переживания заставляют вас быть особенно требовательной к родным и близким. А тот, кто не понимает всей тонкости вашей души, в свою очередь обречен на непонимание с вашей стороны. Я использую свой врачебный опыт, проявляю большое внимание к мелочам. Стараюсь как можно лучше понять своих клиентов и максимально им угодить.
— Ну, ладно, ладно. Успокоили. Как вы всё это помните, о чем мы с вами пять лет назад говорили? Я обо всём через час после разговора забываю. — Афродита Михайловна была явно польщена таким внимательным отношением работника агентства к своей персоне и решила больше не мучить Валентину Борисовну идиотскими вопросами. Тем более что на самом деле она действительно со вчерашнего дня была абсолютно в курсе всех вопросов по поводу предполагаемой кандидатуры на должность няни для её внука Дарена. На самом деле сегодня ей нужно было только посмотреть на учительницу и решить, подходит ли она ей , и как та «впишется в интерьер их готового к переезду дома» на Рублёвке.


Валентина Борисовна ей сразу понравилась. Она увидела стройную полноватую женщину с ясными и тёплыми голубыми глазами, аккуратно, естественно по средствам одетую, не завистливую, поглощенную мыслями о помощи дочке и внуку. Это было видно по всему и в частности по её самоотверженному решению согласиться работать няней. Все знали, а кто не знал — догадывался, что работа няни — одна из самых тяжелых работ в мире. Такая няня, как Валентина Борисовна, по мнению госпожи Миловидовой, была идеальным и практически безотказным в использовании вариантом для их семьи. Договориться с капризной дочерью, матерью Дарена, для Афродиты Михайловны не представляло большого труда. Её Милочка предпочитала с мамашей лишний раз не связываться и отрывалась, капризничая, на своём собственном муже.
— Так, продолжаем разговор, — повысила голос госпожа Миловидова. На чем мы остановились?
— Мы остановились на том, что мой внук болен, и я хочу заработать деньги для его лечения.
— Ну ладно. Вы приняты. Всё, договорились. Поехали.
— Куда, поехали, — испугавшись такого резкого поворота беседы, ошарашенно спросила Валентина Борисовна.
— Как куда? На работу. Вам ведь проживание нужно?
— Ну, да. Нужно.
— Вот я и говорю, поехали. Где ваше барахло?
— Мои вещи здесь, — обидевшись вдруг на такое неуважительное отношение к её гардеробу, сказала, прижимая сумку с вещами к своим ногам, Валентина Борисовна.

— Афродита Михайловна, пожалуйста, подождите. Вы, что, берёте Валентину Борисовну на пробный срок? — вступила в беседу Татьяна.
— А вам что не ясно, что беру?
— Нет, нет, мне ясно. Но вы же знаете, что есть некоторые формальности. Документы надо подписать.
— Давайте мне ваши документы, филькины грамоты. Расплодили тут бюрократию. Условия не изменились? — уже грозно спросила она.
— Нет, нет, для вас всё по-прежнему, ничего не изменилось. Тем более что няню мы вам начали искать ещё до того, как произвели изменение в договоре в связи с новыми требованиями вышестоящей организацёии.
— Какой вышестоящей организации? Вы, что, заговариваетесь? Сидите тут шерочка с машерочкой! Дела свои прокручиваете. Всё! Договор для няни давайте мне с собой. Проверю всё. А, знаю я вас! Так и норовите людей обмануть. Меня не обманешь. Как она договор подпишет, — кивнула в сторону Валентины Борисовны, — водитель вам привезёт. Передавайте своему Авербуху привет. А... Вот и вы Микаэл Тафдоевич, легки на помине, — Распахнула свои объятия Афродита Михайловна навстречу директору агентства, который входил в переговорную.
Она схватила его, такого маленького и кругленького, в свои объятия, обняла, прижала к себе, потом оттолкнула так, что он отлетел назад к входной двери и прилип к ней намертво. С ласковой улыбкой голодного питона, помахивая своей фиолетовой сумкой, Афродита упёрла руки в боки и расставила ноги в сторону. Её поза выражала готовность к бою. Авербух не поддался на провокацию. Сделал доброе, как после удачной дефекации лицо человека, страдающего хроническим запором, и пропел:
— Как я рад вас видеть, глубокоуважаемая Афродита Михайловна!
— Ещё бы, не рады были бы. Столько денег на мне заработали. И ещё заработаете. Я что, неправильно говорю?
— Что вы, что вы, госпожа Миловидова. Всё правильно. Согласитесь только, что вы у нас не только самый почетный, но и самый сложный клиент. У вас такие высокие запросы. Мы всегда стараемся их удовлетворить. Всё только для вас, наша богиня, наша лучезарная Афродита Михайловна.
— Так вам и надо, Микаэл. Кто, кроме меня, вас в тонусе держать будет? Клиента нужно понимать и уважать, кроме этого всегда узнавать в лицо, а не пробегать в коридоре мимо, когда договор уже подписан, и деньги получены.
— Вас, чудеснейшая Афродита, всегда за километр видно. Такие модные в духе Пикассо цветные наряды просто не дают возможности вас не заметить.
— Смотрите мне. — Примирительно сказала Афродита Михайловна. — Я забираю у вас свою няню. Давайте её договор. Где он? — Выходя из стойки, снова грозно спросила она у Татьяны.
Та уже стояла рядом, снова вытянувшись по струнке, и держала в вытянутой руке папку с договором. Афродита Михайловна резко вырвала папку, впихнула её Валентине Борисовне и со словами:
— Держите. Этот договор, правильно заполненный вами, конечно же, даст вам возможность в будущем судиться со мной и с этими кровопийцами,- ткнула пальцем в Авербуха и начала стремительное движение вперёд. Микаэл Тафдоевич быстро отскочил в сторону, склонившись пожал, почти что прикоснувшись губами, руку Афродиты Михайловны, затем резким движением распахнул дверь переговорной и, согнувшись в пояс, дождался, пока Афродита, дёргая за сумку Валентину Борисовну, вылетит из комнаты в коридор.
Несколько мгновений после исчезновения своей чумной клиентки Микаэл Тафдоевич по-прежнему стоял, застыв и согнувшись около открытой двери, в которую уже начали заглядывать ожидавшие своего часа домашние «наёмники».
Потом кашлянул, медленно выпрямился, и это был уже совсем другой человек — вернувшийся начальник. Татьяна привыкла к таким его превращениям, никак не отреагировала, села за стол и внимательно погрузилась в документы. Тафдоевич важно оглядел комнату, зафиксировал свой взгляд на Татьяне и громко спросил:
— Ну, как у нас дела?
Татьяна мгновенно подскочила и с какой-то бумажкой в руке остановилась на расстоянии метра от начальника.
— Всё в порядке, Микаэл Тафдоевич. Сейчас новую няню, педагога с двадцатилетнем стажем забрала на пробный срок Миловидова Афродита Михайловна.
— Хорошо, Татьяна, хорошо. — Выпяченный живот Авербуха указывал на благосклонное состояние его души.
— Какие будут распоряжения, Микаэл Тафдоевич? — спросила Татьяна нужным голосом.
— Продолжайте работать. Продолжайте работать. Я буду завтра в два. — Авербух испарился из переговорной. А в дверь начали стучаться ожидавшие почти час люди.
Татьяна, не обращая внимания ни на что, села за стол, положила кусок торта на тарелку, нажала кнопку автоматической кофеварки. В дверь стучали, кто-то заглядывал, просил разрешения зайти. Ответом было молчание. Готовый кофе согрел сознание привычным ощущением грядущего удовольствия. Немецкие 10% сливки были залогом успеха этой чашки. В голове у Тани было пусто. Она уже не боялась этого ощущения. Чувство пустоты возникало каждый раз после контакта с госпожой Миловидовой. Знакомый экстрасенс объяснил, что такие ощущения возникают каждый раз при большой потере энергии. То есть, другими словами, после контакта с энергетическим вампиром. Это пройдёт. Всё восстановится. Допивая чашку кофе, от торта уже ничего не осталось, Татьяна подумала, что ей конечно безумно жалко педагога с двадцатилетним стажем Валентину Борисовну Кириллову, которую удалось впихнуть на работу няней к внуку Афродиты Михайловны. Если эта женщина думала, что она знает, что такое ад, то она глубоко ошибалась. Теперь ей это станет известно. Афродита способна была на пустом месте создать конфликт, раздуть его до невозможных размеров, вовлечь в него людей, не имевших изначально никакого отношения к обсуждаемой теме, или происходящим событиям. При этом она не допускала никакой критики в свою сторону, была всегда права, и её решения должны были быть безоговорочно выполнены.

Посёлок «Барвихинские звёзды» заселялся новыми хозяевами. На участок номер тридцать два заехали две огромные фуры. Комендант посёлка зарегистрировал номера грузовых контейнеров с вещами, и номера легковых машин: двух Мерседесов и минивэна. Они привезли двоих детей, бабушку с высокой прической из рыжих волос, как у продавщицы из магазина в Барвихе, двух горничных в форменных платьях, толстую кухарку, сотрудников охраны и двух огромных собак. Маленький мальчик был с няней. Девочка-школьница тащила свой портфель. Родители детей подъехали к вечеру на новом Майбахе. Какая красивая машина!

Прошло почти что два нелёгких для Валентины Борисовны года. Май 2007 года был тёплым. Семья Миловидовых — Тарасовых проводила майские праздники в Париже. Валентину Борисовну с собой, Слава Богу! не взяли. Нечего баловать прислугу. Она получила отпуск на время их каникул и помчалась домой, к своей Машеньке и Васе. Выросший, поздоровевший внук бросился бабушке на шею. Валентина Борисовна опустила на пол тяжелую сумку с хозяйскими обносками, которые регулярно привозила из Москвы. Афродита Михайловна со своей дочерью целиком меняли гардероб к каждому сезону. Ненужные вещи отдавали Валентине Борисовне. Присела на корточки и крепко-крепко прижала к себе Васеньку. Тот обнял бабушку за шею и начал целовать в нос, щёки, глаза. Нацеловался и стал спрашивать, чего хорошенького она привезла из Москвы. Вместе раскрыли сумку, где среди взрослой одежды и обуви в пакетах лежали подарочки для внука. Новый набор «Лего», маленькие солдатики, приставная платформа к железной дороге, которую она привезла в прошлый раз, вкусные конфетки, нарядные брюки с наклейкой «Микки Маус» и удобные летние ботиночки. Васеньке рекомендовали этим летом ходить по пересеченной местности. Для этого нужны были ботиночки, фиксирующие голеностопный сустав. Валентина Борисовна нашла такие в магазине «Том и Джерри» на Щербаковской улице в Москве. Всё предназначавшееся ему имущество Васенька перетаскал на диван, разложил и стал звать маму с бабушкой, чтобы всем вместе радоваться подаркам. Маша помогла маме раздеться и стала накрывать на стол. Валентина Борисовна очень сдала за эти два года. Чувствовалось, что живётся ей не сладко. Похудела, осунулась, погрустнела. Но никогда не жаловалась, ничего не рассказывала Маше, щадила её. На все вопросы только и отвечала:
— Машенька, у богатых тоже жизнь по-своему тяжелая. Ничего. Я же не на всю жизнь к ним прописалась. Смотри, вон Васеньке как лечение правильное помогло. Ходит ведь у нас наш герой. Довольный, весёлый. Спит хорошо, тебе даёт выспаться. У тебя вот румянец появился.
— Мамочка, дорогая, я за тебя очень переживаю. Это ведь я, молодая должна была пахать изо всей мочи. А я, получается, дома сижу.
— Машенька, что ты говоришь, девочка. Мать должна быть рядом со своим ребёнком. Как ты себе представляешь? Тебе работать, а Васенька с кем? Всё-всё. Разговоры глупые прекращаем. Мы с тобой вон какие горы свернули. Всё будет хорошо. Самое главное, что Вася поздоровел. Смотри, какой герой. Загляденье просто.
Обычно Маша успокаивалась, начинала заниматься домашними делами, готовить. Потом одевала Васю и шла в поликлинику на массаж. А Валентина Борисовна ложилась без сил в свою постель и проваливалась в полусон-полудрёму, который отрывками воспроизводил в её сознании странную жизнь чужих для неё людей, в которой ей пришлось принять непосредственное участие. Всплывающие картины-воспоминания уже почти что не ранили своей тяжестью. Даже во сне Валентина Борисовна четко осозновала, что другой жизни у неё быть не могло. Продолжая переживать во сне уже прожитое в жизни, она укрепляла свою многострадальную Душу. Если случилось такое ей испытание, нужно пройти его до конца. Валентина Борисовна никогда не думала, прожив сорок четыре года, проработав учителем двадцать лет, что встретит на своём пути когда-нибудь таких женщин, как её теперешние хозяйки, бабушка и мама мальчика, к которому её наняли няней. Вокруг неё всегда были коллеги, подруги — женщины-труженицы. Им всем были понятны проблемы с мужем и детьми, нехватка денег, конфликты с начальством. Но того, что она нагляделась за эти почти что два года...

Прямо из агентства по найму персонала Афродита Михайловна привезла её в московскую квартиру, где уже было всё готово для переезда в загородный дом. Проорав час, она разрешила начать переезд, и ещё через два часа сплошных пробок, длинный кортеж оказался на Рублёвке. Участок с отстроенным домом был очень большим на вскидку почти что гектар чистого соснового леса. Такая красота.
— Прямо для собак раздолье, — подумала тогда Валентина Борисовна.
Мальчика, к которому её взяли няней она сразу зажалела. Такой он был маленький, вроде бы и не худой, а тщедушный. Плохо говорил, какой-то весь несчастненький. Сразу пошел к ней на руки, можно сказать даже попросился, в машине согрелся на её коленках и уснул. Было такое впечатление, что ребёнок то ли не любимый, то ли не обогретый какой-то. Странно, ведь бабушка и мама не работают. Если бы у неё была возможность не работать, то не отпускала бы внука Васеньку от себя. Кормила бы, поила его, занималась бы с ним, ходила бы к врачам. А этот малыш вроде и здоровый, но какой-то больной. Старшая девочка, её звали Ксения, была очень собранной, делала всё аккуратно, не обращая внимания на бабушкин ор. Во время переезда в загородный дом не отпускала из рук свой портфель. Она ходила во второй класс, и, судя по коротким замечаниям бабушки, училась хорошо и была лидером в классе.
Валентина Борисовна уже познакомилась с эксцентричной бабушкой и детьми. Теперь она с большой тревогой ожидала появления родителей. Больше всего её тревожила мама. О папе она почему-то не волновалась. И была абсолютно права.
Родители появились к вечеру. Им было лет по тридцать пять — тридцать шесть лет. Папу звали Александр Никифорович Тарасов, маму — Людмила Григорьевна Тарасова. Папа — стройный, подтянутый, очень коротко стриженый, весёлый и деловой. Его голубые глаза внимательно оглядели Валентину Борисовну, он вежливо поздоровался и спросил у неё, как дела.
— Спасибо, хорошо, — ответила Валентина Борисовна, и они подружились.
Мама детей — начавшая полнеть, томная, решительно всем недовольная молодая женщина.
— И немудрено, — подумала Валентина Борисовна, познакомившись с Милой, та просила её так называть, — вся в мать.
Если Афродита Михайловна по каждому поводу орала, то Мила по каждому поводу ныла.
— Господи, — думала Валентина Борисовна, занимаясь после завтрака с Дареном, — до чего же нудные бабы. Вечно всем недовольные. Одна орёт, другая ноет. Как этот Александр Никифорович с ними уживается и всё это терпит?
В какой-то выходной день, кажется, это была суббота, Афродита Михайловна с Милой отправились по магазинам. Валентину Борисовну предупредили, что это событие на целый день, что ей нужно будет заниматься Дареном и помочь Александру Никифоровичу принять к обеду своего друга. Кухарка заболела, лежит дома с гриппом, у горничной умерла мама, её отпустили на неделю. Поэтому Валентине Борисовне нужно было отработать ближайшие дни в трёх ипостасях, занимаясь ребёнком, кухней, и выполнить работу горничной. Сегодня нужно сготовить и обслужить двух молодых мужчин за обедом.
Когда мадамы уехали, Александр заглянул в детскую, где Валентина Борисовна собирала с Дареном конструктор. Они уже вернулись с прогулки после завтрака и, отдыхая, занимались спокойными играми.
— Ну, как у вас тут дела? Конструктор собираете? Получается? — спросил как всегда весёлый Александр Никифорович, заглядывая в детскую.
— Вот уже заканчиваем, Александр Никифорович, — ответила Валентина Борисовна, вставая со стула при появлении хозяина.
— Что вы, что вы. Сидите, Валентина Борисовна. Знаете что, зовите меня Сашей. Мне так спокойнее. Как вы, освоились у нас? Никто не обижает?
— Освоилась, спасибо большое. Нет. Никто не обижает. К характеру Афродиты Михайловны я привыкла. — Сказала и осеклась. Было не понятно, как к её словам отнесётся зять «богини любви».
— К её характеру привыкнуть невозможно, с ним можно только смириться. Да вы не волнуйтесь, я ведь всё прекрасно понимаю. Тёща у меня не сахар. Молю Бога, чтобы характер у неё хуже не стал, это между нами.
— Конечно, конечно. Вот мы и закончили всё собирать. Даренчик, ну что? Пойдём смотреть мультики. Да? Мы с Дареном договорились, — пояснила она Александру Никаифоровичу, — что когда закончим собирать конструктор, я пойду готовить обед, а Дарен будет смотреть мультики в столовой.
Малахольный Дарен сполз со стула, кивнул и поплёлся в столовую, где прямо напротив большого стола была закреплена огромная плазма. Хозяин дома любил приглашать друзей поболеть за сборную по футболу. За пивом и креветками переживались все самые знаменитые голы сборной России. Мальчик влез на стул прямо напротив экрана, положил на стол собранный из Лего домик и молча приготовился смотреть мультики.
— Ну что, Даренчик, включаем? — спросил Александр у сына.
Тот молча кивнул.
— Да, Дарен у нас весь в маму, лишнего слова не проронит и сделает так, что все вокруг виноваты. — С оттенком горечи сказал Александр, включая телевизор и выбирая канал.
— Саша, скажите, пожалуйста, откуда же такое имя экзотическое появилось? Дарен. Не сердитесь на мой вопрос?
— Что вы, Валентина Борисовна, конечно не сержусь. Тут у нас такая история приключилась. За три месяца до родов Мила прочитала какой-то детектив, в котором главного героя звали Дарен. До сих пор это её настольная книга. Думаю, что Дарен из детектива отвечает всем её представлениям о настоящем мужчине. Сына она назвала в его честь, именем своего любимого героя. Вообще-то у нас был договор: я даю имя дочери, она называет сына. Дочку я назвал в честь моей мамы, а Мила назвала сына в честь героя детективного романа.
— Ну, понятно. Что вам сегодня приготовить? Есть какие-то пожелания?
— Валентина Борисовна, сварите нам щи на мясном бульоне, пожалуйста. Мясо я достал. Полчаса назад Саша привёз, парное, шикарное.
— Саша, что вы. Афродита Михайловна ведь категорически запрещают варить суп на мясном бульоне.
— Ну и ладно. Нам-то что? Их ведь долго не будет. За это время вы суп сварите, а мы съедим.
— Саша, что-то мне боязно. А ваши женщины не разгневаются?
— Да не узнают они, честное слово. Давайте сварим, пожалуйста. Так жрать охота. Супа хочется сваренного по-человечески, домашнего, наваристого, а не из этих горошков-морковок. Ну что, Валентина Борисовна? Под мою ответственность.
— Ну, хорошо, Саша. Только под вашу ответственность. Сварю с удовольствием. У меня, знаете, такие щи вкусные получаются. Не волнуйтесь, получите удовольствие.
— Хорошо бы ещё Дарена этим супом накормить, а то ходит бессильным. Я точно знаю, ему еды не хватает. Он же мужик. А из него дохляка какого-то делают. Супчики протёртые на соевом молоке. Тьфу! Гадость какая! Мы знаете, как в детстве ели? Я ведь родом из Сибири. Холодно там у нас. Жрали всё подряд. Ночью в снегу лежали, на звёзды смотрели, и никто не болел. А Дарена, как чихнёт или пукнет, сразу в постель укладывают. Тысячу примочек, капелек. Видеть это не могу.
— Вы не волнуйтесь, Саша, мы с Дареном уже год обтираемся по утрам, бегаем перед завтраком в хорошую погоду. Бог даст, всё будет хорошо.
— Бог-то даёт, Валентина Борисовна. Так ведь руку-то еще и протянуть, взять нужно.
— Саша, пожалуйста, давайте прекратим этот разговор. А то получается, что я с вами Афродиту Михайловну и Милу обсуждаю.
— Ладно, Валентина Борисовна. Никого мы с вами не обсуждаем. Я давно с вами хотел о Дарене поговорить. Занят очень. За сына душа болит. За Ксюшу не волнуюсь. Её характер уже виден. А Дарен... Хотел его Пашкой назвать. Хочу, чтобы вырос настоящим мужиком. Он ведь так на моего отца похож. Я его очень любил. Родители уже умерли. Родственников практически не осталось. Жили все тяжело, помощи ни у кого не просили. Знаете, я так стремился вырваться из нищеты, денег заработать, чтобы всем старичкам достойную жизнь организовать. Но вот не успел. Не дожили родители до моего богатства. Так я теперь трачу много денег на благотворительность. Всё думаю, посмотрит моя мама с неба и порадуется, что сын у неё в жлоба не перековался.
— Вы с Милой вместе учились?
— Нет, что вы. С Милой мы познакомились на выставке. Я ведь парень-то был простой. А она у нас девушка возвышенная, искусство изучала. Влюбился очень сильно, поженились. Родилась Ксюша.
— Ксюша — очень хорошая девочка, умная, собранная.
— Да, Ксюша собранная. Она как моя мама. Всё успевает, старается, не жалеет сил учиться. Молодец! А как уж с Дареном будет — не знаю. Гулять не любит. Это вот только с вами выходит с удовольствием.
— Так потому что я гулять люблю. Вот мы вместе и наслаждаемся.
— Вы знаете, я замечаю, что он очень окреп и поздоровел за последнее время. Здорово. Спасибо вам. Вот Милу никак не могу расшевелить. Два места у неё для времяпрепровождения — магазин и кровать. Больше нигде она себя комфортно не чувствует. Горе просто. А что будет дальше? Работать не хочет. Предлагал ей какой-нибудь бутик открыть — не хочет. Картинами торговать — не хочет, не интересно. Надоело ей, как говорит во время учебы в университете мертвячиной заниматься. Как можно так об искусстве говорить? Что вообще она хочет, я не знаю. Или мне она не говорит. Такое отчаяние иногда берёт. Вот тёща скучать не даёт. Мне иногда кажется, что Мила вышла замуж и родила детей только для того, чтобы я тёщу развлекал и обеспечивал. Аппетиты у неё непомерные какие-то. Гардеробная 20 метров. Вся забита барахлом. Сейчас ещё привезёт из магазинов тысяч на сорок. Куда это всё девать? И зачем ей столько нужно? С собой ведь на тот свет не унесёшь.
— Может ей сказать как-нибудь?
Саша рассмеялся в голос.
— Разве она что-нибудь будет слушать? Вы же знаете, разговаривать с ней бесполезно.
— Ну вот, Саша, мы с вами за разговором и суп сварили. Попробуйте с ложечки.
— Ой, вкуснота-то какая. Спасибо вам, спасли мужиков. А вот как раз и Борька приехал.
Валентина Борисовна накормила Дарена, поела сама на кухне. Александр со своим другом обедали в столовой. Ели, нахваливали щи, выпивали за здоровье всех и Валентины Борисовны особенно.
Слишком уж как-то всё было хорошо. И возмездие не заставило себя долго ждать. Вернувшиеся раньше обычного Афродита Михайловна и Мила, обнаружили мирно спящего в своей комнате Дарена, рядом с ним на дежурстве в кресле Валентину Борисовну. В столовой довольный и счастливый после двух тарелок щей с мясом Александр уговаривал не менее довольного и счастливого друга Борьку идти в кабинет пить конъяк. А на кухне остатки шикарного супа с мясом в кастрюле продолжали аппетитнейшим образом пахнуть, приглашая неохваченных к столу.

  Этот ураган назывался Мила-Афродита. Смерч по поводу супа на мясном бульоне пронёсся по дому, разбил две коллекционные вазы, истерическим дискантом «разорвал» барабанные перепонки Валентины Борисовны, порвал рубашку на хозяине дома, добрался и до Бориса, когда тот попытался успокоить маму с дочкой — облил его конъяком и расцарапал его машину «до крови». Вообщем, превратил так хорошо начавшийся день в абсолютные временные руины. Валентина Борисовна плакала в детской, Дарен её успокаивал, Александр дал жене пощечину, обозвал тёщу дурой и уехал с Борисом на его машине со своей охраной в неизвестном направлении. Приехавшая из гостей Ксюша поняла, что дома произошло что-то ужасное. Стала звонить папе, но он был недоступен. Тридцать второй участок Рублевского посёлка «Барвихинские звёзды» погрузился во мрак.


Следующую неделю обе дамы были в истерике. Мила рыдала и не выходила из спальни. Афродита Михайловна целыми днями орала на Валентину Борисовну и Дарена. Хорошо ещё потом вернулись горничная с кухаркой после болезни и похорон родительницы и переключили негативный вектор на себя. Ксюша уезжала в школу и, судя по всему, днём перезванивалась, встречалась с отцом. Александр не показывался дома и не соединялся ни с тёщей, ни с женой ни по каким телефонам. Вежливый секретариат Российской нефтяной компании стоял горой за своего шефа и мило посылал Афродиту Михайловну куда-подальше.
Ещё через неделю в ресторане рублёвской «Лакшери Виллидж» состоялось примирение хозяев, в результате чего дочь Афродиты Михайловны получила в подарок от мужа кольцо с огромным желтым бриллиантом последней коллекции Тиффани. Ну, а её мама... Угадайте, что. Ни в жисть не получится. Да, да, мощный телескоп на штативе, который установили посередине её тридцатиметровой комнаты на втором этаже особняка.
Думаете на звёзды смотреть? Щас! За соседями подглядывать!
Валентина Борисовна смиренно переносила все наскоки сумасшедшей хулиганки по иронии судьбы носившей имя Афродита. Хвалила себя за то, что в молодости занималась спортом. Эта подготовка так ей пригодилась. Она могла бегать за Дареном по всему огромному дому. Круглые сутки, находясь около мальчика, она выполняла огромное количество мелких дел по уходу за избалованным до предела ребёнком. Одна мысль согревала её — она должна выдержать, заработать денег, должна сделать всё возможное, чтобы помочь внуку Васеньке. Его здоровье было для неё важнее её собственных проблем и того мучения, на которое она себя облекла от полной безысходности. Пару раз ей звонила Татьяна из агентства по подбору персонала, спрашивала, как дела. Потом звонить перестала, понимая, что её вопросы неуместны.

Парижская неделя отпуска у хозяев заканчивалась. Позвонила Афродита Михайловна, сказала, что они задерживаются на два дня. Попросила Валентину Борисовну приехать в их загородный дом пораньше и заставить садовника ещё раз проверить, как работает бассейн. Она была под большим впечатлением от рассказов парижских знакомых о том, как нужно заботиться о бассейне, ни в коем случае не доверяя это важное и очень сложное дело случайным людям. В своём садовнике госпожа Миловидова была уверена, но хотела, чтобы няня ещё раз проконтролировала его работу.

Накануне отъезда из своего домашнего отпуска у Валентины Борисовны состоялся большой и серьёзный разговор с Машенькой. Собственно Маша сама его и завела. Она уговаривала мать бросить эту работу и вернуться в школу, а то и совсем не работать. Вася прошел пять курсов активного лечения, его состояние здоровья улучшилось настолько, что по заключению врачей теперь он мог ходить в специальный детский сад для детей с заболеванием органов движения. А Маша спокойно могла выйти на работу. Валентина Борисовна внимательно слушала дочь и понимала, что сдвиги действительно произошли большие, и что всё, что говорит Маша — истинная правда.
Теперь ей есть над чем подумать, то ли оставаться на сумасшедшей работе, где она потеряет последние силы, то ли бросить всё к черту и вернуться домой. Единственное, что теперь её останавливало, так это как ни странно слабенький Дарен, который за последнее время всё же окреп, вырос, стал меньше болеть, да и вообще на мужичка стал похож. Если бы не отчаянная и неуместная забота о нём мамы и бабушки, то вообще всё было бы очень хорошо.
Валентина Борисовна старалась занять мальчика по полной программе, чтобы у него не оставалось времени на ерунду. Она страшно переживала, когда мама сажала рядом с собой сына смотреть телевизор на большой «развальной диван». На этом диване на самом деле сидеть было невозможно, лежать — пожалуйста. Томная Мила возлежала, прижимаясь грудью к мальчику. Она гладила его по ручкам, за ушами, щекотала голову. Со стороны это выглядело, мягко говоря, очень странно. Обычно так себя ведут женщины с мужем или любовником. Через час такого сидения-лежания на диване у мальчика соловели глаза, он начинал копошиться в штанах, а мама, судя по всему, получала от этого удовольствие. Было видно, что ей нравится возбуждать в ребёнке похоть. Ей нравилось, когда Дарен начинал рядом с ней заниматься онанизмом. И это было чудовищно. Валентина Борисовна придумывала кучу причин, чтобы выдернуть Дарена с этого поганого дивана. Когда-то Мила не сопротивлялась и отпускала сына из своих порочных рук, иногда огрызалась на няню и говорила, что им нужно вместе отдохнуть. Тогда Валентина Борисовна подсылала к ним Ксюшу. Та ловко выдёргивала Дарена из маминых объятий, и через некоторое время после того, как эрекция у ребёнка заканчивалась, у няни появлялась возможность его чем-то занять.
     
Как-то раз Валентина Борисовна, восстановив в памяти все лекции детского сексолога, которые регулярно читались в школе и для детей, и для родителей, решила поговорить с Милой на тему сексуального воспитания мальчика. В ответ получила ор на двое суток, как это какая-то училка, а сегодня по сути няня и рабыня в одном лице, смеет давать какие-то рекомендации ей — матери своего сына, Людмиле Тарасовой.
— За своим параличным внуком следите, уважаемая, — сказала она в конце беседы.
Валентина Борисовна зареклась лезть в вопросы воспитания Дарена, и тем более обсуждать их с недалёкой Милой. Только старалась максимально занимать Дарена, чтобы у того на оставалось времени и желания лежать рядом с порочной мамой на диване.

Сложный разговор с Машей проходил как-то не так. Получалось теперь, что она как бы оправдывается перед дочкой, защищая свою работу и своего подопечного. Но ведь эту работу она искала и нашла только ради Машеньки с Васей. Несправедливо как-то. Что же выходит, что дочь забыла, как всё обстоит на самом деле, и теперь упрекает мать, что та не хочет бросить тяжелую работу и вернуться домой. Но ведь просто так взять и уйти невозможно. Ведь ты связан обязательствами с людьми, они на тебя рассчитывают.
— Маша, я всё поняла. Ты считаешь возможным выйти на работу и отдать Васеньку в детский сад. Я понимаю, что ты хочешь, чтобы я ушла от Тарасовых. Ты что же думаешь, что мне там очень нравится? Что для меня это всё очень легко? Но я не могу просто так всё бросить. Я связана обязательствами, официальным договором, в котором указано, что я должна предупредить заранее своих работодателей. Я не могу просто исполнять твои желания. Когда надо — идти работать, когда не надо — срочно возвращаться домой в свою семью. Я подумаю и буду поступать по ситуации.
— Ты знаешь, мамочка, — Машин голос дрожал, — я думаю, что тебе этот чужой ребёнок стал дороже, чем мы с Васенькой.
— Маша, какие глупости ты говоришь. Ты же знаешь, что я люблю вас с Васей больше своей жизни. Я всё поняла. Ты считаешь, что Васенька нашими общими усилиями поздоровел. Говоришь, что сама можешь выйти на работу. Поверь мне, я расстанусь со своей без сожаления, хоть и потеряем большие деньги. Дареньчика тоже конечно жалко, но тут уж будь как будет. У него есть свои родители и бабушка. А мы с тобой договариваемся, что я уведомляю хозяев о том, что прекращаю работать. Правильно? — Валентина Борисовна обняла Машу за плечи и заглядывала, улыбаясь ей в глаза.
Маша отдёрнулась от матери, глаза её были наполнены колючим огоньком ревности. Валентина Борисовна заметила реакцию дочери и снова попыталась ей объяснить:
— Маш, ты чего обижаешься? Я же вас с Васенькой больше жизни люблю. Вы — смысл моей жизни. Я нанялась к этому ребёнку в няни, чтобы вам помочь. Неужели ты думаешь, что он мне дороже вас? Ты чего в самом деле?
— Да мне Таня Верёвкина тут как-то сказала: «Смотри, Машка, променяет вас баба Валя на барского внука. Ишь, как в Москве на Рублёвке разжилась». Я понимаю, что это глупость. Но так, мамочка, обидно стало.
— Дура твоя Таня Верёвкина, — только и смогла сказать Валентина Борисовна. У неё вдруг заболело сердце. Как может её Маша повторять слова этой дуры-соседки. Знали бы они, какие ей приходится терпеть унижения. Что за люди? Какие чувства ими движут? Зависть? Злость? Или просто тупое непонимание? Конечно и Маша, и эта дура Верёвкина «ни ухом ни рылом» не представляют себе, что за жизнь была у неё последние два года. Тридцать капель валокордина успокоили сердце. Валентина Борисовна не стала дальше втягиваться в обсуждение, ей было очень тяжело и обидно. Наутро она рано уехала в Москву, по приезду позвонила Маше сказать, что доехала нормально, но номер был недоступен.

Парижский самолёт приземлился во время. Валентина Борисовна, встречавшая как обычно своего подопечного из «загранкомандировки», удивилась какому-то победному виду Афродиты Михайловны. Спрашивать ничего не стала, решила, что причины таких перемен обязательно проявятся в самые ближайшие дни. И была права.
Накануне отъезда госпожа Миловидова устроила жуткий скандал на плохом французском в антикварном магазине на первом этаже отеля Крийон, где они остановились. Она увидела эбонитовый мундштук, по ободку которого был закреплён платиновый каркас, обсыпанный бриллиантами. Весьма экзотическая штучка. Пять тысяч евро не вопрос для такой состоятельной дамы, как госпожа Миловидова. Ей нужно подумать, подойдёт ли сей, с позволения сказать, аксессуар к её нарядам. Продавцы замерли, наблюдая сцену, которую она устроила своему зятю прямо около прилавка.
- Саша, — сказала она голосом, не терпящим возражений, — мне нужно остаться в отеле до завтра, задержаться ещё на день. Я хочу купить себе этот мундштук. Такие покупки требуют серьёзного подхода. Нет, в другой номер я переезжать из-за одной ночи не буду. Что ты говоришь? Май месяц — это сезон? Номера в гостиницах расписаны по дням? Я не знаю. Это твои проблемы. Мне нужно остаться до завтра в своём номере. Всё!
Очумевший вице-президент нефтяной компании Александр Тарасов бросился переносить перелёт своей семьи. С авиакомпанией договорились легко, переоформить билеты с открытой датой на нужное число не было проблемой. Но как быть с её номером? Сьют госпожи Миловидовой после её отъезда был забронирован семейной парой из Перу. Сезон. Все номера раскуплены за пол года.
Зять выкрутился и на этот раз. Перуанские врачи оказались не в накладе. Александр снял для них на сутки, чтобы не тревожить тёщу, отказавшуюся покинуть свой собственный номер, президентский люкс за двенадцать тысяч евро, чем привёл весь персонал отеля в восторг и доставил перуанцем несказанное удовольствие. Они так благодарили его, так были рады провести ночь в номере, который никогда в своей жизни не смогли бы арендовать.
Афродита Михайловна купила на следующее утро эбонитовый мундштук, обсыпанный бриллиантами, за пять тысяч евро, и довольная собой и своим последним трюком вернулась домой в сопровождении дочери, зятя и двух внуков.

Начался тёплый и ласковый июнь месяц. Последние три недели в доме было тихо. И Валентина Борисовна подумала, что притаившееся затишье должно прорваться каким-то очередным скандалом, и к этому нужно быть готовой. Хотя сейчас, после всех нелицеприятных баталий с дочерью, она готова была в любой момент всё бросить и уехать домой.
Дарен запросился в бассейн. Он уже привык плавать по полтора часа каждое утро после пробежки и завтрака. Валентина Борисовна собрала всё необходимое. Они уже были в дверях, как вдруг около детской возникли хитрющие глаза краснолицей Марины.
— Скорей, Афродита зовёт.
Валентина Борисовна с Дареном спустились с третьего этажа дома на второй и подошли к комнате Афродиты Михайловны. В апартаментах госпожи царил страшный беспорядок. Оказалось, что у мадам Миловидовой пропал мундштук, который она привезла себе из Парижа. Тот самый, из-за которого перуанская пара врачей получила на сутки президентский люкс в полное пользование. Следом за Валентиной Борисовной и Дареном в комнату влетела, проявляя необычайную живость Мила. Оглядев всех гневно, она обратилась к мамочке:
— Ну что, не нашла?
— Конечно, нет. Пусть эти дуры ещё ищут. Да, кстати, Валентина Борисовна, вы мой мундштук не брали?
— Нет, Афродита Михайловна, не брала.
— Вы понимаете, о чем я говорю?
— Да, конечно, понимаю. О том, который вы привезли из последней поездки в Париж.
— Так, значит вы запомнили, какой мундштук я привезла из последней поездки.
— Конечно. Вы ведь рассказывали историю его покупки, показывали его всем и говорили, сколько он стоит.
— Так сколько он стоит?
— Вы говорили, пять тысяч евро.
— А вы знаете хоть, как мне деньги достаются?
— Конечно знаю, вам их зять даёт.
— Да что вы понимаете в самом-то деле, село вы необразованное? Мой зять благодарит меня за моё участие в жизни его семьи таким образом. Он хочет, чтобы я выглядела прекрасно и вела достойный образ жизни.
Валентина Борисовна замолчала.
— Что вы молчите в конце-концов, я вас спрашиваю, — заорала Афродита Михайловна, глядя на Валентину Борисовну. — Мы все комнаты уже осмотрели. Теперь вы свою показывайте.
— Пожалуйста, идите смотрите. Это же ваш дом. Вы здесь хозяева.
— Нет уж, вы нам сама всё покажите. Несите сюда ваше барахло!
— Постой около мамочки, Дарен, — сказала Валентина Борисовна, — быстро поднялась на третий этаж, взяла свою большую сумку, где лежали её вещи, и спустилась вниз. Она положила сумку перед Афродитой Михайловной. Та взглядом приказала горничной просмотреть всё внутри, а вторую послала осмотреть комнату. Мундштука нигде не было. Дарен звал Валентину Борисовну в бассейн, но она не двигалась с места. Весь персонал стоял перед самодурой. Та куражилась, упиваясь своим преимуществом и зависимостью других. Она сидела со своим ярко-рыжим начесом и огромным черным бархатным бантом на затылке, развалясь в шикарном кресле из белой кожи. В какой-то момент, решив, наверное, что пора кончать это представление, она как бы случайно просунула руку в пространство, образовавшееся между двумя подушками кресла, сплющившимися под её телом. И торжественно достала якобы провалившийся туда мундштук. Все поняли, что она спрятала его туда нарочно. А теперь решила достать. Тем не менее выдохнули с облегчением. Валентину Борисовну трясло.
— Ну, что вы так разнервничались, — сказала Мила равнодушно, разглядывая свои ногти, — Успокойтесь, Валентина Борисовна. Мы должны были проверить. Сами понимаете, люди разные бывают.
Валентина Борисовна подняла с пола свою сумку, обшаренную руками горничной, вышла из комнаты, не обращая внимания на то, что её звали, поднялась к себе в комнату, расположенную около спальни Дарена. Она внимательно, чтобы случайно даже и бумажку какую-нибудь хозяйскую не прихватить, сложила, упаковала свои личные вещи, вернулась в комнату Афродиты, обняла и поцеловала Дарена и, не говоря больше никому ни слова, пошла вниз.
За ней бежала младшая горничная, которой Афродита Михайловна взглядом разрешила делать то, что положено было делать в такой ситуации.
— Понимаешь, Марина украла у неё сумку и платье. Признаваться не хочет. Вот хозяйка на всех и разозлилась, и попёрла.
Валентина Борисовна молчала.
Охрана выпустила её за ворота безо всяких возражений. Её никто не задержал. Она поймала на шоссе машину и быстро добралась до Казанского вокзала. Электричка в Рязань была через час.

После возвращения домой Валентина Борисовна проболела месяц. Откуда-то свалилось воспаление лёгких, постоянно кружилась голова, почему-то тошнило и болел правый бок. Три недели она провела в больнице, мама Киры Полетаевой помогла устроиться, потом отлежала неделю дома. Маша ухаживала за ней, кормила и поила с ложечки, приходили все коллеги-друзья учителя. Такой окружили заботой и вниманием, что Валентине Борисовне казалось, что это происходит не с ней. Она не умерла, и это было главным. А здровье — Бог даст — потихоньку вернётся.
В конце июля, когда она уже почти совсем оклемалась, к её дому подкатил шикарный Майбах, собравший вокруг себя пол улицы. Александр Никифорович Тарасов вышел из машины следом за охранником, попросил разрешения войти. Ему предложили чай с сушками. Разговор был долгим.
Валентина Борисовна узнала, что дошедний до ручки Саша начал долгий по его словам процесс развода. Он не заключал в своё время никаких брачных договоров, и государству надлежало поделить их имущество поровну, за что компания Мила-Афродита собирались биться до конца. Ксюшу он забирал себе, она заявила, что не останется жить с мамой и бабушкой-самодурой. Дарен оставался с мамой. Она оставляла его как прикрытие, опасаясь мести мужа за всё прожитое и выстраданное. Александр Никифорович передал Валентине Борисовне десять тысяч евро, компенсацию за моральный ущерб, причинённый на прежней работе. Откланялся. Просил не держать зла и оставил все свои телефоны с просьбой, если что-то будет нужно, то Валентина Борисовна позвонит.

Валентина Борисовна вернулась в школу, в привычную обстановку. Зарплату учителям повысили. Пятый «Б» стал восьмым «Б» и значительно поумнел. Школу укомплектовали молодыми сотрудниками, над которыми Валентина Борисовна несла шефство.
Началась зима. Было очень много разных дел. Работа, конференция в Чите. Большой отчет для ГорОНО занял все выходные. Освободившееся время воскресного вечера нужно было провести спокойно, отдохнуть. Предстояла нелёгкая предновогодняя неделя. Валентина Борисовна сложила все документы в портфель.
Приготовила себе чай и уселась перед телевизором. Передача «Чрезвычайное происшествие» на канале НТВ рассказывала в первом сюжете о потерявшейся пожилой женщине. Пропажу заявили родственники. Она нашлась на одной из станций казанской железно-дорожной ветки. Дама была в разодранном грязном фуксиевом пальто, в стоптанных ярко-фиолетовых сапогах. Её рыжие всклокоченные волосы были сзади захвачены потёртым черным бархатным бантом. Безумные глаза смотрели, не мигая в камеру. Она бормотала, икая от холода:
— Валя, прости меня. Валя, прости меня. Я не хотела. Не хотела я. Прости, ну прости же.
Короткий комментарий ведущего вверг Валентину Борисовну в полный ступор, из которого её вывела прибежавшая в комнату Маша.
— Мамочка, мамочка! Эта женщина по НТВ. Ты видела? Она очень похожа по твоим рассказам на Афродиту Михайловну, ну у которой ты работала. Это она?
— Да, Маша, это она.
— Ты слышала, что она сделала?
— Да, Машенька.
— Гражданка Миловидова в настоящее время находится в следственном изоляторе временного содержания МВД. Ей предъявлено обвинение в убийстве своей дочери Тарасовой Людмилы Григорьевны, тридцати восьми лет, и своего внука Тарасова Дарена Александровича, шести лет, которое она совершила по предварительной версии следствия в состоянии обострения психического заболевания, которым страдала многие годы. Лечение не проводилось из-за негативного отношения к нему самой больной. Будет проведено следствие и психическое освидетельствование Миловидовой Афродиты Михайловны. Если вам есть что сообщить по этому делу, звоните по телефонам...

Красивые похороны подонка

Каждый человек в своей жизни хоть однажды сталкивается с самым мерзким и отвратительным представителем рода человеческого, с подонком. Предупредить встречу с ним и последующие душевные потрясения, невозможно. Поэтому только спустя годы ты сможешь понять, чем может обернуться дружба с нераспознанным негодяем. Сурово-вдумчивое время помещает тебя в неожиданные, странные ситуации, проживая которые получаешь свой собственный уникальный опыт общения, и спустя годы развиваешь в себе прозорливую способность видеть и хорошо понимать, с кем сегодня тебе предстоит иметь дело. Этот дар нельзя передать. Его можно получить только, прожив, прочувствовав, переболев. Тогда ты получаешь возможность быстро разгадать все хитрости подонка.
Получив этот дар, ты сразу видишь, как этот негодяй стремится быть всегда со всеми предельно любезным. Его главное стремление — всех очаровать. Ему безразлично, кто перед ним. Хоть большой начальник, хоть поломойка. Он должен завладеть вниманием, околдовать и подчинить себе человека. Его главная цель — обманув и унизив другого, возвыситься самому.
Поначалу с ним очень комфортно. Он радушен, любвеобилен в хорошем смысле слова, может быть даже хлебосольным, приветлив, доброжелателен, производит «надёжное» впечатление. Но только-только ты зазевался, только-только потерял бдительность, как взгляд его холодных циничных глаз начинает кромсать на куски начавшую размякать от его любезности Душу.
Кокетливый вопрос невзначай — для мужчины. Вопрос всегда каверзный, с подтекстом, подчеркивающий слабость или недостаток. Женщина — особый материал. Чтобы её унизить, многого не надо. Главное — указать ей на её беспомощность и ненужность, ну только разве для одного... Сексуальная рабыня — вот главное, по его мнению, предназначение женщины. Просто собеседница, просто коллега, просто подчинённая, просто жена друга или попутчица — все они ничтожны и достойны самого презренного отношения. Только действовать нужно осторожно, используя свой поганый язык и руки. Притупив её бдительность и расположив деланным вниманием к её жизни и проблемам, следует быстро и нагло её облапать, дотронуться до всех запретных мест, оскорбить прикосновением, нанести моральный ущерб. Реакция предсказуема. В этом он уверен, «это мы проходили не раз». Зазевавшаяся женщина, испытавшая агрессию распустившихся рук уже повержена, но не до конца. Многие поднимаются, не представляя, какая мерзость их ожидает дальше.
Все нормальные люди начинают возмущаться некорректности вопроса или «не туда положенной руке». Ну вот, тут вы и попались, голубчики! Как же вы можете возмущаться простому житейскому вопросу или дружескому объятию? Какой вы сложный человек! Вам придётся трудно в жизни. Наконец-то, теперь, надеюсь, вы понимаете, что без такого специалиста во всем, как он, вам не обойтись. Хотите попроще? Объяснить? Пожалуйста. Ты должен знать, ничтожество, что я вижу тебя насквозь. И хоть ты и обладаешь какими-то достоинствами, иначе бы я тобой бы не занялся, помни, что все твои действия, мысли и поступки отныне принадлежат мне. А я, как ты не сопротивляйся, хочу и буду владеть тобой без остатка. Запомни, я хочу и буду манипулировать тобой исключительно в своих целях, как мне будет угодно. Ну а вы, милая дама, будете давать мне глумиться над вами и вашим телом, просто потому что я так хочу. Я не ставлю вас ни в грош. Я быстро деморализовал вас неприятным и некорректным поведением. Вы — очередной материал для моего возвеличивания. Мне безразлично, соглашаетесь вы мне подчиниться, или нет. Это не имеет для меня никакого значение. Даже, если вы не согласны, я буду лапать вас и трахать в буквальном и переносном смысле тогда, когда мне этого захочется. Потому что все женщины, которые имеют право находиться рядом со мной — это те которых я имел «в хвост и по модулю», использовал за деньги, услуги, или просто так. Другой ценности, кроме как возвеличивание меня, удовлетворение моих желаний и похоти, я в вас не вижу. Вы созданы для моего удобства, для использования мной. Запомните это!
А как же твоя мама? — спрашиваете вы в потрясении, — неужели она не научила тебя относиться с уважением к людям, к женщине? Неужели не научила она тебя любить и чувствовать любовь? Почему она не воспитала в тебе эти важные чувства? Может быть ты не хотел учиться? Или что, это она своей жизнью и своими поступками заставила возненавидеть тебя женскую половину человечества и воспитала в тебе неуважительное отношение к людям вообще?
— Моя мама тоже была шлюха. Все вы одинаковые, и достойны одной единственной участи.
На этом до конца не понятный и страшный в перспективе диалог подсознаний заканчивается. Как ни в чем не бывало, он просит вас идти заниматься своими делами, подготовить презентацию, сварить ему кофе, или с увлечением продолжает обсуждать новый проект. А вы со страхом ждёте, что же он выкинет дальше, до какой степени унижения заставит тебя опуститься, где подставит подножку, как опозорит перед собой и перед другими. Но работу так сложно найти.
Подонок мерзок изнутри. Он прогматичен. Подлости его нет границ. Он всегда перевернёт всё наизнанку, сделает тебя виноватым во всех смертных грехах, заставит отдуваться за чужие ошибки и с удовольствием примет серьёзное участие в формировании твоих собственных комплексов. Это зомбирование, поглощение и порабощение чужой Души — его самая любимая работа, почти что хобби. Встреча, вынужденная необходимость отношений, а не дай Бог жизнь с подонком — одно из самых Больших Наказаний в жизни, которое вы должны пройти, прожить, выстоять и получить уникальную школу того, чего никогда ни при каких обстоятельствах нельзя делать во взаимоотношениях с другими людьми.

А где же наказание спросите вы? Неужели он так и останется безнаказанным за все свои грехи, за поруганную честь других людей, за растоптанные души и присвоение чужого успеха?
Конечно нет. Расплата приходит. Часто в виде тяжелой болезни. Она не сразу чувствуется. Во-первых, потому что серьёзная болезнь долго скрывает своё присутствие в теле. Во-вторых, потому что он крайне невежественен. Живёт абсолютно убежденый в полной безнаказанности и в смысле здоровья тоже. Ведь он был всю жизнь так ловок, такое количество людей обманул, всё время считал себя умнее и удачливее всех. И думал не о том, как Душу свою сохранить и здоровье через это, а совсем о других вещах.
Вдруг так тяжело заболел. С чего бы это? Стало страшно, но ненадолго. Операцию сделали, выздоровел. Что-то точит изнутри. Бросила молодая любовница. Наверное, мало платил этой суке? А ведь она мне нравилась. Думал, что, может быть, женюсь ещё раз, жена старая, не долго ей осталось. А она меня обокрала, скотина. Унесла украшения жены из спальни, пока законная супруга была в больнице. Хорошо, что не все.
Хотел кому-нибудь позвонить, пожаловаться. Взялся за телефон, а звонить некому. Друзей не осталось. Кого-то обманул, кого-то обокрал. Разговаривать не станут. А, которые, вроде дружат, на самом деле, знаю точно, за спиной кинжал наточенный держат. Нашел новых знакомых, думал приручить. Да что-то никак не получается. Может, старый стал, хватка не та? Сладкие речи не помогают. Раскусили, сволочи. Поняли, что к чему, хоть и не сразу.
Снова стало страшно, но опять не надолго. Хотя, что-то не складываются отношения со взрослыми детьми. Удивительно и неприятно. У меня ведь всегда всё было лучше всех. Когда-то мечтал, что выйду на пенсию, буду сидеть около камина, а вокруг меня дети, внуки, собаки, кошки, попугаи. Все смотрят с обожанием, ловят каждый вздох, каждое слово. Есть, чем похвалиться перед знакомыми.
Одни с женой. Дети бегут прочь, придумывают себе тысячу дел, лишь бы с отцом и дедом не остаться. Жена как-то быстро состарилась, выглядит ужасно. Злиться на неё за это не получается. Ведь сколько раз ей изменял, столько раз она лечилась от болезней всяких. Почему терпела? Почему не ушла от него раньше? Не понятно. Говорит — любила. Не знаю, как это. А потом с ней случился инсульт. Теперь она еле-еле передвигается на коляске по большой гостиной. Друзей домой не пригласишь, чего им на инвалида глядеть, самому тоже идти куда-то неохота. Сил поуменьшилось. Теперь вот от злости на весь белый свет у самого случился инфаркт.
И грустный ангел, которого он много лет не слушал, отмахивался от его советов, поднялся с правого плеча и улетел. А тот, на которого всю жизнь плевал, расположился поудобнее на левом и завёл нескончаемые разговоры о новых подвигах с девками, о чужих деньгах, о новых подлостях, о том, как хорошо всех тогда обманул, когда, якобы по велению души, пошел креститься, а потом венчаться. Все поверили. Восцерковлён. Только уже на следующий день после венчания радостно веселился в компании закадычного друга — ещё более подлого типа и сформировавшегося алкоголика, в одном частном борделе со своей полногрудой Мадленой.
Это же надо, думал он, никогда ни одной заповеди не исполнил, а всё ещё жив. Всю жизнь врал, подличал, воровал и гадил, где только мог. Но всё ещё жив. Только одышка только замучила. И вот неприятность какая случилась. Сны-воспоминания мучают, не могу от них никуда деться. Не сплю по полночи. Снится бывшая любовница, которая повесилась. Ещё одна, которая спилась. Снятся все мерзости, которые я проделывал с людьми. Каждую ночь наблюдаю их со стороны. Господи! За что???

Его хоронили три человека. Два могильщика и бывший второй зять, который пять раз плюнул в могилу.
— Чегой-то вы наплевали сколько, — спросил дядя Паша, начиная закапывать могилу. Зять плюнул ещё раз, дал могильщикам 10 тясяч рублей и сказал:
— Вы, мужики выпейте как следует, купите себе что-нибудь, наешьтесь. Если к бабам пойдёте, то сходите от души. Потому что это такая сволочь умерла, что вам и не снилось. Слава, уж не знаю кому, что его на тот свет забрали. Как дали дожить до шестидесяти пяти лет, не знаю. Получил за что-то подарок, говнюк поганый.
— Вот ведь как ты его, — дядя Паша отёр пот со лба. — Вроде про умерших или хорошо, или никак.
— А это, мужики, про него хорошо. А по-плохому — так у вас бы уши перевяли, не выдержали бы моих рассказов.
— Ну, ладно-ладно, мил человек. Так и быть отметим смерть твоего тестя, мир его праху. Не волнуйся, спляшем и споём. А у вас-то поминки будут?
— Стол конечно накроем. Только не придёт никто. Все, кому звонили, кричали, как только услышат про то, что умер, в трубку: «Ну и Слава Богу! Оттрубил своё, сволочь поганая». Ну, или ещё чего покрепче. Это уж повторять не буду.
— Да, — дядя Паша почесал затылок под кепкой, — и участок ему достался какой-то не такой.
— Чем же не такой? — спросил бывший зять.
— Да мы тут с мужиками педофила, разрезанного на кусочки, два года назад закопали. Нам ребята знакомые его привезли. Обиженного друга защищали. Он его дочку пятилетнюю изнасиловал. По их следам менты примчались. А мы во всем честно признались. Так они нам только спасибо сказали, тоже в яму плюнули и уехали. Так что теперь им в одной могиле лежать. Хорошего соседушку твой тесть получил, ничего не скажешь.

Небо опустилось низко к земле. На соседней берёзе как-то неприятно закаркала ворона.
— Жутковатое местечко, — думал, отъезжая от кладбища бывший второй зять. Мужики-могильщики долго махали ему вслед, такой благодарный клиент попался. А в самом сердце ада кровожадные черти из когорты особо приближенных разогревали огромную сковороду. Рядом с ней на такой же большой сковородке уже давно жарились куски тела убитого два года назад педофила. Одна голова его беспокоилась и орала, что человека жарить нельзя. А тот самый «с левого плеча», увеличившийся в размере во сто крат махал своим хвостом и орал громовым голосом, от которого лопались перепонки: «А маленьких девочек насиловать можно? Тебе что, девок продажных мало было, да?».
Тем временем другие черти доставали из гроба смирного подонка. Он мелко моргал глазами и спрашивал: «А где я нахожусь?».
— Ну, неужели не узнаёшь меня, мой друг? — Тот «с левого плеча» улыбался во всю морду. Мы же с тобой так часто беседовали. Ты во всём со мной соглашался. Куда же твоя решимость подевалась? Ты ведь дома. Ха-ха-ха.
Подонок не чувствовал сердца, потому что умер. Иначе уже ощутил бы страшное сердцебиение и нестерпимую боль в центре груди. Единственное что он чувствовал, был страх жуткий немыслимый, заставляющий содрагаться его бессмертную душу, отныне принадлежащую аду.
— Ну, вот тебе, пожалуйста! Начались твои муки адовы. А ты думал их нет? Ошибался, ошибался. А тебя ведь предупреждали. Любили, крестили, в церковь звали, венчали. А ты как был подонком, так им и остался. Значит точно наш человек. На веки вечные!
Страшный хохот сотряс преисподнюю, и начались жуткие нескончаемые муки в загробной жизни подонка, отрекшегося от Бога, от Совести и Чести, так щедро выделенных ему давным-давно на всю его грешную жизнь.